[221b]

Название: Рука, протянутая в темноту
Автор: Hoelmes
Герои: Холмс, Уотсон
Фандом:Шерлок Холмс классика(но с моим прибабахом)
Рейтинг: G
Размер: макси
Статус:здесь завтра ещё выложу.
Жанр: платонический СЛЭШ (вообще-то джен, но тоже с моим прибабахом)
Дисклеймер: Не виноватая я – они сами!
вторая часть

Я стараюсь собраться с мыслями.
- Уотсон, Лестрейд сказал, что об этих убийствах уже писали в газетах. Посмотрите для меня материал, прошу вас. У миссис Хадсон хранятся все основные подборки, насколько мне известно.
- Хорошо. Но пока я буду этим заниматься, вы должны хоть немного полежать.
- Уотсон, я вовсе не...
- Войдите в моё положение, - почти умоляет он, и я слышу в голосе улыбку. - Вильсон меня убьёт за такое небрежение вашим режимом. Вы работаете на износ, и это плохо кончится. Ну, я прошу вас!
Я неохотно уступаю. С демонстративным тяжёлым вздохом ложусь на диван и... просыпаюсь оттого, что Уотсон трясёт меня за плечо.
- Холмс, ну, сколько можно спать? Мы опоздаем.
- Который час?- я никак не могу проснуться.
- Пятый.
Он подходит к столу и звякает ложечкой о стакан:
- Ваш чай. Пейте, а я пока что расскажу вам, что вычитал в прессе.
- Пятый? Не может быть, чтобы я спал так долго, – и при этом я разбит так, словно не спал несколько суток, но этого я не добавляю.
- Вы просто не чувствуете, насколько сильно, в самом деле, устаёте, - говорит он серьёзно. - Там, на тарелочке, пирожки с джемом и сыр. Поешьте.
- Не могу есть. Перед нашей поездкой я слишком волнуюсь. Меня тошнит от волнения – я сейчас кусочка не проглочу.
Он озабочен:
- Раз так, может, стоит выпить успокоительное?
- Нет. Все успокоительные притупляют реакцию.
Он не спорит. И я выпиваю пустой чай, а он рассказывает. Я люблю его манеру рассказывать – всегда очень ярко, ёмко и по существу. Недаром писатель.
Лора Аделаида Кливтон – молодая супруга доктора Кливтона – активно занималась благотворительностью. У неё не было, по словам её родных и близких, ни одного врага. Чудесный характер компенсировал в обществе немного угрюмый и замкнутый нрав её мужа, и пара была вхожа очень во многие «приличные» дома Лондона. Сам доктор оказывал помощь больным в частной глазной клинике.
- Ах, так он – офтальмолог? – перебил я.
- Нет, - ответил Уотсон, помедлив. – Он – психиатр. Специалист по лечению депрессий у с...слепых.
- Чёрт побери! Когда вы перестанете заикаться на этом слове! – взрываюсь я.
- Тем с...скорее, чем реже вы станете обращать на это внимание, - отвечает он спокойно и резонно – мой уравновешенный друг.
- Ладно, продолжайте.
- Миссис Кливтон часто навещала бедняков ист-Энда, оказывая посильную помощь. Около месяца назад в один из вечеров она отправилась навестить семью Дрэйвудов – это бедное, почти нищее семейство. Муж ожидал её самое позднее к девяти часам, но когда она не пришла и в одиннадцать, естественно, встревожился и отправился к Дрэйвудам сам. Однако, оказалось, что в тот вечер миссис Кливтон у них и вовсе не была. Мистер Кливтон бросился в полицию, всю ночь полицейские имитировали кипучую деятельность в своей манере, а утром тело было обнаружено в нескольких кварталах от места – именно так, как сказал Лестрейд. Нашлись свидетели – жители Ист-Энда, которые видели, как вечером, часов в семь, к женщине, похожей по описанию на миссис Кливтон, подошёл на улице слепой нищий и заговорил с ней. Разумеется, он тотчас попал под подозрение, но вот тут уже розыск ничего не дал – о нищем никто ровно ничего сказать не мог.
