[hoelmes]

Название: Рука, протянутая в темноту
Автор: Hoelmes
Герои: Холмс, Уотсон
Фандом:Шерлок Холмс классика(но с моим прибабахом)
Рейтинг: G
Размер: макси
Статус:здесь завтра ещё выложу.
Жанр: платонический СЛЭШ (вообще-то джен, но тоже с моим прибабахом)
Дисклеймер: Не виноватая я – они сами!
вторая часть

Я стараюсь собраться с мыслями.
- Уотсон, Лестрейд сказал, что об этих убийствах уже писали в газетах. Посмотрите для меня материал, прошу вас. У миссис Хадсон хранятся все основные подборки, насколько мне известно.
- Хорошо. Но пока я буду этим заниматься, вы должны хоть немного полежать.
- Уотсон, я вовсе не...
- Войдите в моё положение, - почти умоляет он, и я слышу в голосе улыбку. - Вильсон меня убьёт за такое небрежение вашим режимом. Вы работаете на износ, и это плохо кончится. Ну, я прошу вас!
Я неохотно уступаю. С демонстративным тяжёлым вздохом ложусь на диван и... просыпаюсь оттого, что Уотсон трясёт меня за плечо.
- Холмс, ну, сколько можно спать? Мы опоздаем.
- Который час?- я никак не могу проснуться.
- Пятый.
Он подходит к столу и звякает ложечкой о стакан:
- Ваш чай. Пейте, а я пока что расскажу вам, что вычитал в прессе.
- Пятый? Не может быть, чтобы я спал так долго, – и при этом я разбит так, словно не спал несколько суток, но этого я не добавляю.
- Вы просто не чувствуете, насколько сильно, в самом деле, устаёте, - говорит он серьёзно. - Там, на тарелочке, пирожки с джемом и сыр. Поешьте.
- Не могу есть. Перед нашей поездкой я слишком волнуюсь. Меня тошнит от волнения – я сейчас кусочка не проглочу.
Он озабочен:
- Раз так, может, стоит выпить успокоительное?
- Нет. Все успокоительные притупляют реакцию.
Он не спорит. И я выпиваю пустой чай, а он рассказывает. Я люблю его манеру рассказывать – всегда очень ярко, ёмко и по существу. Недаром писатель.
Лора Аделаида Кливтон – молодая супруга доктора Кливтона – активно занималась благотворительностью. У неё не было, по словам её родных и близких, ни одного врага. Чудесный характер компенсировал в обществе немного угрюмый и замкнутый нрав её мужа, и пара была вхожа очень во многие «приличные» дома Лондона. Сам доктор оказывал помощь больным в частной глазной клинике.
- Ах, так он – офтальмолог? – перебил я.
- Нет, - ответил Уотсон, помедлив. – Он – психиатр. Специалист по лечению депрессий у с...слепых.
- Чёрт побери! Когда вы перестанете заикаться на этом слове! – взрываюсь я.
- Тем с...скорее, чем реже вы станете обращать на это внимание, - отвечает он спокойно и резонно – мой уравновешенный друг.
- Ладно, продолжайте.
- Миссис Кливтон часто навещала бедняков ист-Энда, оказывая посильную помощь. Около месяца назад в один из вечеров она отправилась навестить семью Дрэйвудов – это бедное, почти нищее семейство. Муж ожидал её самое позднее к девяти часам, но когда она не пришла и в одиннадцать, естественно, встревожился и отправился к Дрэйвудам сам. Однако, оказалось, что в тот вечер миссис Кливтон у них и вовсе не была. Мистер Кливтон бросился в полицию, всю ночь полицейские имитировали кипучую деятельность в своей манере, а утром тело было обнаружено в нескольких кварталах от места – именно так, как сказал Лестрейд. Нашлись свидетели – жители Ист-Энда, которые видели, как вечером, часов в семь, к женщине, похожей по описанию на миссис Кливтон, подошёл на улице слепой нищий и заговорил с ней. Разумеется, он тотчас попал под подозрение, но вот тут уже розыск ничего не дал – о нищем никто ровно ничего сказать не мог.
Другой случай произошёл меньше, чем через две недели в том же районе. На этот раз тело было обнаружено прежде, чем поступило заявление от родственников убитой. Около недели оно пролежало неопознанным в полицейском морге. Наконец, личность была установлена. Некто Энни Парэй двадцати двух лет. Девушка во всех смыслах порядочная. Она служила машинисткой в одной из контор по найму и, видимо, возвращалась со службы. Труп лежал в подворотне в луже крови. Когда полицейские с её фотографией в руках принялись опрашивать жителей близлежащих домов, выяснилось, что кто-то видел её в обществе всё того же нищего слепца буквально за час до предполагаемого времени убийства. Вот. Это всё, что мне удалось почерпнуть из газет, Холмс. Разумеется, присутствие таинственного нищего в обоих случаях воспалило воображение газетчиков. Так что не писал о нём только ленивый... Ну, едем?
У меня где-то в районе солнечного сплетения лежит кусок льда. Гипотетический, разумеется – просто я его там чувствую. Руки у меня ледяные, по спине непрерывно ползёт мокрая змея – тоже гипотетическая.
На улице мокрый снег и скользко. Я вспоминаю: в пять часов в феврале, кажется, ещё светло. Сумеречно, должно быть. Но раз идёт мокрый снег, может быть, что и сильно сумеречно.
- Уотсон, фонари горят?
- Горят. Но ещё не стемнело. Давайте возьмём кеб, а то промозгло. Бр-р!
Я издаю резкий свист и напрягаю слух, стараясь уловить цокот копыт, выделить его из многообразия уличного шума. Эта улица - настоящая какофония звуков. Голоса прохожих, стук колёс по камням и плюханье их же по лужам, шарманка, резкие крики цветочницы, уличный скандал в «Аисте», скрипка нищего на углу, журчание воды в канавах и желобах, бог весть, что ещё. И всё это перепутано, искажено сыростью, расцвечено отзвуками эха, растворено друг в друге, смешано в какой-то салат. Я не выдерживаю – я вцепляюсь в руку Уотсона, как дитя вцепляется в руку няньки.
- Уотсон, отныне я буду вести ночной образ жизни. Это в какой-то мере уравняет меня в возможностях с прочими смертными.
- Что ж, тогда я тоже буду вести ночной образ жизни, - спокойно соглашается он и чуть пожимает мои пальцы.
- Уотсон, вы и так его почти ведёте, - улыбаюсь я. – За последние двое суток вы спали, должно быть, всего часов семь, остальное время уделяя моим тренировкам. Насколько я вас знаю, вам этого недостаточно.
- Абсолютно недостаточно, - смеётся он. – Чувствую, что сейчас засну в кебе. Кстати, вот и он.
Мы садимся, и Уотсон исполняет своё обещание буквально, привалившись ко мне и всхрапывая, когда кеб встряхивает на неровностях дороги. Я придерживаю его, обняв рукой за плечи, и считаю повороты, пытаясь следить за дорогой. И угадываю. Едва я мысленно говорю себе: «Вот и Госпитал-батл-нек», кеб останавливается.
- Приехали, господа.
Ошалевший спросонья, Уотсон расплачивается, роняя монету. Я быстро присаживаюсь и поднимаю. Очко в мою пользу и одобрительное хмыканье Уотсона.
Лестрейд уже ждёт нас у морга. Я, кстати, вычисляю его по запаху – он пользуется одеколоном ещё более вонючим, чем оставленный мною в госпитале – и первый протягиваю руку:
- Добрый вечер, инспектор. И недоброе дело, приведшее нас сюда. Показывайте вашу находку.
- Прошу вас. Это здесь.
Медленный скрип двери. Из морга тянет холодной сыростью и почему-то чуть-чуть рыбой. Меня пробирает быстрая короткая дрожь.
Два лёгких незаметных постороннему глазу хлопка пальцами по моей опущенной руке. Значит, лестница, и ведёт вниз. Как этот вечно невнимательный рассеянный Уотсон не забывает всё время контролировать ситуацию, уму непостижимо. За эти дни моё уважение к нему возрастает на порядок. И выматывается он не меньше моего – как бы ни больше.
Лестница длинная и крутая. Ступени стёрты, почти покаты. Я прежде здесь не был, но подвалу этому явно много лет.
Пахнет теперь ещё и керосином. Неужели они делают вскрытия при керосиновом освещении? Прошлый век, честное слово!
- Это вон то, под простынёй, справа от нас в пяти шагах от двери? – спрашивает Уотсон. Спрашивает для меня, ориентируя меня в помещении.
- Да, - Лестрейд делает эти несколько шагов. Шелест сдёргиваемой простыни.
- Вот! – он восклицает это, как художник, впервые демонстрирующий свой шедевр. И мой Уотсон преподносит мне сюрприз. В его горле что-то булькает, как будто его вот-вот фонтаном вырвет, он тихо стонет и оседает на пол в обмороке.
- Ха! – говорит торжествующий Лестрейд. – Неплохо для хирурга! Но мы-то с вами, мистер Холмс, другой закваски, верно?
Это, по меньшей мере, несправедливо. Не знаю, что там, на столе, но Уотсон – не барышня, чтобы лишаться чувств при виде мёртвого тела. Должно быть, что-то и впрямь жуткое. Может, и я бы не удержался на ногах. Вот только я пока что об этом шедевре Лестрейда даже представления не имею, а мой проводник по миру зрячих лежит пластом у моих ног и помочь мне никак не может.
- Принесите воды, - говорю я сердито, искренне надеясь на то, что за водой идти ему далеко. Ничуть не бывало. Наливает из графина тут же. Сейчас протянет мне стакан, и как я его точно возьму, спрашивается?
Поспешно присаживаюсь на корточки и подхватываю Уотсона, прислоняя его голову к своему колену:
- Уотсон, Уотсон, очнитесь! Друг мой, что же вы со мной делаете!
Последнее сорвалось с языка помимо моей воли. Это – крик души. Хорошо бы самому сейчас грохнуться в обморок и хоть минуту побыть в спокойной тишине забытья. Вот только Лестрейд обхохочется.
Ах, чёрт! Совсем забыл! Ведь у меня коньяк во фляжке.
- Не надо вашей воды, Лестрейд.
Я отвинчиваю крышку, приставляю горлышко к губам бесчувственного Уотсона. Он вздрагивает, шевелится, глотает. И садится.
- Прошу простить, я..., - голос прерывающийся, слабый, больной. Господи, что же там лежит, на столе?
- Ну-ну, дружище, соберитесь! – я вливаю в него ещё глоток. – Вы можете теперь подняться?
Как нам общаться при Лестрейде? Дурак я, что согласился на всё это, вот что.
Уотсон стонет:
- Лестрейд, пожалуйста, - голос жалобный и тихий. – Здесь, на углу, аптека... Сердечные капли... Мне плохо!
- Да-да, конечно, - в сердце старого сыскного пса есть место состраданию. – Я сейчас, - он взбегает вверх по лестнице.
И в тот же миг развёрнутой пружиной Уотсон вскакивает:
- Холмс, мои извинения! На столе женщина. Лет тридцать. Трудно сказать наверняка, потому что...
-У нас совсем мало времени, - напоминаю я. – Пожалуйста, Уотсон...