Другой случай произошёл меньше, чем через две недели в том же районе. На этот раз тело было обнаружено прежде, чем поступило заявление от родственников убитой. Около недели оно пролежало неопознанным в полицейском морге. Наконец, личность была установлена. Некто Энни Парэй двадцати двух лет. Девушка во всех смыслах порядочная. Она служила машинисткой в одной из контор по найму и, видимо, возвращалась со службы. Труп лежал в подворотне в луже крови. Когда полицейские с её фотографией в руках принялись опрашивать жителей близлежащих домов, выяснилось, что кто-то видел её в обществе всё того же нищего слепца буквально за час до предполагаемого времени убийства. Вот. Это всё, что мне удалось почерпнуть из газет, Холмс. Разумеется, присутствие таинственного нищего в обоих случаях воспалило воображение газетчиков. Так что не писал о нём только ленивый... Ну, едем?
У меня где-то в районе солнечного сплетения лежит кусок льда. Гипотетический, разумеется – просто я его там чувствую. Руки у меня ледяные, по спине непрерывно ползёт мокрая змея – тоже гипотетическая.
На улице мокрый снег и скользко. Я вспоминаю: в пять часов в феврале, кажется, ещё светло. Сумеречно, должно быть. Но раз идёт мокрый снег, может быть, что и сильно сумеречно.
- Уотсон, фонари горят?
- Горят. Но ещё не стемнело. Давайте возьмём кеб, а то промозгло. Бр-р!
Я издаю резкий свист и напрягаю слух, стараясь уловить цокот копыт, выделить его из многообразия уличного шума. Эта улица - настоящая какофония звуков. Голоса прохожих, стук колёс по камням и плюханье их же по лужам, шарманка, резкие крики цветочницы, уличный скандал в «Аисте», скрипка нищего на углу, журчание воды в канавах и желобах, бог весть, что ещё. И всё это перепутано, искажено сыростью, расцвечено отзвуками эха, растворено друг в друге, смешано в какой-то салат. Я не выдерживаю – я вцепляюсь в руку Уотсона, как дитя вцепляется в руку няньки.
- Уотсон, отныне я буду вести ночной образ жизни. Это в какой-то мере уравняет меня в возможностях с прочими смертными.
- Что ж, тогда я тоже буду вести ночной образ жизни, - спокойно соглашается он и чуть пожимает мои пальцы.
- Уотсон, вы и так его почти ведёте, - улыбаюсь я. – За последние двое суток вы спали, должно быть, всего часов семь, остальное время уделяя моим тренировкам. Насколько я вас знаю, вам этого недостаточно.
- Абсолютно недостаточно, - смеётся он. – Чувствую, что сейчас засну в кебе. Кстати, вот и он.
Мы садимся, и Уотсон исполняет своё обещание буквально, привалившись ко мне и всхрапывая, когда кеб встряхивает на неровностях дороги. Я придерживаю его, обняв рукой за плечи, и считаю повороты, пытаясь следить за дорогой. И угадываю. Едва я мысленно говорю себе: «Вот и Госпитал-батл-нек», кеб останавливается.
- Приехали, господа.
Ошалевший спросонья, Уотсон расплачивается, роняя монету. Я быстро присаживаюсь и поднимаю. Очко в мою пользу и одобрительное хмыканье Уотсона.
Лестрейд уже ждёт нас у морга. Я, кстати, вычисляю его по запаху – он пользуется одеколоном ещё более вонючим, чем оставленный мною в госпитале – и первый протягиваю руку:
- Добрый вечер, инспектор. И недоброе дело, приведшее нас сюда. Показывайте вашу находку.
- Прошу вас. Это здесь.
Медленный скрип двери. Из морга тянет холодной сыростью и почему-то чуть-чуть рыбой. Меня пробирает быстрая короткая дрожь.
Два лёгких незаметных постороннему глазу хлопка пальцами по моей опущенной руке. Значит, лестница, и ведёт вниз. Как этот вечно невнимательный рассеянный Уотсон не забывает всё время контролировать ситуацию, уму непостижимо. За эти дни моё уважение к нему возрастает на порядок. И выматывается он не меньше моего – как бы ни больше.
Лестница длинная и крутая. Ступени стёрты, почти покаты. Я прежде здесь не был, но подвалу этому явно много лет.
Пахнет теперь ещё и керосином. Неужели они делают вскрытия при керосиновом освещении? Прошлый век, честное слово!
- Это вон то, под простынёй, справа от нас в пяти шагах от двери? – спрашивает Уотсон. Спрашивает для меня, ориентируя меня в помещении.
- Да, - Лестрейд делает эти несколько шагов. Шелест сдёргиваемой простыни.
- Вот! – он восклицает это, как художник, впервые демонстрирующий свой шедевр. И мой Уотсон преподносит мне сюрприз. В его горле что-то булькает, как будто его вот-вот фонтаном вырвет, он тихо стонет и оседает на пол в обмороке.
- Ха! – говорит торжествующий Лестрейд. – Неплохо для хирурга! Но мы-то с вами, мистер Холмс, другой закваски, верно?
Это, по меньшей мере, несправедливо. Не знаю, что там, на столе, но Уотсон – не барышня, чтобы лишаться чувств при виде мёртвого тела. Должно быть, что-то и впрямь жуткое. Может, и я бы не удержался на ногах. Вот только я пока что об этом шедевре Лестрейда даже представления не имею, а мой проводник по миру зрячих лежит пластом у моих ног и помочь мне никак не может.
- Принесите воды, - говорю я сердито, искренне надеясь на то, что за водой идти ему далеко. Ничуть не бывало. Наливает из графина тут же. Сейчас протянет мне стакан, и как я его точно возьму, спрашивается?
Поспешно присаживаюсь на корточки и подхватываю Уотсона, прислоняя его голову к своему колену:
- Уотсон, Уотсон, очнитесь! Друг мой, что же вы со мной делаете!
Последнее сорвалось с языка помимо моей воли. Это – крик души. Хорошо бы самому сейчас грохнуться в обморок и хоть минуту побыть в спокойной тишине забытья. Вот только Лестрейд обхохочется.
Ах, чёрт! Совсем забыл! Ведь у меня коньяк во фляжке.
- Не надо вашей воды, Лестрейд.
Я отвинчиваю крышку, приставляю горлышко к губам бесчувственного Уотсона. Он вздрагивает, шевелится, глотает. И садится.
- Прошу простить, я..., - голос прерывающийся, слабый, больной. Господи, что же там лежит, на столе?
- Ну-ну, дружище, соберитесь! – я вливаю в него ещё глоток. – Вы можете теперь подняться?
Как нам общаться при Лестрейде? Дурак я, что согласился на всё это, вот что.
Уотсон стонет:
- Лестрейд, пожалуйста, - голос жалобный и тихий. – Здесь, на углу, аптека... Сердечные капли... Мне плохо!
- Да-да, конечно, - в сердце старого сыскного пса есть место состраданию. – Я сейчас, - он взбегает вверх по лестнице.
И в тот же миг развёрнутой пружиной Уотсон вскакивает:
- Холмс, мои извинения! На столе женщина. Лет тридцать. Трудно сказать наверняка, потому что...
-У нас совсем мало времени, - напоминаю я. – Пожалуйста, Уотсон...
- У неё вырезаны из глазниц оба глаза, - говорит Уотсон – в его голосе при этом появляется опасная хрипота. – Они во рту. Перед опознанием надо будет вынуть их оттуда. А в глазницы вставлены фрагменты молочных желёз. Соски с ареолами, - он начинает громко, часто и безудержно икать, но продолжает, продираясь сквозь икоту:
- Сами железы рассечены крестом до рёбер. Пупок тоже рассечён крестообразно, туда вставлен палец. Безымянный палец, отсечённый от правой руки. Уши отрезаны. Нос отрезан. Не знаю, где они – может, Лестрейд знает..., - на этом он попёрхивается, отскакивает к порогу, и его долго, мучительно, надсадно выворачивает наизнанку.
Медленно-медленно, как по верёвке тянусь, я приближаюсь к столу, протягиваю руку. Пальцы касаются холодного, скользкого, липкого. К горлу подкатывает. Я давлю тошноту. Я должен ощупать очень тщательно. Но зубы сжимаются, и во рту кисло от желудочного сока.
- Где мои глаза?! – это вырывается от отчаянья, от слабости. Риторический вопрос, но ответ я получаю не риторический.
- Здесь, - Уотсон дышит мне в шею – дыхание с примесью всё той же отвратительной нотки желудочной кислоты. У меня, кажется, и обоняние стало болезненно-острым.