- У неё вырезаны из глазниц оба глаза, - говорит Уотсон – в его голосе при этом появляется опасная хрипота. – Они во рту. Перед опознанием надо будет вынуть их оттуда. А в глазницы вставлены фрагменты молочных желёз. Соски с ареолами, - он начинает громко, часто и безудержно икать, но продолжает, продираясь сквозь икоту:
- Сами железы рассечены крестом до рёбер. Пупок тоже рассечён крестообразно, туда вставлен палец. Безымянный палец, отсечённый от правой руки. Уши отрезаны. Нос отрезан. Не знаю, где они – может, Лестрейд знает..., - на этом он попёрхивается, отскакивает к порогу, и его долго, мучительно, надсадно выворачивает наизнанку.
Медленно-медленно, как по верёвке тянусь, я приближаюсь к столу, протягиваю руку. Пальцы касаются холодного, скользкого, липкого. К горлу подкатывает. Я давлю тошноту. Я должен ощупать очень тщательно. Но зубы сжимаются, и во рту кисло от желудочного сока.
- Где мои глаза?! – это вырывается от отчаянья, от слабости. Риторический вопрос, но ответ я получаю не риторический.
- Здесь, - Уотсон дышит мне в шею – дыхание с примесью всё той же отвратительной нотки желудочной кислоты. У меня, кажется, и обоняние стало болезненно-острым.
- Пожалуйста, отодвиньтесь, - прошу я, морщась и сжав зубы, но тут же, опомнившись, стараюсь смягчить слова улыбкой. – Чуть-чуть отодвиньтесь, Уотсон, самую малость – щекотно от вашего дыхания.
Он послушно отстраняется. В этот миг я угадываю, что именно нащупал... Слава богу, что за чаем у меня не было аппетита – глотать вторичный чай всё-таки легче, чем его же с полупереваренными бутербродами. Сжав зубы, я всё-таки справляюсь с собой – слава мне!
- Тут, где-нибудь поблизости, не лежит её одежды?
- Вот это, наверное, - Уотсон чем-то шуршит.
- Ну, так дайте же мне в руки! – я снова раздражаюсь. Позволяю себе раздражаться, чтобы не выгорать изнутри.
Уотсон вкладывает мне в руки что-то матерчатое, шуршащее, в нескольких местах заскорузлое – я догадываюсь, что это от крови. Платье – шерстяное, не слишком хорошего качества шерсти. Отделка бисером – в тонкую нитку. Должно быть, выглядит довольно элегантно, если, конечно, не вызывающего цвета.
- Цвет?
- Светло-серый. Белый воротничок – простой, без кружев. Бисер тёмно-голубой по манжетам и вставке. Но сейчас...
- Потом, потом, Уотсон – некогда. Дальше!
- Чулки тоже серые из тонкой шерсти, - он перебирает вещи и по одной передаёт мне. - Перчатки замшевые – серые с голубой отделкой, муфта из собаки, пальто драповое с собачьим воротником. Капор тоже серый, из мягкого фетра с полоской меха.
- Собачьего?
Он вроде даже обижается за труп:
- Беличьего.
- Так. Небогата, но с чувством собственного достоинства. Сумочка?
- Нет никакой сумочки.
- А в карманах?
Шуршание.
- Три фунта, семь шиллингов, десять пенсов. Зеркальце. Носовой платок с меткой: Л.Л.
Он внезапно замолкает, услышав, как по крутой лестнице торопливо простучал подошвами Лестрейд.
Ах, вам лучше? – полицейский сыщик держался с обычной самоуверенностью. – Вот ваше лекарство. А я и не знал, доктор, что у вас больное сердце. Или это, может быть, от страшного зрелища?
- От просто невыносимого зрелища, - поправил мой товарищ. – Спасибо, инспектор, мне, действительно, значительно лучше. Но я никогда ещё такого не видел. Чудовищная жестокость. А главное, что во всём этом чувствуется какой-то замысел – пусть вывихнутый, но порядок.
- Значит, личность не удалось установить? – вмешиваюсь я. – Метки на платке...
- ...Совпадают с метками на белье, - быстро говорит Уотсон. За то, что он мне сразу этого не сказал, он чувствует, его ещё ждёт разнос.
- Мы наводили справки, - Лестрейд морщится недовольно, непонятно только, недоволен собой или своими неудачами. – Никаких заявлений пока не поступало.
- А что с первыми двумя телами?
- Он их что, тоже...? – Уотсон недоговаривает, но его голос вздрагивает.
- Над первым телом он вообще не надругался – только убил. У другой глаза были выколоты, а соски отрезаны, но местами он их, по крайней мере, не менял. И третья – вот, то, что вы видите... Те две женщины уже похоронены... Ну, что вы об этом скажете, Холмс?
- Пока ничего. Что я могу сказать по одному виду изуродованного трупа?
«Особенно если я его и не вижу», - добавил я про себя.
- Вы же понимаете, каких слов я от вас жду, - немного помявшись, проговорил полицейский сыщик.
Я понимаю, каких он хочет слов. Но произнести их, значит сжечь мосты. Это же не кража кошелька или подложный чек. Я вдруг ловлю себя на том, что мне не хватает взгляда Уотсона – одобрительного или укоризненного. Неужели это и раньше было? Неужели я привык незаметно для себя самого прежде, чем принять решение, советоваться с ним глазами? Почему я не помню этого? Волкодав и память мне отбил тоже?
Лестрейд покашливает, напоминая о себе, а я всё не могу решиться. И, в то же время, не могу не понимать, что мой отказ будет означать на самом деле. Теперь или никогда. Друг мой Уотсон, сейчас я тебя даже не слышу. Что ты-то думаешь? Справлюсь я? Справлюсь? Вот Лестрейд – он не даёт о себе забыть, снова покашливая. Ну, кашляни, что ли, и ты – ты так красноречиво умеешь кашлять! Как бы не так! Он, кажется, даже не дышит.
- Мистер Холмс, а что вы думаете о...
- Да, Лестрейд, да! Я берусь! Берусь за это! Но сейчас, ради бога, оставьте меня в покое! Я ничего не думаю! Ни-че-го!
Он смущён и напуган, не понимая причины яростной вспышки раздражения. Впрочем, «этот Холмс» всегда был горазд на непонятные капризы. И Лестрейд успокаивается. А Уотсон возникает из небытия обычной манерой – рука вскользь по плечу: «Успокойтесь, успокойтесь, Холмс. Всё правильно».
- Идёмте отсюда.
Мы выбираемся из морга всё по той же крутой лестнице, и на улице я получаю некоторое преимущество перед Уотсоном и Лестрейдом. Судя по всему, уже совсем стемнело, район совершенно не освещён, и мои спутники спотыкаются и шипят сквозь зубы проклятия, ушибая ступни о разбитую мостовую и нагромождения хлама. Это приводит меня в прекрасное расположение духа.
Я с улыбкой беру Уотсона под руку:
- Помочь вам не переломать себе ноги, друг мой?
Ответная улыбка в голосе:
-Буду вам чрезвычайно благодарен.
Мы проходим несколько шагов, сворачиваем за угол, потом ещё, и Уотсон незаметно становится ведущим, а я - ведомым. Стало быть, мы вышли на освещённую Кингс-роуд.
Лестрейд свистит. Лестрейд усаживает нас в кеб. Лестрейд, возможно, даже машет нам белым платочком на прощание. Я рад без памяти, что служебные дела срочно призывают его в другое место. Без него я чувствую себя почти хорошо – то есть, настолько хорошо, насколько хорошо может себя чувствовать выжатый до корок лимон после того, как его на минутку перестали выжимать.
- Вы белее бумаги, - сочувственно говорит Уотсон, накрывая мою ладонь своей. – И взмокли, как искупавшаяся мышь. Попробуйте расслабиться.
Я пробую. Получается у меня просто великолепно – я падаю в обморок. Ну, или почти падаю – в ушах у меня звон, сидение кеба куда-то проваливается, и я проваливаюсь вместе с ним. Потом я, кажется, сплю. Во всяком случае, прихожу в себя оттого, что Уотсон бережно, но настойчиво тормошит меня за плечо.- Холмс, проснитесь. Ох, как же трудно вас стало разбудить, как крепко вы спите, эрго – как сильно устаёте! Прежде вы от вздоха просыпались.
- Может, это – последствия мозговой травмы? - я зеваю.
- Нет, я так не думаю. Послушайте, мой дорогой, куда мы едем? То есть, мы едем уже давно, и возница начал, по-моему, терять терпение.
- Гм... А куда он ехал прежде?
- Ну, я сказал ему, чтобы он покатал нас вдоль набережной. У вас был такой измученный вид, Холмс... Но уже больше часа прошло, - в его голосе лёгкая виноватость.
Я засмеялся:
- Хорошо, Уотсон, спасибо. Мы едем в Уайтчэпел сейчас.
Некоторое время он молчит. Потом, смущённо кашлянув, замечает:
- Вообще-то, мы и так в Уатчэпеле, Холмс.
- Ах, да, конечно. Прошу прощения. Я имею в виду то место, где нашли эту жертву с-слепца, - чёрт, я что-то тоже становлюсь заикой.
- Холмс, - голос ещё более виноватый. – Разве мы знаем, где её нашли?
- Ну, Уотсон, - я показываю голосом, как сильно разочаровался в нём. – Это уж совсем легко. Дело сенсационное – нет? Высмотрите вашим зорким взглядом любого уличного мальчишку, и он за шиллинг вам не только подскажет, а ещё и проводит.
- Верно, - удручённо бормотнул Уотсон. Он высунулся из окна и пронзительно свистнул, как видно, высмотрев подходящего лоцмана. По камням мостовой простучали быстрые лёгкие шаги, и детский голос почтительно спросил, что угодно джентльменам.
- Я – Шерлок Холмс, - сказал я. – А ты, малыш? Как тебя зовут?
- Агата Бойль, сэр.
Вот это удар. Ориентируясь на лёгкость шага, я решил, что мальчишке лет восемь-десять, но девочки легче, и «малыш», похоже, малолетняя проститутка. Ну да, конечно! Вот и смесь дешёвых духов с карамелью ароматизированной помады. Непростительный промах. И Уотсона винить язык не поворачивается – ведь этой адской смесью шибает на десять шагов, а я не обратил внимания. Ничего страшного, правда, не случилось – малолетка, вставшая на путь торговли телом, и поэкзотичней обращения слышала: Малыш – так Малыш. Но... А будь у меня насморк? Или слишком шумное место? Или... Приступ депрессии валит меня с ног. Хорошо ещё, что Уотсон взял на себя инициативу: втащил девчонку в кэб - к себе на колени, по-моему - и расспрашивает её сам. Он вообще берёт инициативу на себя всё чаще, мой компаньон. Скоро с лёгким сердцем смогу уступить ему место Шерлока Холмса под солнцем. Вот только оно ему совершенно не нужно, моё место. А мне? Я всегда старательно изображал равнодушие. Но вынужден признать, что мне оно очень даже нужно. Боюсь, другого я себе никак не найду. И что мне останется тогда? Хочется жить, но жить полнокровной жизнью. Жить иначе не хочется. Если можно будет жить только так, лучше совсем не жить.
Мы едем довольно долго, и я успеваю успокоиться, и снова прийти в себя.
Колёса кеба перестают стучать – мостовой здесь больше нет. Нас швыряет и подбрасывает – можно себе представить состояние дороги! Пахнет помойкой – причём, помойкой приречной, где существенную часть отбросов составляет тухлая рыба.
- Вот! - восклицает Агата. – Вот тут она и лежала!
- Убогое здание, - говорит Уотсон, не спеша выходить из кеба. – Штукатурили его лет десять назад, перед крыльцом грязища, да и само крыльцо всё в выбоинах. На табличке слова не разобрать.
Описание сделано для меня. Правда, он, как всегда, забывает про цвет, и я уточняю:
- Дома здесь, как правило, просто белёные извёсткой...
- И этот – не исключение, - живо поправляется мой поводырь. – Только белили его ещё при короле Якове, вероятно... Пойдёмте, Холмс?
Мы выбираемся из экипажа. Я, честно говоря, не знаю, что делать.
- Что тут написано? - вслух соображает Уотсон. - «Алехандро»..., - дальше я не разберу и в конце ещё: «...рес».
- Надо полагать, это имя того, кто здесь живёт.
- Я его знаю, - сказала вдруг наша спутница. – На самом деле его звать Алехандро Аристо. Он старик. Слепой.
- Слепой?! – Уотсон даже чуть подвизгнул от неожиданного совпадения. Я тоже, разумеется, почувствовал острую заинтересованность, но не стал демонстрировать её так явно, и даже про себя подосадовал на Уотсона за несдержанность.
- Слепой старик? Чем он живёт?
- Играет на скрипке в пабе.
- В каком пабе?
- В «Маковой росинке», это на соседней улице. Иногда я провожаю его домой, когда клиентов нет.
Я угадал – девчонка, действительно, похоже, проститутка, и подвизается в этом самом баре.
- Когда он там бывает?
- Вечером. Иногда до глухой ночи. Сейчас тоже там, наверное.
- Он один живёт?
- Один, как перст.
- У слепых хороший слух, - заметил я. – Интересно, допрашивали ли его в полиции? В любом случае, нам ничто не может помешать самим поговорить с ним. Проводи нас, Агата.
Уотсон взял меня под руку, и мы побрели, рискуя переломать себе ноги, спотыкаясь о какие-то каменные завалы, доски, брёвна, валявшиеся здесь в изобилии.
Запах жареных потрохов и прогорклого пива сказал мне о том, что мы прибыли. Трактир оказался самого низкого пошиба. Это было понятно и по тяжёлому духу, и по шуму – пьяным выкрикам, локальной драке и нестройным голосам, квартетом распевающим какую-то разухабистую песню. Но скрипача я услышал. Он играл так, словно весь этот гам, и пьянство, и вообще весь этот трактир находились как бы вне его. Играл по какому-то божественному наитию, и скрипка звучала в его руках гармонией совершенно потусторонней, оторванной от земной суеты и земного безобразия. Я остановился, ошеломлённый, очарованный, совсем убитый этой музыкой – уровня такого, какой никак не ожидал встретить в третьеразрядном пабе в одном из самых злачных районов Лондона. Я забыл, зачем пришёл сюда, забыл обо всём на свете – всё перестало существовать для меня, кроме звучания скрипки слепого старика Алехандро Аристо... как же дальше? Я вдруг вспомнил:
- Алехандро Аристо Сальварес, - я произнёс это вслух, негромко и незаметно для себя, но музыка оборвалась, взвизгнув напоследок так, словно я пнул её ногой.
- Откуда вы меня знаете? – голос с резким испанским акцентом – я помню, такой был у цыган в южном Даунсе, когда мимо нашего дома проходил кочевой табор.
- Я слышал вас в Вене.
- Боже мой, пробормотал старик Сальварес, и в голосе его прозвучала почти болезненная растерянность. – Боже мой: когда это было...
- В семьдесят девятом, - сказал я. – Это был рождественский концерт в венской опере. Вы играли божественно, а я был молод и впечатлителен, поэтому прорыдал почти всё второе отделение.
- Боже мой, - снова повторил скрипач – его голос дрожал от волнения.
- Я довольно долго мечтал о том, чтобы поблагодарить вас за тот волшебный вечер, - я тоже разволновался, и мне тоже сделалось трудно говорить. – Но я предположить не мог, что встречу вас здесь, и вот так.
- Я ослеп, - сказал старый скрипач, грустно усмехнувшись. – В этом всё дело. И вот я - опустившийся нищий. Я – Алехандро Аристо Сальварес, которому прочили стать первой скрипкой Европы. Если вам, молодой человек, скажут, что слепой тоже живёт, не верьте им, молодой человек, не верьте. Слепец, мертвец – какая разница! Это всё равно, мой друг. Берегите свои молодые глаза, пока они могут видеть красоту, а потом, когда они закроются, хоть головой в петлю лезьте – всё равно в темноте нет никакой жизни, кроме смерти.
Следующей выходки я от Уотсона не ждал, поэтому вздрогнул от звука его голоса, сделавшегося чужим – резким и пронзительным.
- Вы лжёте! Вы всё лжёте! Вы просто слишком ленивы для того, чтобы жить! – он почти кричал. – Зачем скрипачу глаза? Видеть ноты? Вы могли стать великим! Могли стать великим, если бы этого, действительно, как следует, захотели! Эти ваши упаднические мысли - оправдание собственной бесталанности – ничего больше!
Старик опешил. Я не мог видеть его лица, но его дыхание сбилось и засвистело, как у человека перед сердечным приступом.
Я схватил Уотсона за плечо и грубо тряхнул:
-Вы с ума сошли! Замолчите сейчас же! Не вам об этом судить!
Он замолчал – резко, словно подавился.
- Вы..., - слабым дрожащим голосом пробормотал старик Сальварес. – Вы жестоки...
Уотсон ничего не ответил. Вообще, я перестал чувствовать его – слышал только дыхание, такое же сбивчивое и короткое, как у старика. И ещё он отступил на несколько шагов. Не ушёл совсем, но словно подчеркнул своё отдаление.
И я не смог заговорить об убитой. Я – Шерлок Холмс, ищейка Холмс, профессионал до мозга костей, которого прежде ничем нельзя было сбить - пробормотал какие-то нелепые извинения и бросился прочь, как чёрт от ладана. Наткнулся на дверь, чуть не разбив лицо, оттолкнул её, хватив с маху о косяк, вырвался на улицу, как из темницы, сделал несколько быстрых шагов. И остановился. Один. Без Уотсона. Охваченный со всех сторон плотной, душной, дышащей темнотой.
Звуки сплели вокруг меня липкую бесформенную сеть, затягивающуюся, как удавка на горле. Я потерял ориентацию, потерял всякое представление о действительности, о каком-то направлении, о том, что вокруг. Сердце в груди вдруг сжалось и перестало биться. Я не мог вдохнуть – темнота заполнила лёгкие. Я не мог крикнуть. Я чувствовал полный распад души и в последнем отчаянии, забыв обо всём, забыв о нашей игре, протянул руку – жалким, нашаривающим, как я теперь понимаю, очень характерным жестом слепца.
И мои пальцы переплелись с горячими крепкими пальцами моего поводыря.
- Я здесь, - сказал он тихо. – Я здесь, с вами. Успокойтесь, Холмс.
Не передать, какое облегчение я испытал при прикосновении этих пальцев, при звуке его голоса. Но как безжизненно он звучал сейчас, этот знакомый, просто родной голос!
- Где Агата? – спросил я.
- Осталась со стариком. Почему же вы не расспросили его? – это безо всякого выражения.
- Вам надо объяснять? – удивился я.
Он не ответил.
- Пойдёмте, - сказал я, подождав.
- Куда?
- Домой.
- Далеко и поздно. Я найду кеб.
Он выжидает, по-видимому, оглядывая улицу. Резко свистит. Стук копыт, колёс... Я чувствую, что сейчас мне не сесть, не нашаривая дверцу, но Уотсон подсаживает меня под локоть, и я справляюсь. Кеб трогается. Мой спутник каменно молчит. В эту бочку с порохом просто необходимо бросить спичку. И я делаю это – назидательным менторским тоном:
- Вы очень помешали мне сегодня, Уотсон. Вам следует быть сдержаннее. Этот слепой старик, в конце концов, не сказал ничего такого, что бы...
И тут же вся заготовленная высокопарная речь вылетает у меня из головы, потому что Уотсон, мой непредсказуемый Уотсон, не возразив мне ни словом, вдруг утыкается лицом в моё плечо, роняя шляпу, и горько, взахлёб плачет.
Я растерян, раздавлен, совершенно выбит из колеи. Я ожидал чего угодно – обиды, ссоры, скандала, но не этого. В горле застревает сухой колючий кубик, и я не сразу могу выговорить – хрипло, как удавленник:
- Доктор, хороший мой... не надо...
«Он же чудовищно устал, - запоздало соображаю я. – Физически, душевно... Он недосыпает – я знаю это, потому что мне достаточно сна на пару-тройку часов меньше, чем ему, а ведь все последние дни, когда я просыпаюсь, он уже на ногах, и когда засыпаю, тоже он ещё на ногах. Он всё время в напряжении внимания, всё время испытывает и душит в себе чудовищной силы эмоции – даже просто глядя на моё застывшее с остановившимся взглядом лицо, он не может не испытывать их. И ещё... – я только теперь осознаю это. – Ещё он по-прежнему боится, как бы я не покончил с собой. Вот почему так взвился на несчастного музыканта». Раскаяние охватывает меня:
- Уотсон, простите меня... Я совсем вас заездил.
- Нет, что вы..., - всхлипывает он.
Ужасно хочется запустить ему пальцы в волосы и перебирать густые пряди, пока он не начнёт от этого дремать – я с трудом удерживаюсь. Я напускаю на себя небрежность, даже усмехаюсь:
- Друг мой, я прекрасно понимаю, как вы тревожитесь за меня. Но всё-таки это не повод пугать важного свидетеля, да?
Это ложь с моей стороны. Вся эта фраза, эта небрежность, эта усмешка – ложь. На самом деле мне больно. И Уотсон не отвечает. Он перестал плакать, но дыхание ещё не выровнялось, и глаза не высохли. Последнего я, разумеется, не вижу – просто знаю. Он отстраняется от меня, наклоняется, поднимает и отряхивает шляпу. Я вдруг понимаю, что утратил чувство времени и даже не представляю себе, сколько сейчас. Можно достать часы и, откинув крышку, осторожно коснуться стрелок. Но я всегда делаю это неохотно – во всех действиях, подчёркивающих мою слепоту, мне чудится какой-то негласный пакт согласия с богом на эту самую слепоту.
- Полночь, - говорит Уотсон. – Минуты через две пробьёт.
- Откуда вы узнали, что я хотел время узнать?
- У вас рука дёрнулась к цепочке, а потом вы раздумали. Ну, а я знаю, что вы не любите пользоваться часами без стекла, вот и сказал вслух.
И тут же после его слов начинает бить большой Бен на башне.
- Мы, кажется, приехали?
- Да. Сейчас...