- Пожалуйста, отодвиньтесь, - прошу я, морщась и сжав зубы, но тут же, опомнившись, стараюсь смягчить слова улыбкой. – Чуть-чуть отодвиньтесь, Уотсон, самую малость – щекотно от вашего дыхания.
Он послушно отстраняется. В этот миг я угадываю, что именно нащупал... Слава богу, что за чаем у меня не было аппетита – глотать вторичный чай всё-таки легче, чем его же с полупереваренными бутербродами. Сжав зубы, я всё-таки справляюсь с собой – слава мне!
- Тут, где-нибудь поблизости, не лежит её одежды?
- Вот это, наверное, - Уотсон чем-то шуршит.
- Ну, так дайте же мне в руки! – я снова раздражаюсь. Позволяю себе раздражаться, чтобы не выгорать изнутри.
Уотсон вкладывает мне в руки что-то матерчатое, шуршащее, в нескольких местах заскорузлое – я догадываюсь, что это от крови. Платье – шерстяное, не слишком хорошего качества шерсти. Отделка бисером – в тонкую нитку. Должно быть, выглядит довольно элегантно, если, конечно, не вызывающего цвета.
- Цвет?
- Светло-серый. Белый воротничок – простой, без кружев. Бисер тёмно-голубой по манжетам и вставке. Но сейчас...
- Потом, потом, Уотсон – некогда. Дальше!
- Чулки тоже серые из тонкой шерсти, - он перебирает вещи и по одной передаёт мне. - Перчатки замшевые – серые с голубой отделкой, муфта из собаки, пальто драповое с собачьим воротником. Капор тоже серый, из мягкого фетра с полоской меха.
- Собачьего?
Он вроде даже обижается за труп:
- Беличьего.
- Так. Небогата, но с чувством собственного достоинства. Сумочка?
- Нет никакой сумочки.
- А в карманах?
Шуршание.
- Три фунта, семь шиллингов, десять пенсов. Зеркальце. Носовой платок с меткой: Л.Л.
Он внезапно замолкает, услышав, как по крутой лестнице торопливо простучал подошвами Лестрейд.
Ах, вам лучше? – полицейский сыщик держался с обычной самоуверенностью. – Вот ваше лекарство. А я и не знал, доктор, что у вас больное сердце. Или это, может быть, от страшного зрелища?
- От просто невыносимого зрелища, - поправил мой товарищ. – Спасибо, инспектор, мне, действительно, значительно лучше. Но я никогда ещё такого не видел. Чудовищная жестокость. А главное, что во всём этом чувствуется какой-то замысел – пусть вывихнутый, но порядок.
- Значит, личность не удалось установить? – вмешиваюсь я. – Метки на платке...
- ...Совпадают с метками на белье, - быстро говорит Уотсон. За то, что он мне сразу этого не сказал, он чувствует, его ещё ждёт разнос.
- Мы наводили справки, - Лестрейд морщится недовольно, непонятно только, недоволен собой или своими неудачами. – Никаких заявлений пока не поступало.
- А что с первыми двумя телами?
- Он их что, тоже...? – Уотсон недоговаривает, но его голос вздрагивает.
- Над первым телом он вообще не надругался – только убил. У другой глаза были выколоты, а соски отрезаны, но местами он их, по крайней мере, не менял. И третья – вот, то, что вы видите... Те две женщины уже похоронены... Ну, что вы об этом скажете, Холмс?
- Пока ничего. Что я могу сказать по одному виду изуродованного трупа?
«Особенно если я его и не вижу», - добавил я про себя.
- Вы же понимаете, каких слов я от вас жду, - немного помявшись, проговорил полицейский сыщик.
Я понимаю, каких он хочет слов. Но произнести их, значит сжечь мосты. Это же не кража кошелька или подложный чек. Я вдруг ловлю себя на том, что мне не хватает взгляда Уотсона – одобрительного или укоризненного. Неужели это и раньше было? Неужели я привык незаметно для себя самого прежде, чем принять решение, советоваться с ним глазами? Почему я не помню этого? Волкодав и память мне отбил тоже?
Лестрейд покашливает, напоминая о себе, а я всё не могу решиться. И, в то же время, не могу не понимать, что мой отказ будет означать на самом деле. Теперь или никогда. Друг мой Уотсон, сейчас я тебя даже не слышу. Что ты-то думаешь? Справлюсь я? Справлюсь? Вот Лестрейд – он не даёт о себе забыть, снова покашливая. Ну, кашляни, что ли, и ты – ты так красноречиво умеешь кашлять! Как бы не так! Он, кажется, даже не дышит.
- Мистер Холмс, а что вы думаете о...
- Да, Лестрейд, да! Я берусь! Берусь за это! Но сейчас, ради бога, оставьте меня в покое! Я ничего не думаю! Ни-че-го!
Он смущён и напуган, не понимая причины яростной вспышки раздражения. Впрочем, «этот Холмс» всегда был горазд на непонятные капризы. И Лестрейд успокаивается. А Уотсон возникает из небытия обычной манерой – рука вскользь по плечу: «Успокойтесь, успокойтесь, Холмс. Всё правильно».
- Идёмте отсюда.
Мы выбираемся из морга всё по той же крутой лестнице, и на улице я получаю некоторое преимущество перед Уотсоном и Лестрейдом. Судя по всему, уже совсем стемнело, район совершенно не освещён, и мои спутники спотыкаются и шипят сквозь зубы проклятия, ушибая ступни о разбитую мостовую и нагромождения хлама. Это приводит меня в прекрасное расположение духа.
Я с улыбкой беру Уотсона под руку:
- Помочь вам не переломать себе ноги, друг мой?
Ответная улыбка в голосе:
-Буду вам чрезвычайно благодарен.
Мы проходим несколько шагов, сворачиваем за угол, потом ещё, и Уотсон незаметно становится ведущим, а я - ведомым. Стало быть, мы вышли на освещённую Кингс-роуд.
Лестрейд свистит. Лестрейд усаживает нас в кеб. Лестрейд, возможно, даже машет нам белым платочком на прощание. Я рад без памяти, что служебные дела срочно призывают его в другое место. Без него я чувствую себя почти хорошо – то есть, настолько хорошо, насколько хорошо может себя чувствовать выжатый до корок лимон после того, как его на минутку перестали выжимать.
- Вы белее бумаги, - сочувственно говорит Уотсон, накрывая мою ладонь своей. – И взмокли, как искупавшаяся мышь. Попробуйте расслабиться.
Я пробую. Получается у меня просто великолепно – я падаю в обморок. Ну, или почти падаю – в ушах у меня звон, сидение кеба куда-то проваливается, и я проваливаюсь вместе с ним. Потом я, кажется, сплю. Во всяком случае, прихожу в себя оттого, что Уотсон бережно, но настойчиво тормошит меня за плечо.- Холмс, проснитесь. Ох, как же трудно вас стало разбудить, как крепко вы спите, эрго – как сильно устаёте! Прежде вы от вздоха просыпались.
- Может, это – последствия мозговой травмы? - я зеваю.
- Нет, я так не думаю. Послушайте, мой дорогой, куда мы едем? То есть, мы едем уже давно, и возница начал, по-моему, терять терпение.
- Гм... А куда он ехал прежде?
- Ну, я сказал ему, чтобы он покатал нас вдоль набережной. У вас был такой измученный вид, Холмс... Но уже больше часа прошло, - в его голосе лёгкая виноватость.
Я засмеялся:
- Хорошо, Уотсон, спасибо. Мы едем в Уайтчэпел сейчас.
Некоторое время он молчит. Потом, смущённо кашлянув, замечает:
- Вообще-то, мы и так в Уатчэпеле, Холмс.
- Ах, да, конечно. Прошу прощения. Я имею в виду то место, где нашли эту жертву с-слепца, - чёрт, я что-то тоже становлюсь заикой.
- Холмс, - голос ещё более виноватый. – Разве мы знаем, где её нашли?
- Ну, Уотсон, - я показываю голосом, как сильно разочаровался в нём. – Это уж совсем легко. Дело сенсационное – нет? Высмотрите вашим зорким взглядом любого уличного мальчишку, и он за шиллинг вам не только подскажет, а ещё и проводит.
- Верно, - удручённо бормотнул Уотсон. Он высунулся из окна и пронзительно свистнул, как видно, высмотрев подходящего лоцмана. По камням мостовой простучали быстрые лёгкие шаги, и детский голос почтительно спросил, что угодно джентльменам.