@темы: Шерлок Холмс, Шерлок Холмс, Джон Уотсон, фанфик, повесть,, Доктор Уотсон, Фанфики

Comments

[Sectumsempra.]

Ух, какой маньячный маньяк)
Холмса жалко, дока жалко) Чему завидую как автор - описанию внутренних переживаний.

[hoelmes]

А вот за это - отдельное спасибо. Всегда хотела дописать "внутренний мир", которого мне не хватало у АКД - потому, наверное, и начала фикрайтить на эту тему.

[logastr]

hoelmes, вообще-то, лучше выкладывать продолжения фика, если это не самостоятельные части, в старую тему. Я бы могла ее поднимать по мере обновления, иначе читатели потом не найдут продолжения вашей истории.
______________

Про фик - интересно и кинково, однако лексика в некоторых местах меня все-таки сильно царапает.

[I NADEJDA]

hoelmes, Ух ты, здорово!!! В восторге от описания эмоций Холмса. Жду продолжения.

[tanchouz]

Ждем продолжения с нетерпением.

[hoelmes]

logastr, насчёт замечаний - хотелось бы поподробнее, где и что царапает. Я ни в коей мере не считаю себя маститым писателем, поэтому, возможно, что-то приняла бы к сведению на будущее. "Выкладывать в старую тему" - это, в смысле, в комментариях? Я бы вообще выложила всё сразу, но объём не лезет - приходится дробить, а давать ссылку на внешние рессурсы тоже неудобно - не всегда они работают так, как надо. О моих фиках уже отзывались в том смысле, что "траву надо выбирать качественнее" - может, правда, в траве всё дело?

[hoelmes]

Ну вот, попробую выложить продолжение тут же:


Уотсон расплачивается, мы поднимаемся в квартиру. В гостиной горит камин – я не вижу, но слышу и чувствую это. Миссис Хадсон, конечно, уже спит. На столе для нас холодный ужин – что-нибудь, что и холодным вкусно. Этого я тоже не вижу, но знаю абсолютно точно. Миссис Хадсон не ляжет, не позаботившись о своих беспокойных квартирантах. Уотсон наливает что-то в бокал из графина – вероятно, коньяк – я чувствую смешанный запах шоколада и клопов, такой характерный для приличного коньяка.
- А поесть? – спрашиваю я, присаживаясь на корточки и грея руки у огня.
- Ужинайте, Холмс, мне не хочется, - снова голос у него тусклый, безжизненный.
- Да вы не заболели? – пугаюсь я. Выпрямившись, поворачиваюсь и иду к нему. Протягиваю руку, касаюсь лба. Он отстраняется, а лоб, кажется, горячий.
- По-моему, у вас жар...
- Нет, Холмс, вам показалось, - он вздыхает и после паузы добавляет. – Я сейчас не могу себе позволить разболеться – вы это прекрасно знаете.
Это скрытый упрёк или мне только кажется?
- Уотсон, всё равно поешьте. Это вам от усталости есть не хочется, а если не будете есть, точно заболеете. Ну, выпейте коньяку и потом всё-таки поешьте.
Я уговариваю его, как ребёнка. И он вдруг отрывисто невесело смеётся:
- Вам не кажется, Холмс, что мы немножечко поменялись ролями?
- На время, Уотсон. Только на время.
- Надеюсь...
Я понимаю, на что он надеется... И я не отвечаю ему.
Ночью я снова сплю плохо – почти, как в госпитале, как будто время вернулось вспять. И мне опять смутно и горько – вот что наделал старый скрипач своей тирадой. Или Уотсон своими слезами? Нет, сначала я засыпаю неглубоким отрывистым сном со смутными лихорадочными видениями – сны я ещё вижу, но тем больнее просыпаться. Впрочем, ещё больше я боюсь, что мне рано или поздно начнут сниться сны только в звуках. Итак, я просыпаюсь, не проспав и часа, и, лёжа без сна, прислушиваюсь.
Что-то случилось с миром. Сначала это ощущение смутно, но мало-помалу беспокойство всё сильнее охватывает меня. Звуки сделались глуше – они утратили звучность, утратили эхо. Воздух в комнате словно уплотнился. Я не могу понять, что происходит. Не могу даже понять, происходит ли что-то. Мои шаги, когда я встаю, звучат иначе. Иначе царапает стекло ветка липы. Мне непривычно, непонятно - тревожно.
Осторожно, стараясь не скрипнуть дверью, я выхожу из своей комнаты и, остановившись перед дверью в спальню Уотсона, прислушиваюсь. Я слышу его дыхание, но это не ровное дыхание спящего человека.
- Уотсон..., - осторожно окликаю я. – Вы почему не спите? - Он не сразу отвечает, но я всё равно открываю дверь и вхожу к нему:
- Вы казались таким утомлённым. Я думал, вы будете спать очень крепко, а вы... Вас что-то тревожит? – мой голос так мягок, как только может быть.
- А вы? – а вот его голос снова тихий и тусклый. Но, что мне особенно не нравится, ничуть не сонный.
- Я? Да, действительно. Меня и в самом деле кое-что тревожит, Уотсон. Только я не могу понять и не знаю даже, как объяснить, что это. Звуки... они сделались глуше... Эхо словно совсем исчезло... Что-то переменилось...
- Ах, это... Вот вы о чём, - вдруг догадывается он. – Да вы идите, идите сюда, садитесь... Это просто снег, Холмс. Выпал снег. Наверное, последний в этом году. Обещают потепление.
Я опускаюсь на край его постели. Слово «снег» волшебным образом меняет моё восприятие – то, что казалось странным и тревожным, вдруг делается, напротив, успокаивающим, ласковым. Словно наш дом, наша комната, заключена в защитный кокон, закутана в мягкий пуховый платок. От Уотсона пахнет уютным теплом постели. И я вдруг проделываю то, на что не решился в кебе – запускаю пальцы в его всклокоченные жёсткие пряди.
- Помочь уснуть, доктор?
Он на миг задерживает дыхание – от удивления, быть может. А я уже сорвался и говорю – быстро, в полушёпот:
- Не надо, Уотсон, не надо меня оплакивать. Я ещё жив. Я ещё поживу, знаете ли... Я – не Сальварес, знаете ли, я – Холмс. А вам по ночам, дружище, спать надо, набираться сил. Я знаю, как вам трудно со мной, знаю. Ну что ж, и мне трудно. Мне, пожалуй, труднее... Нет, вру – всё-таки вам труднее, чем мне. Я бы не хотел оказаться на вашем месте ни за что. Но всё-таки, всё-таки мы с вами справимся. Ведь вы верите в меня, Уотсон? Да, какого чёрта! Не отвечайте – я без вас знаю.
И я болтаю ещё, болтаю безудержно, что придёт на язык. А мои пальцы всё путаются в его волосах, и я, спохватившись, наконец, замедляю, замедляю, замедляю свою болтовню, незаметно пригибая, притягивая, прижимая его голову к себе, пока, отяжелевшая от моей усыпляющей ласки, она покорно не ложится мне на грудь.
- Ну, что вы делаете..., - слабо протестует он, в душе больше всего желая, чтобы я продолжал делать то, против чего он протестует. Ему приятно, спокойно, сонно, и этот вялый протест – просто дань приличиям, поэтому я не обращаю на него внимания, а только отвечаю с улыбкой:

- Что делаю? По-моему, пою вам колыбельную, - и в самом деле шутливо негромко намурлыкиваю: «Баю-баюшки-баю».
Уотсон вяло смеётся и засыпает. Но я не сразу оставляю его. Я продолжаю тихо перебирать его волосы и сталкиваю, всё глубже сталкиваю его в сон – до отрывистого дыхания, до замедления пульса, до полного расслабления и отвисания челюсти. И только потом, осторожно выскальзываю, придерживая и укладывая его, бесчувственного, спящего уже очень крепко и даже, кажется, видящего какой-то сон.
Мне не хочется возвращаться в свою одинокую, успевшую остыть с вечера спальню, где я всё равно не засну, и я устраиваюсь, сидя по-турецки и привалившись к завешенной ковром стене, на кровати у него в ногах – благо, кровать достаточно длинна для этого. Мне кажется, рассвет уже очень близко, и скоро всё равно наступит пора вставать – не знаю, угадаю ли я её наступление в засыпанном снегом мире, который глушит все шумы – так что, не всё ли равно, где я скоротаю остаток ночи. Ей-богу, я совсем не собираюсь спать...
И просыпаюсь от движения Уотсона, пытающегося выбраться из-под моей руки, по хозяйски обхватившей его шею. Бог знает, как это получилось, но я лежу с ним рядом, в его постели, да ещё крепко обняв и прижавшись – потому, видимо, что меня донимает утренний холод.
- Чёрт! Как это я...? Извините, ради бога, Уотсон, я не собирался...
- Спите-спите, Холмс, ещё рано.
Он по поводу захвата части постели претензий не предъявляет. Даже наоборот - его голос кажется смущённым – он совсем не хотел разбудить меня. Но иначе ему просто отсюда не выбраться. Кто виноват, что я сплю так чутко?
Я сажусь на кровати и некоторое время сижу, опустив голову, немного ошалевший спросонок, и не могу решить, снова упасть и уснуть, перебраться к себе в комнату или всё-таки вставать. За меня решают обстоятельства – снизу, из гостиной доносится молодой весёлый голос с сильным немецким акцентом, который просит у миссис Хадсон извинения за слишком ранний визит, но, может быть, её постояльцы уже встали и примут его?
- Одну минуту, коллега! – кричит Уотсон. – Мы сейчас спустимся.
Я в который раз благословляю строителей, оставивших между нашими смежными комнатами проход. Обыкновенно он завешен ковром, и мы им не пользуемся, но вот в таких случаях... Интересно, что бы сказал Раух, появись я из спальни Уотсона поутру в одном белье. А так я, чихая от пыли, лезу под ковёр – и всё в порядке.
Пока я торопливо привожу себя в пристойный вид, Уотсон уже спускается, и они с Раухом, кстати, успевают посплетничать на мой счёт вволю.
- Доброе утро, мистер Холмс, - приветливо говорит Раух, берёт мою протянутую руку и крепко пожимает. – Вы есть скверно выглядеть, если к этот вопрос с чисто медицинской точка зрения я подходить – вы есть совсем худой и бледный. Нельзя так уставать после тяжёлый ушиб мозга. Я хотель вас немножко ругай за это. Но... и всё-таки я радостный есть, что вы сделались живой человек, а не тот застывшая марионетка, которая я, закрепив сердце, из госпиталя отпускал. Как ваши успехи?
- Феноменально! - вместо меня отвечает Уотсон, и в его голосе неподдельное восхищение. – Я даже не ожидал, что ваша идея так сработает. Холмс превзошёл не только самого себя, но и вообще человеческие возможности.
Тут только до меня доходит, и я холодею:
- Ваша идея? Так это была ваша идея, Раух? Вы, без сомнения, решили проверить на мне новый метод лечения депрессий, да? Поставить опыт? А вы, Уотсон, выполняли инструкции вашего коллеги? Ещё, наверное, и дневник вели: «...сегодня Холмс впервые нашарил зубную щётку без моей помощи, а сегодня сам побрился, не порезавшись, и научился наливать чай в чашку, не проливая через край». Что, статья-то выйдет? Почитаете мне вслух? - я почти кричу, я – на грани срыва. Чёрт знает, почему, но я чувствую себя страшно уязвлённым, обманутым, обыгранным.
- Перестаньте! – вдруг резко говорит Раух, и акцент его куда-то исчез. – Прекратите вашу девчачью истерику, не то я вас по щеке ударю! Не смейте оскорблять своего друга, а моего коллегу Уотсона вашими инсинуациями. Я знаю: от вас он и не то стерпит, но я терпеть не намерен. Извинитесь перед ним тотчас!
- Раух! – кричит Уотсон, и уже тихо, просительно, добавляет – Не надо...
А меня словно и в самом деле с размаху ударили. Но мне никогда пощёчины на пользу не шли – Уотсон это знает, Раух – нет.
- Вы правы, простите меня, - говорю я. – Уотсон, извините, я к вам, действительно, несправедлив.
- Холмс, послушайте, Холмс, я...
- Пожалуйста, извините меня, - перебиваю я, не слушая. – Это всё просто головная боль. У меня с утра очень болит голова. Я лучше пойду прилягу...

[Sectumsempra.]

- Что делаю? По-моему, пою вам колыбельную, - и, озоруя, в самом деле тихонько намурлыкиваю: «Баю-баюшки-баю».

По поводу царапающих слов и я могу сказать) До этого меня ничего не царапало. ИМХО, "озорую" - совершенно из общего контекста выпадает. Мало того, что слово просторечное, да ещё очень специфическое - такое бабушкино слово, которое говорят детям.

[hoelmes]

Sectumsempra., Ну, мне тоже не очень понравилось, но подходящего синонима не нашлось. Знаете, у меня такая фишка с детства: я пишу без черновиков, ещё в школе в своё время ругали. Впервые "перечёркивать" начала, когда села за комп , а это где-то года два назад случилось. Может, ещё научусь"тщательнее"выбирать выражения.

[Sectumsempra.]

hoelmes, "я в шутку напеваю "Баюшки-баю".

[hoelmes]

Sectumsempra.Спасибо, в самом деле, изменила, хотя тоже как-то шероховато вышло. ,

[Sectumsempra.]

hoelmes, не за что) я не удержалась и полезла на Прозу))

[logastr]

hoelmes, ну вот на "Нашем подарке" Sectumsempra., выкладывала большой фик в одном посте. По-моему, хороший пример правильной выкладки. И, кстати, многие читатели, и я в том числе, предпочитают отзывы писать на законченные тексты. Дочитаю, напишу поподробнее, если вы захотите :-)))

[hoelmes]

logastr, спасибо, подробнее хочу, конечно, но насчёт размещения текстов - Вы даже себе не представляете, насколько я чайник, так что не сердитесь, если что не так - например, что такое "в пределах одного поста" для меня непонятно,т.е. как это сдлать?

[logastr]

hoelmes, ну вот так - pay.diary.ru/~221b/p168771399.htm :-)
Первая глава в заглавном посте, остальное - в комментариях. Тем более, что фик у вас не в процессе, а давно закончен, как я поняла.

[hoelmes]

продолжение:

Я направляюсь к себе – быстро, чтобы не успели окликнуть, особенно схватить за плечо, потому что если это сделают, будет драка.
Едкая досада на себя, на Рауха, на Уотсона – разъедает меня, как крепкая кислота.
«На пустом месте, - сквозь зубы шиплю я. – Нет, просто на пустом месте! Да, Шерлок, тебе только казалось, что этот перелом у тебя срастается. Вот он – проверочный тест: вчера – Сальварес, сегодня – вот это. Ты – тряпка, брат Шерлок, и место тебе, как всякой тряпке, в помойном ведре».
На лестнице я внезапно спотыкаюсь, пытаюсь схватиться за перила, но их, проклятых, на месте не оказывается – рука уходит в пустоту, и я классическим образом скатываюсь по ступенькам к ногам двух эскулапов. Хуже завершения этого инцидента придумать невозможно. Представляю себе, как я сейчас жалок и смешон – с задравшейся пижамной курткой, нелепо распластавшийся на ковре, как недокормленная голенастая лягушка.
- Проклятье! Проклятье! Проклятая слепота!!! – ору я, совсем уже срываясь. – Не хочу так! Идите вы к чёрту с вашей заботой!!! – в этот миг я верю, что сейчас пойду и застрелюсь.
Меня вздёргивают вверх за лацканы крепкие руки, а потом бьют наотмашь ладонью по лицу. Проверенное лекарство от истерики – повторюсь, для меня совсем непригодное.
- Раух, нет!!!
Я не могу ни вдохнуть, ни выдохнуть. В голове – звон, во рту вкус бешенства. Невидимые стальные струны натягивают меня, как лук.
И я бью наугад кулаком. А в следующий миг мы уже отчаянно тузим друг-друга. Из трёх два я промахиваюсь, но я недаром практиковался на ринге - австрийцу приходится со мной нелегко.
Мы не успеваем достичь какого-то логического завершения.
- Брэк! – Уотсон расшвыривает нас по углам, довольно грубо хватая за плечи. – С ума спятили, господа! Холмс! Раух!
- Нет, это просто блеск! – Раух задохнулся, говорит с трудом. – Мои поздравления, Холмс! Я, правда, в голову вам старался не метить, но вы и от ударов в грудь уворачивались, как зрячий. Как вы это проделываете?
Я тоже тяжело дышу. Я ещё не пришёл в себя, но усилие Рауха свести всё недоразумение на нет оценил, поэтому отвечаю, как могу, миролюбиво:
- При энергичном движении – ударе, например, вперёд идёт посыл воздушной волны. Если сосредоточиться, и если противник такой слабый, как вы, кое-какие удары можно предугадать и успеть увернуться. К тому же новичок в боксе действует руками попеременно и приблизительно одним образом – в приоткрытую часть тела. Будь на вашем месте боец более опытный – Уотсон, например – он, конечно, легко побил бы меня и, скорее всего, увернулся от всех моих ударов без потерь. А вам я, кажется, разбил губу, да?
- А об этом вы как узнали?
- Ну... на костяшках пальцев у меня осталась влага с характерным запахом крови. Скулу или бровь поранить труднее, так сильно я ни разу не ударил, а будь это нос, вы им хоть раз, да шмыгнули бы.
- Да-а, - в голосе австрийца столь явное восхищение, что все остатки моего раздражения слетают с меня, как шелуха. – Мистер Холмс, ваш друг совершенно прав. Это феноменально!
И тогда я исправляю все свои ошибки одной фразой:
- Сдаётся мне, мой друг вообще всегда и во всём прав, доктор Раух.
- Это абсолютно точно, - радостно соглашается он. - Вашу руку!
Я протягиваю, и он крепко сжимает мои пальцы.
- Простите, что я полез в ваши отношения с доктором Уотсоном, Холмс. Это было ошибкой, теперь я признаю. Это, кажется, совсем не моё дело...
- Простите и вы мою выходку, Раух.
Историческая веха. С этого момента слова «мистер» и «доктор» по отношению друг к другу из нашего лексикона практически исчезают.
Уотсон обрабатывает Рауху разбитую губу. Молча. Только склянки позванивают. С Раухом всё в прядке. Но мне самому для хэппи-энда не хватает Уотсона – я его не слышу и не чувствую. Я начинаю подозревать, что это – новый, выработанный им способ меня наказывать. Надо будет задать прямой вопрос, когда мы останемся с ним наедине.
- Давайте позавтракаем, - вдруг нарушает он молчание, и я вздрагиваю от звука его голоса. – Миссис Хадсон приготовила завтрак. И кофе тоже вскипел. Позавтракаете с нами, Раух?
- Спасибо, да.
Уотсон выходит, и я слышу, как он тихо успокаивает миссис Хадсон:
- Нет-нет, ничего такого. Мистер Холмс и доктор Раух пытались немного боксировать – только и всего. Это называется спарринг, учебный бой. Ну да, кровь... Но вы же понимаете: мистеру Холмсу трудно быть аккуратным.
Я едва удерживаюсь, чтобы не фыркнуть.
- А как вы наливаете в чашку чай, чтобы не пролить? – вдруг спрашивает Раух с живым интересом.
Моего дружелюбия на этот раз не хватает – я огрызаюсь:
- Вам зачем? Собираетесь ослепнуть?
- Нет, что вы, - австриец спокоен – у него-то дружелюбия хватает на троих. – Просто интересно.
- По счёту. Считаю про себя, - мой голос отрывист. – В незнакомую чашку не сумею.
Уотсон возвращается, и я разливаю кофе, чтобы уж продемонстрировать свои таланты в полной мере и на практике. Аппетит у меня – из рук вон. Я даже шоколад в рот взять не могу.
- Скажите, Раух, - вдруг спрашивает Уотсон. – Вы читали в газетах об Уайтчэпельском слепце?
- Ах, это... Да-да, я читал, - мне кажется, что он отвечает неохотно. -Газетчики, кажется, нашли там золотого тельца, а на самом деле, думаю, история банальная. Убийства вряд ли связаны между собой, а слепой нищий, которого приплели для пущего антуража... Знаете, там есть целый переулок, населённый одними слепцами – уж мне-то это хорошо известно, я наблюдаю кое-кого из них. Тела были найдены, насколько я понял, именно в нём. Уайтчэпель – скверный район для молодых дам, особенно в вечернее время. Ограбление, неожиданное сопротивление жертвы и – готово дело: убийство – вуаля. И если даже убийца – слепой или, что более вероятно, притворяется слепым, ничего примечательного в этом я не вижу. Слепой в этом районе незаметней зрячего.
- Это – никакие не банальные убийства, Раух, - устало говорю я. – Мы видели тело... то есть, конечно, не я – Уотсон видел, но его описание, как всегда, очень художественно. Поверьте мне, это не сломление сопротивления жертвы, мешающей её грабить. Это...
- Это чудовищно, Раух, - говорит Уотсон очень тихо.
Какое-то время мы молчим.
- Вы сказали, что знаете кого-то из тамошних слепых, доктор? – наконец, снова заговариваю я. – А скрипача Сальвареса вы тоже знаете?
- Не «кого-то», а всех. Это лечу я «кого-то», потому что за большинство и браться не стоит. За Сальвареса, скажем – не стоит. Его глаза – пигментный кератит, это неизлечимо.
- Ну, а у меня? – быстро спрашиваю я, уходя от нужной темы в область эгоистическую и безнадёжную.
Раух тяжело вздыхает.
- Не хочется отвечать? – уличаю я.
- Нет. Ответить нетрудно. Я только боюсь, что на правдивый ответ вы обидитесь.
- Постараюсь не обидеться. Ну?
- Глаза у вас здоровы. Мозг органически, мне кажется, тоже не пострадал. То есть, я на это очень надеюсь. Ваше состояние, по чести говоря, называется «тараканы в голове».
- Как? – столбенею я.
- Ну, я предупреждал, что вам это может не понравиться.
- Это неважно. Вы просто объясните.
Раух мнётся, и снова переходит на режущий ухо коверканный язык с сильнейшим акцентом:
- Доктор Уотсон говорить быль, что вы истерические припадок подвержены с самый детства – так?
- Сам не знаю хорошенько, что это – истерия или что-то ещё. У меня бывают приступы судорог, когда я падаю с ног, и мышцы непроизвольно сокращаются. При этом я испытываю сильную боль во всём теле, особенно в спине, удушье, могу прикусить губу. Но никогда - язык, никогда не теряю контроля над своими отправлениями, как это порой бывает у эпилептиков, и сознания во время приступа тоже не теряю, хотя мне хотелось бы лучше его терять.
- А сильно ушибать себя вам приходилось при падении во время, когда этот приступ у вас начинается?
- Однажды я сильно ударился головой о ножку кровати, рассадил кожу до крови, и скуловая кость от удара треснула – я две недели ходил со страшным отёком на пол-лица.
- Эти припадок у вас сильное нервное напряжение обычно провоцировать есть?
- Как правило, хотя не всегда. Иногда мне не удаётся выявить закономерность.
- Зато с кокаином закономерность очень конкретная, - буркнул Уотсон, сдавая меня с потрохами. Делать нечего – я вынужден был согласиться с ним:
-Да, если я долго принимаю кокаин, а потом перестаю, болезнь обостряется...
- Это не есть важно,- отмахнулся Раух.- Во весь остальной вы описывать истерический синдром точно есть.
- Ну, допустим... Допустим, что я – истерик. Какое это имеет отношение к моей слепоте? Кирка Волкодава – это не истерия.
- Кирка – не истерия, - согласился Раух. – Этот кирка наделать много дряни. Вы пережиль тяжёлый шок. Это похоже, как будто взрыв на железная дорога. Ваши глаза отправляль к ваш мозг информация по дорога нейронные соединений. Это есть как бы железнодорожные сообщения, на которые от взрыв теперь разобран есть часть пути. Но этот рельсы, этот шпалы просто валяйся по обочинам дороги – они никуда никто не уносиль. И они есть немного покорёжен, но, возможно по них есть ещё можно ездить паровоз. Но кто теперь и когда укладывать их на место?
С трудом продираясь сквозь тарабарщину Раухового изложения, я не сразу уяснил себе его суть, а, уяснив, почувствовал, что у меня пересохло во рту от волнения.
- Почему вы думаете, что это так?
- Я – немножко патофизиологию училь, - засмеялся он. – Я, как диспетчер станция, ответственно говориль: на сам станция взрыв не быль. Она целый есть.
- Значит, есть надежда... починить эти пути? – я не узнаю своего фальшиво – заискивающего голоса.
- Это есть на вас один надежда, - без особенного, впрочем, оптимизма, говорит он. – Но он есть. Слышите, Холмс? – он снова вдруг «вспоминает» английский язык. – Надежда, определённо, есть. Только вам ни за что нельзя так волноваться, дорогой мой пациент, - и он ласково накрывает мою ладонь своей. Только теперь, при прикосновении его руки, я ощущаю, что меня бьёт дрожь.

[hoelmes]

продолжение фика:

Я хотель бы осматривать вас, - говорит он, немного выждав. – Это можно сейчас делать? Я и мой специальный лампа сюда приносиль с собой сейчас тоже. Я хотель это позже предлагать вам, но если уже разговор зашёл?
- Хорошо, - соглашаюсь я, и начинается мучение. Врачебные осмотры мне ненавистны – я их столько вытерпел в госпитале, к тому же, всё равно не вижу в них никакого проку. Раух осматривает мои глаза, вызывает какие-то рефлексы, касаясь роговицы ватным тампоном, светит своей лампой и просит говорить об изменяющихся ощущениях. Мои ощущения не меняются никак – разве что горит кожа век, и нарастает едкое раздражение. В конце концов у меня начинают течь по лицу в два ручья слёзы, и только тогда он оставляет меня в покое. Но и напоследок спрашивает:
- У вас перед глазами сейчас темнота или туман?
- Очень плотный дым – абсолютно чёрный и душный, - я добросовестно стараюсь быть максимально точным. – Мне даже легче, Раух, когда глаза закрыты.
- Почему? – удивляется он. – О, нет-нет, не отвечать, я понималь есть: когда ваш глаза закрытые есть, всё правильно оставайся, как надо, да?
Я в свою очередь удивлён точностью его понимания.
- Вы когда-нибудь давно, в своё детство, бояться темнота быль? – вдруг спрашивает он.
- В детстве? – я чувствую сильное замешательство. – Нет, совсем не только в детстве..., - и вздрагиваю от резкого хлопка в ладоши.
- Есть! Я так и знай! – Раух радуется, как ребёнок.
Мне хочется заорать, чтобы он проваливал ко всем чертям со своей радостью по поводу того, что я так идеально подхожу под какую-то его научную теорию. Я с трудом удерживаюсь, потому только, что не хочу его всерьёз обидеть.
- Скажите, Раух, а вам не знаком, случаем, доктор Кливтон? – вместо этого спрашиваю я. – Ну, тот, чья жена стала первой жертвой Уайтчэпельского слепца?
- Вы хотели к нему обращаться? – он словно бы ничуть не удивлён.
- Я?!! – вот тут уж моя выдержка мне изменяет. – К психиатру?!! Значит, по-вашему, мне довольно смирительной рубашки и холодного душа, чтобы уложить все рельсы на место?!
Уотсон хватает меня за плечи – он, видимо, вообразил, что боксёрский поединок вот-вот стихийно будет продолжен. Но тут же отпускает, ощутив по мышечному тонусу, что резких движений делать я пока не собираюсь.
- Если бы всё было так просто, – вздыхает Раух – этот бокса не испугался. – В любом случае, обращаться к Кливтону я вам бы не посоветовал, как, собственно, и никому из своих пациентов. Но, как я теперь понял, Кливтон вам нужен только как супруг потерпевшей? Что ж, я, конечно, знаю его, но «знаю» не значит «люблю». Я вообще предпочитаю держаться от него подальше.
- Почему же? Чем он плох?
- А я и не говориль, что он плох есть, - кажется, я начинаю находить закономерность в переходах Рауха на ломаный язык – он делает это, когда не уверен в точности своей мысли, словно старается соответствовать неточностью изложения неточности излагаемого. – Он слишком... как это? – малодушный... нет, малодуховный... Да, так. Это для врача совсем нехорошо есть. Я не доверяю в бога, это правильно есть. Редкий врач до конца верит в бога – так, коллега Уотсон?
- До конца – редкий. Зато в конце почти каждый, - голос, в общем, верующего Уотсона раздражённый, отрывистый. Вообще, у меня складывается впечатление, что мой дорогой доктор чем-то очень недоволен – и боюсь, что мной.
- О, это очень верно есть, - соглашается с ним Раух. - Но при весь мой атеизм я не есть легко продавай душу, как некоторые святоши, и кидай её под ноги, и топталь сапогами своей анимальной часть организм под подпевать проповеди и хорал.
- Анимальной? Что вы понимаете под этим словом? – не понимаю я.
- Который есть, пить, любить и гадить, - просто и натуралистично объясняет австриец. – Он это ставит выше любовь или ненависть, выше верить в любой самый правильный бог. Милосердие врача требует дров в огонь, и этот дров – фунты стерлингов, а иначе он не гореть.
- Исчерпывающая характеристика, - фыркнул я.
- Это есть так, - спокойно подтвердил Раух.
- Это не есть так, - резко перебивает - и передразнивает - вдруг Уотсон. – То, что вы не любите его, в конце концов, дело ваше, но говорить о корыстолюбии человека, потратившего полжизни на благотворительность, по меньшей мере, странно. О нём много писали газеты в последние дни, и не похоже, что все они лгут. О том, хотя бы, что он ежедневно и бесплатно работает в том самом приюте для слепых, который, собственно, и определяет нищенское лицо района Уайтчэпела, где мы вчера побывали. И его погибшая жена, без сомнения, посещала семью этих бедняков Дрэйвудов, именно помогая мужу.
- Значит, вы, милейший доктор, - ледяным тоном вмешиваюсь я, - успеваете, однако, почитывать газетки по нашему с вами делу? Что же вы ставите меня в такое положение, что я вынужден те же сведения получать из других рук? Это не по-товарищески.
Уотсон не отвечает мне, а Раух не отвечает Уотсону. Я чувствую, что между нами троими бродит, задрав хвосты, целая стая чёрных кошек.
- Э, это быль отшень интересно беседовать, - наконец, говорит Раух, но теперь я должен уходиль – меня ожидай ещё два-три мой пациент, и в тот район, кстати, тоже. Вы могли бы, если вам нужно, поехать со мной.
Я с готовностью поднимаюсь с места.
- Но без меня, - тут же возражает Уотсон необыкновенно резко.
Я в полном недоумении поворачиваю голову в его сторону. Без него? Как это, без него? Я же не могу без него ехать – ведь он это понимает.
- Я тоже отдаю предпочтение анимальной сути своей натуры, - голос моего компаньона ледяной. – И буду сначала заканчивать прерванный вашим энтузиазмом завтрак и принимать ванну, а уже потом выполнять свой долг собаки-поводыря при вас, Холмс. Впрочем, если мой коллега готов взять на себя эту роль, я не буду возражать.
- Готов, - спокойно говорит Раух. – Пойдёте со мной, Холмс?
- Нет, – я опустил голову и мотаю ей, больше ничего не говоря, как страдающий социальной дезадаптацией, которого пригласили возглавить парламентский форум. Я даже подумать боюсь о том, чтобы выйти из дому без Уотсона. И хотя мне крайне неприятно демонстрировать этот свой страх Рауху, я ничего не могу поделать.
Что ж, Раух, как ни в чем не бывало, прощается и уходит. Я провожаю его и пожимаю на прощание крепкую короткопалую ладонь. Уотсон остаётся молчаливым и неподвижным в кресле.
Я возвращаюсь в гостиную и слышу, как он невозмутимо и размеренно прихлёбывает кофе.
- Уотсон, в чём дело? – в моём голосе с трудом дающаяся мне сдержанность.
Он не отвечает. Но когда опускает чашку на блюдце, я слышу тихое мелкое позвякивание стекла о стекло – у него трясутся руки.
- Я ничего не понимаю. Что с вами случилось? Вас унижает роль поводыря?
Молчание.
- Я не вижу вашего лица, - хрипло говорю я, опустив голову. – Не будьте слишком жестоки – удостойте меня хоть одним звуком. Что я вам сделал такого, что вы обрекаете меня на одиночество в темноте?
- Боже мой, Холмс, - говорит он со вздохом. – Как я от вас устал! Раух прав: вы, как капризная девчонка, с вами нужно держать ухо востро. То вы впадаете в депрессию, то кидаетесь драться, то влюбляетесь с первого слова в человека, который подразнил вас надеждой, то в чём-то обвиняете меня, непонятно, в чём... Я читал о Кливтоне по вашей же просьбе. Его личностной характеристики вы не просили. Я знаю, что у вас душа актёра, Холмс, но вам не кажется, что спектакль затянулся? И Раух – не совсем подходящий зритель, он и не такого навидался – его трудно смутить самым экстравагантным поведением.
- Я что-то не понимаю, о чём вы говорите..., - я и в самом деле теряюсь.
- Не понимаете? Ну и слава богу, - мне кажется, в его голосе звучит облегчение. Похоже, он считает, что сказал мне лишнее. - Всё в порядке, Холмс, не берите в голову. Мы поедем с вами в этот квартал. Поедем, когда хотите...
Но я не могу «не брать в голову». Особенно пугают меня слова «подразнил надеждой». Что, Раух был неискренним со мной? На самом деле он считает, что я безнадёжен? И говорил об этом Уотсону? Так или нет? Отвлекаясь на наши упражнения, на нашу игру, я до сих пор даже не отдавал себе отчёта в том, насколько эта надежда важна для меня. Лишившись её, я, наверное... Нет, об этом лучше не думать.
- Я, пожалуй, пойду к себе, Уотсон – в самом деле, что-то голова разболелась...
У себя я ложусь на кровать лицом вниз. Голова у меня, действительно, раскалывается от боли. Я понятия не имел, что в жизни вслепую самое сложное отнюдь не находить предметы или ходить, не натыкаясь на столбы. Самое сложное – уверенно протягивать руку в темноту, а самое страшное – не встретить в этой темноте того, за чем протянута рука. Мне отчаянно плохо на душе – так плохо, что хочется скулить, уткнувшись в подушку...

[hoelmes]

-Я дурак. Простите меня...
-Уотсон! Чёрт, я не слышал, как вы вошли... Надо быть внимательнее.
Он присаживается рядом на кровать.
- Я принёс вам порошок от головной боли. Выпейте. Похоже, голова у вас очень сильно болит, да?
- Почему бы вам не подумать, что я снова притворяюсь?
В его голосе – тень улыбки:
- Потому что вы здесь один, а моих шагов, по вашему собственному признанию, не слышали.
- Да, но вы пришли уже с порошком наготове.
- Ладно вам... Выпейте. Осторожно, не просыпьте. Вот вода – запейте, а то он довольно противный. Хотите, помассирую виски?
- Как вы мирно настроены... А впрочем, хочу. У вас хорошо это получается.
Прикосновения его пальцев и в самом деле унимают боль лучше любого порошка.
- Холмс, я, действительно, полный идиот. Не знаю, что вы там подумали. Просто... Знаете, за эти дни я так привык быть вам необходимым, что это уже стало..., - он смущённо усмехается сам над собой, - перестраивать мою физиологию, как привычка к наркотикам. Приятно щекочет тщеславие, наверное. В этом смысле мне ведь особенно похвастаться то нечем – ваша бледная тень. И вдруг ощутить незаменимость... Сладкая отрава для самолюбия. Я постараюсь исправиться.
- Стоп, - я тоже немного нервически ухмыляюсь. – Так это было проявление... ревности, Уотсон? Вы меня к Рауху приревновали? Да? Это так? Что же вы молчите? Я ведь вашего лица-то не вижу. Вы отвечайте мне, друг любезный! Да? Ну, да, что ли? А я-то..., - и я, уже не сдерживаясь, смеюсь. Смеюсь и хватаю Уотсона за руку, когда он, обиженный, пытается отстраниться.
- Куда это вы? А страдающий пациент? А врачебный долг? – и, коротко и сильно, на мгновение прижимаюсь лбом к его ладони. – Ох, Уотсон-Уотсон...
Теперь уже не знаю, кто из нас смущён больше. Но он снова садится рядом и кладёт пальцы мне на виски:
- Расслабьтесь, Холмс, не то ничего не выйдет...
А сейчас он о чём? О массаже или...
Головная боль подтаивает под его тёплыми пальцами, как шоколад. Мне хорошо и спокойно. Я расслабился. Я почти дремлю.
«Мой ангел-хранитель... Он только один, Уотсон... Единственный... Какой там ещё Раух...».
- Что вы сказали, Холмс? Э-э, да вы, кажется, спите...
Не знаю. Наверное, я, действительно, сплю...