- Я – Шерлок Холмс, - сказал я. – А ты, малыш? Как тебя зовут?
- Агата Бойль, сэр.
Вот это удар. Ориентируясь на лёгкость шага, я решил, что мальчишке лет восемь-десять, но девочки легче, и «малыш», похоже, малолетняя проститутка. Ну да, конечно! Вот и смесь дешёвых духов с карамелью ароматизированной помады. Непростительный промах. И Уотсона винить язык не поворачивается – ведь этой адской смесью шибает на десять шагов, а я не обратил внимания. Ничего страшного, правда, не случилось – малолетка, вставшая на путь торговли телом, и поэкзотичней обращения слышала: Малыш – так Малыш. Но... А будь у меня насморк? Или слишком шумное место? Или... Приступ депрессии валит меня с ног. Хорошо ещё, что Уотсон взял на себя инициативу: втащил девчонку в кэб - к себе на колени, по-моему - и расспрашивает её сам. Он вообще берёт инициативу на себя всё чаще, мой компаньон. Скоро с лёгким сердцем смогу уступить ему место Шерлока Холмса под солнцем. Вот только оно ему совершенно не нужно, моё место. А мне? Я всегда старательно изображал равнодушие. Но вынужден признать, что мне оно очень даже нужно. Боюсь, другого я себе никак не найду. И что мне останется тогда? Хочется жить, но жить полнокровной жизнью. Жить иначе не хочется. Если можно будет жить только так, лучше совсем не жить.
Мы едем довольно долго, и я успеваю успокоиться, и снова прийти в себя.
Колёса кеба перестают стучать – мостовой здесь больше нет. Нас швыряет и подбрасывает – можно себе представить состояние дороги! Пахнет помойкой – причём, помойкой приречной, где существенную часть отбросов составляет тухлая рыба.
- Вот! - восклицает Агата. – Вот тут она и лежала!
- Убогое здание, - говорит Уотсон, не спеша выходить из кеба. – Штукатурили его лет десять назад, перед крыльцом грязища, да и само крыльцо всё в выбоинах. На табличке слова не разобрать.
Описание сделано для меня. Правда, он, как всегда, забывает про цвет, и я уточняю:
- Дома здесь, как правило, просто белёные извёсткой...
- И этот – не исключение, - живо поправляется мой поводырь. – Только белили его ещё при короле Якове, вероятно... Пойдёмте, Холмс?
Мы выбираемся из экипажа. Я, честно говоря, не знаю, что делать.
- Что тут написано? - вслух соображает Уотсон. - «Алехандро»..., - дальше я не разберу и в конце ещё: «...рес».
- Надо полагать, это имя того, кто здесь живёт.
- Я его знаю, - сказала вдруг наша спутница. – На самом деле его звать Алехандро Аристо. Он старик. Слепой.
- Слепой?! – Уотсон даже чуть подвизгнул от неожиданного совпадения. Я тоже, разумеется, почувствовал острую заинтересованность, но не стал демонстрировать её так явно, и даже про себя подосадовал на Уотсона за несдержанность.
- Слепой старик? Чем он живёт?
- Играет на скрипке в пабе.
- В каком пабе?
- В «Маковой росинке», это на соседней улице. Иногда я провожаю его домой, когда клиентов нет.
Я угадал – девчонка, действительно, похоже, проститутка, и подвизается в этом самом баре.
- Когда он там бывает?
- Вечером. Иногда до глухой ночи. Сейчас тоже там, наверное.
- Он один живёт?
- Один, как перст.
- У слепых хороший слух, - заметил я. – Интересно, допрашивали ли его в полиции? В любом случае, нам ничто не может помешать самим поговорить с ним. Проводи нас, Агата.
Уотсон взял меня под руку, и мы побрели, рискуя переломать себе ноги, спотыкаясь о какие-то каменные завалы, доски, брёвна, валявшиеся здесь в изобилии.
Запах жареных потрохов и прогорклого пива сказал мне о том, что мы прибыли. Трактир оказался самого низкого пошиба. Это было понятно и по тяжёлому духу, и по шуму – пьяным выкрикам, локальной драке и нестройным голосам, квартетом распевающим какую-то разухабистую песню. Но скрипача я услышал. Он играл так, словно весь этот гам, и пьянство, и вообще весь этот трактир находились как бы вне его. Играл по какому-то божественному наитию, и скрипка звучала в его руках гармонией совершенно потусторонней, оторванной от земной суеты и земного безобразия. Я остановился, ошеломлённый, очарованный, совсем убитый этой музыкой – уровня такого, какой никак не ожидал встретить в третьеразрядном пабе в одном из самых злачных районов Лондона. Я забыл, зачем пришёл сюда, забыл обо всём на свете – всё перестало существовать для меня, кроме звучания скрипки слепого старика Алехандро Аристо... как же дальше? Я вдруг вспомнил:
- Алехандро Аристо Сальварес, - я произнёс это вслух, негромко и незаметно для себя, но музыка оборвалась, взвизгнув напоследок так, словно я пнул её ногой.
- Откуда вы меня знаете? – голос с резким испанским акцентом – я помню, такой был у цыган в южном Даунсе, когда мимо нашего дома проходил кочевой табор.
- Я слышал вас в Вене.
- Боже мой, пробормотал старик Сальварес, и в голосе его прозвучала почти болезненная растерянность. – Боже мой: когда это было...
- В семьдесят девятом, - сказал я. – Это был рождественский концерт в венской опере. Вы играли божественно, а я был молод и впечатлителен, поэтому прорыдал почти всё второе отделение.
- Боже мой, - снова повторил скрипач – его голос дрожал от волнения.
- Я довольно долго мечтал о том, чтобы поблагодарить вас за тот волшебный вечер, - я тоже разволновался, и мне тоже сделалось трудно говорить. – Но я предположить не мог, что встречу вас здесь, и вот так.
- Я ослеп, - сказал старый скрипач, грустно усмехнувшись. – В этом всё дело. И вот я - опустившийся нищий. Я – Алехандро Аристо Сальварес, которому прочили стать первой скрипкой Европы. Если вам, молодой человек, скажут, что слепой тоже живёт, не верьте им, молодой человек, не верьте. Слепец, мертвец – какая разница! Это всё равно, мой друг. Берегите свои молодые глаза, пока они могут видеть красоту, а потом, когда они закроются, хоть головой в петлю лезьте – всё равно в темноте нет никакой жизни, кроме смерти.
Следующей выходки я от Уотсона не ждал, поэтому вздрогнул от звука его голоса, сделавшегося чужим – резким и пронзительным.
- Вы лжёте! Вы всё лжёте! Вы просто слишком ленивы для того, чтобы жить! – он почти кричал. – Зачем скрипачу глаза? Видеть ноты? Вы могли стать великим! Могли стать великим, если бы этого, действительно, как следует, захотели! Эти ваши упаднические мысли - оправдание собственной бесталанности – ничего больше!
Старик опешил. Я не мог видеть его лица, но его дыхание сбилось и засвистело, как у человека перед сердечным приступом.
Я схватил Уотсона за плечо и грубо тряхнул:
-Вы с ума сошли! Замолчите сейчас же! Не вам об этом судить!
Он замолчал – резко, словно подавился.
- Вы..., - слабым дрожащим голосом пробормотал старик Сальварес. – Вы жестоки...
Уотсон ничего не ответил. Вообще, я перестал чувствовать его – слышал только дыхание, такое же сбивчивое и короткое, как у старика. И ещё он отступил на несколько шагов. Не ушёл совсем, но словно подчеркнул своё отдаление.
И я не смог заговорить об убитой. Я – Шерлок Холмс, ищейка Холмс, профессионал до мозга костей, которого прежде ничем нельзя было сбить - пробормотал какие-то нелепые извинения и бросился прочь, как чёрт от ладана. Наткнулся на дверь, чуть не разбив лицо, оттолкнул её, хватив с маху о косяк, вырвался на улицу, как из темницы, сделал несколько быстрых шагов. И остановился. Один. Без Уотсона. Охваченный со всех сторон плотной, душной, дышащей темнотой.
Звуки сплели вокруг меня липкую бесформенную сеть, затягивающуюся, как удавка на горле. Я потерял ориентацию, потерял всякое представление о действительности, о каком-то направлении, о том, что вокруг. Сердце в груди вдруг сжалось и перестало биться. Я не мог вдохнуть – темнота заполнила лёгкие. Я не мог крикнуть. Я чувствовал полный распад души и в последнем отчаянии, забыв обо всём, забыв о нашей игре, протянул руку – жалким, нашаривающим, как я теперь понимаю, очень характерным жестом слепца.
И мои пальцы переплелись с горячими крепкими пальцами моего поводыря.
- Я здесь, - сказал он тихо. – Я здесь, с вами. Успокойтесь, Холмс.
Не передать, какое облегчение я испытал при прикосновении этих пальцев, при звуке его голоса. Но как безжизненно он звучал сейчас, этот знакомый, просто родной голос!
- Где Агата? – спросил я.
- Осталась со стариком. Почему же вы не расспросили его? – это безо всякого выражения.
- Вам надо объяснять? – удивился я.
Он не ответил.
- Пойдёмте, - сказал я, подождав.
- Куда?
- Домой.
- Далеко и поздно. Я найду кеб.
Он выжидает, по-видимому, оглядывая улицу. Резко свистит. Стук копыт, колёс... Я чувствую, что сейчас мне не сесть, не нашаривая дверцу, но Уотсон подсаживает меня под локоть, и я справляюсь. Кеб трогается. Мой спутник каменно молчит. В эту бочку с порохом просто необходимо бросить спичку. И я делаю это – назидательным менторским тоном:
- Вы очень помешали мне сегодня, Уотсон. Вам следует быть сдержаннее. Этот слепой старик, в конце концов, не сказал ничего такого, что бы...
И тут же вся заготовленная высокопарная речь вылетает у меня из головы, потому что Уотсон, мой непредсказуемый Уотсон, не возразив мне ни словом, вдруг утыкается лицом в моё плечо, роняя шляпу, и горько, взахлёб плачет.
Я растерян, раздавлен, совершенно выбит из колеи. Я ожидал чего угодно – обиды, ссоры, скандала, но не этого. В горле застревает сухой колючий кубик, и я не сразу могу выговорить – хрипло, как удавленник:
- Доктор, хороший мой... не надо...
«Он же чудовищно устал, - запоздало соображаю я. – Физически, душевно... Он недосыпает – я знаю это, потому что мне достаточно сна на пару-тройку часов меньше, чем ему, а ведь все последние дни, когда я просыпаюсь, он уже на ногах, и когда засыпаю, тоже он ещё на ногах. Он всё время в напряжении внимания, всё время испытывает и душит в себе чудовищной силы эмоции – даже просто глядя на моё застывшее с остановившимся взглядом лицо, он не может не испытывать их. И ещё... – я только теперь осознаю это. – Ещё он по-прежнему боится, как бы я не покончил с собой. Вот почему так взвился на несчастного музыканта». Раскаяние охватывает меня:
- Уотсон, простите меня... Я совсем вас заездил.
- Нет, что вы..., - всхлипывает он.
Ужасно хочется запустить ему пальцы в волосы и перебирать густые пряди, пока он не начнёт от этого дремать – я с трудом удерживаюсь. Я напускаю на себя небрежность, даже усмехаюсь:
- Друг мой, я прекрасно понимаю, как вы тревожитесь за меня. Но всё-таки это не повод пугать важного свидетеля, да?
Это ложь с моей стороны. Вся эта фраза, эта небрежность, эта усмешка – ложь. На самом деле мне больно. И Уотсон не отвечает. Он перестал плакать, но дыхание ещё не выровнялось, и глаза не высохли. Последнего я, разумеется, не вижу – просто знаю. Он отстраняется от меня, наклоняется, поднимает и отряхивает шляпу. Я вдруг понимаю, что утратил чувство времени и даже не представляю себе, сколько сейчас. Можно достать часы и, откинув крышку, осторожно коснуться стрелок. Но я всегда делаю это неохотно – во всех действиях, подчёркивающих мою слепоту, мне чудится какой-то негласный пакт согласия с богом на эту самую слепоту.
- Полночь, - говорит Уотсон. – Минуты через две пробьёт.
- Откуда вы узнали, что я хотел время узнать?
- У вас рука дёрнулась к цепочке, а потом вы раздумали. Ну, а я знаю, что вы не любите пользоваться часами без стекла, вот и сказал вслух.
И тут же после его слов начинает бить большой Бен на башне.
- Мы, кажется, приехали?
- Да. Сейчас...