- Этот приют основали четыре года назад вот этот самый доктор Кливтон и лорд Годфри Блэйкмур. Они же привлекли офтальмолога Купера и священника Эдуарда Кленчера. А потом ещё двоих в качестве денежных мешков – братьев Флобер, торговцев. Знаете «Флобер и Флобер, артификал-сервис» ?
- Стойте-стойте... Кленчер? Тот милый молодой человек, который из оскорблённого нравственного чувства разорвал мне губы в восемьдесят шестом? Брат мисс Мэргерит Кленчер?
Уотсон отвечает не сразу, и я знаю, что он покраснел, потому что с этой Мэргерит Кленчер – фельдшером Кленчер - у меня кое-что было, есть, и будет ещё, надо полагать, а Уотсон почему-то уверен, что был в неё влюблён. Тема опасная. На всякий случай я немного отодвигаюсь от Уотсона. Но он только говорит:
- Да, тот самый... Слепые в этом районе давно обосновались – им, очевидно, удобнее проживать общинно. У них там даже организовано какое-то кустарное производство, позволяющее им зарабатывать деньги на жизнь.
- Я знаю, - перебиваю я. – На ваших Флоберов они и работают. Я заказывал им там трость, когда сломал свою о клинок Пьера Оперерро два года назад – помните?
- Помню, как же, - Уотсон усмехнулся. – Я истратил на вас весь кетгут тогда. Надо же было додуматься: с голыми руками на мачете!
- С тростью, - поправляю я – просто из любви к истине.
- Которая сломалась в первую четверть минуты. Может, вы имели в виду «с обломком трости»?
- Ну, потом да. Но сначала это была прекрасная целая трость. Кстати, новая оказалась менее прочной.
- Правда?
- Да, у меня был случай сравнить её с первой в сходных обстоятельствах.
Мгновение молчания. Потом зловеще-протяжное:
- Та-а-ак... А я почему об этом не знаю?
- Очевидно, потому, что в тот раз обошлось без кетгута. Да вы успокойтесь, Уотсон, – помолчав, добавляю я. – Полагаю, больше-то вам латать меня не придётся. В моём нынешнем состоянии я едва ли способен...
- Я уже видел, на что вы способны, - поспешно перебивает он. – Вы на Раухе демонстрировали сегодня. Ладно, вернёмся к нашим слепым, - слава богу, благодаря интенсивной практике, он, кажется, перестал заикаться на этом слове. – Так вот, общество кроме благотворительных вложений существует на членские взносы – каждый платит, сколько может. Его деятельность: организация сбыта товара, производимого слепыми, заключение договоров подрядов, денежные вспомоществования по болезни и смерти, обучение ремеслу и грамоте, христианское просвещение – в общем, обычное благотворительное общество. Штаб-квартира в съёмном помещении, там же небольшой ночлежный дом, больница – вернее сказать, кабинет врача с тремя койками для пациентов, учебный класс и кустарная мастерская – всё вместе.
- Вы всё это почерпнули из газет?
- Да, пока вы спали.
- А разве я долго спал?
- Достаточно долго. Теперь без четверти часа полдень. Значит..., - он щёлкает крышкой часов. - Значит, почти три часа, - и вздыхает. - Вы всё-таки очень устаёте, Холмс. Как ваш врач...
- Как мой врач, вы устаёте больше моего, - перебиваю я – терпеть не могу, когда он вспоминает о своей профессии.
- Но у меня в отличие от вас ушиба мозга не было.
- Ну, вот если хотите, чтобы и дальше не было, умерьте свою заботливость – честью прошу!
Он ненадолго надувается, но, на моё счастье, мой друг фантастически отходчив. Проходит минут пять, и он продолжает – только голос чуть натянутый – не более того:
- Называется вся эта богадельня «Луч». Претенциозно и, на мой вкус, чересчур пафосно – я бы так не назвал.
- Неважно, как её зовут. Важно то, что о слепых нищих Уайтчэпеля там нам дадут, полагаю, самые полные сведения. Если не правление, то сами облагодетельствованные... Проклятье! Куда подевалось моё пальто – почему его нет на вешалке? Я ведь тысячу раз просил не перемещать мои вещи с места на место!
- Никто ничего не перемещал, - в его голосе бесконечное терпение. – Сами вчера швырнули, куда попало. Вспоминайте теперь, где оно.
Я напрягаю память. Уотсон помогать мне не собирается. Он воспринимает это, как лишний удачный повод потренировать меня.
Я прикидываю: может прочесать гостиную сплошь, двигаясь согнувшись и с растопыренными руками, как в жмурки? Или идти без пальто? Так. Значит, вчера мы возвратились из Уайтчэпеля немного взвинченные ссорой. Озябшие и усталые. Я сразу подошёл к камину погреть руки. Бросил пальто в кресло у камина? Нет, на нём уже сидел сегодня Раух, а если Уотсон перекладывал пальто, то просто отдал бы мне его сейчас, не задавая китайских загадок. На полу? Тоже нет. Не утерпел бы мой отставной капитан-аккуратист, поднял бы. Стало быть. месторасположение необычно, но не вопиющее. Диван? Я к нему не подходил. Подоконник? Слишком узок, пальто соскользнуло бы. Разве что..., - я наудачу, но точным движением протягиваю руку. Да, висит, зацепленное воротником за выступающую деталь оконного шпингалета.
- Браво, - тихо, но восхищённо говорит Уотсон. – Я видел, что вы не помните. Значит, догадались? То есть вычислили? Ох, Холмс, я вам не устаю поражаться!
- Благодарю за комплимент. Но, может, мы в будущем не будем тратить время на такие вещи?
- Будем, если не будем тратить его на уборку предметов на надлежащее место.
- Чёрт! – выхожу я из себя.
- А вы что, знаете иной выход? – невозмутимо спрашивает он. – Дело за немногим: шарф, перчатки, шляпа. Се ву пле, Холмс!
Я издаю короткий прочувствованный вой.
Всё-таки, у моего друга доброе сердце. Шарф летит откуда-то издалека и повисает на моём плече, шляпа с размаху нахлобучивается на голову, перчатки впихиваются в руки.
- Больше не теряйте.
- Чувствительно благодарен.

[hoelmes]

Сидение кеба сегодня особенно неудобно – кожа на нём продрана, и какая-то проволока то и дело норовит вонзиться в седалищную область моего организма. Страшно подумать, чем бы кончилось дело, если бы пальто решительно не препятствовало этому. Уотсон молчит. Я намеренно задеваю его лежащую на колене руку.
- Да? – он уже приучился заменять этим обыкновенный вопросительный взгляд. А кожа руки снова кажется мне чересчур тёплой.
- С вами всё в порядке, Уотсон?
- Да, конечно. А почему вы спрашиваете?
- Что-то вы примолкли...
Он усмехается:
- А всегда, можно подумать, я без удержу болтаю?
- Да нет, конечно, но..., - не нравится мне этот ровный жар, исходящий от него. Но тут он говорит:
- Всё, приехали. Вот их резиденция. Обшарпанное здание в квартале от того трактира, где мы были вчера. Жёлтое, - спохватывается он, вспомнив мои былые претензии. - Грязно-жёлтое. Три этажа. Фасад с потугой на архитектурный стиль – полуколонны с горгульями. Всё страшно изношено. Неприятное впечатление, честно говоря. Мы зайдём?
Я снова не справляюсь с раздражением:
- Нет, сейчас развернёмся и поедем назад. Выходите же!
Мы выбираемся на заснеженную землю. Этот снег страшно мешает мне – я не чувствую, что под ногами, мостовая, утоптанная дорожка или просто земля. Снег засыпал ограничительные бордюры там, где они были. Впрочем, это не здесь – на центральных, оживлённых улицах.
- Хотят джентльмены поразвлечься? Недорого.
Я вздрагиваю. Вот ещё один неприятный нюанс – снег меняет звук шагов, сбивая с толку, не даёт оценить расстояние правильно. Я думал, что она дальше.
- Не сейчас, - мягко отказывается Уотсон. – Мы торопимся, простите.
Он властно увлекает меня под руку. Какие-то ветки цепляют за полу пальто – живая изгородь? Я чувствую присутствие людей – множество переплетённых в воздухе дыханий, движение, шаги, разговоры. Что это? Где мы? Почему молчит Уотсон? С досады незаметно, но при этом сильно и больно пихаю его в бок. Он сжимает мою кисть в своей. Значит, следует насторожиться.
Скрип снега грубый, оттепельный, а не морозный скрипичный взвизг - должно быть, и впрямь теплеет.
- Могу я чем-нибудь помочь, джентльмены? Вы на территории благотворительного общества «Луч», я – Годфри Блейкмур, председатель правления.
- Я – Шерлок Холмс, - говорю я. – А мой спутник – доктор Уотсон -мой друг, напарник и биограф. Впрочем, наши имена, полагаю, вам не вполне незнакомы. Нас привело сюда расследование обстоятельств смерти несчастной миссис Кливтон. Её овдовевший супруг, полагаю, слишком убит несчастьем, чтобы беседовать с нами, но, может быть, вы...
- Да-да, совершенно ужасно, - судя по голосу, ему лет сорок, но слышится лёгкая одышка – похоже, лорд - астматик. – Несчастный случай... Злачный район...
- Странно, что она была одна.
- Нет, это совсем не странно. Лора всегда обходилась здесь без провожатых. Она говорила, что предосторожности излишни, потому что она не делает никому зла, и ей тоже никто зла не сделает.
- Она ошибалась...
- Да, как показало время.
- И убил её, если верить газетам, как раз кто-то из тех, помощи кому она посвятила себя. Слепой.
- Я в это не очень-то верю, - с сомнением откликнулся лорд Блейкмур. – Её питомцы боготворили Лору, ни у кого рука бы не поднялась.
- А те слепые, кто не охвачен заботами вашего общества?
- Таких здесь нет. Общество работает с полной отдачей, мистер Холмс. У нас сделана подробная перепись всех нуждающихся в помощи.
Эти люди, - он, похоже, делает какоё-то широкий жест рукой, полуотвернувшись от нас – находят здесь работу и средства к существованию по мере своих возможностей.
- Однако, старик Сальварес вынужден играть на скрипке в трактире, чтобы не умереть с голоду - наудачу возражаю я.
Голос лорда Блейкмура дрожит от гнева.
- Старик Сальварес имеет пенсию от общества, да будет вам известно. И это достойная пенсия – дань уважения его таланту. Но никто не может запретить ему делать что-то ещё, если он хочет. Общество уважает свободу личности и предлагает помощь, а не диктует образ жизни. Прошу не смешивать нас с работным домом или тюрьмой.
- Вы правы, извините меня, - поспешно соглашаюсь я. – Скажите, та семья, которую миссис Кливтон собиралась навестить в роковой вечер своей гибели... Как их, Уотсон?
Я без Уотсона прекрасно помню, как их, но демонстрировать некоторую рассеянность для сыщика полезно – усыпляет бдительность заинтересованных лиц. Да и голос чересчур молчаливого сегодня Уотсона хочется услышать.
- Дрэйвуды, - напоминает он. Усталый голос.
- Да, Дрэйвуды, верно. Они – тоже ваши опекаемые?
- Они - члены нашего общества, если вы это имели в виду. Мистер Холмс, простите меня, пожалуйста, но я бы сразу хотел кое-что уточнить. Мне представляется, у вас сложилось не совсем правильное мнение о нас, как о некоем обществе облагодетельствования нищих. Это не совсем так. Даже самые достойные люди бывают иногда слепы, и даже самым достойным людям в этом случае требуется помощь. Не денежная, так моральная. Мы учим жить со слепотой, позволяем ослепшему человеку адаптироваться в жизни.
- Кто «мы»? – мой голос тоже звучит как-то странно. – Отцы-основатели? Правление общества? Кливтон, Кленчер, вы, братья Флобер? Полагаю, вы все имеете нормальное зрение? Или я ошибаюсь? Тогда чему же вы можете научить? И какой смысл для слепца в вашем позволении, если сама судьба не позволяет ему адаптироваться?
Горячие пальцы Уотсона давно нашли мою расслабленную кисть и тревожно сжали. Он без слов умоляет меня замолчать. Я и сам чувствую, что меня снова унесло от расследования смерти лоры Кливтон в сферы совершенно нежелательные.
- Вернёмся, - говорю я, переводя дыхание. – Вернёмся к Дрэйвудам. Они тоже слепы? А в смысле состоятельности? Кстати, ваши состоятельные слепцы в Уайтчэпеле едва ли живут.
- Почему же? Я, например, живу именно здесь, - говорит лорд Блейкмур.
- Вы?! Разве вы...
Ладонь Уотсона, легко, но резко хлопнув меня по губам, обрывает конец моей фразы. Мгновения достаточно для того, чтобы собраться с мыслями, и я заканчиваю совсем не так, как собирался:
- ... живёте в Уайтчэпеле?
- Разумеется, у меня есть собственный дом, но я не люблю проводить в нём время. Моя жена живёт там, а я предпочитаю общество себе подобных. Прошу меня простить, господа, я должен идти. Но вы, если вам угодно, можете познакомиться с кем-нибудь ещё, осмотреться здесь. Уверен, вы перемените своё мнение о том, что Лору убил кто-то из этих людей.
Он откланивается. А я поворачиваюсь к Уотсону:
- Вы снова поставили меня в идиотское положение, друг любезный! – голос у меня капризный и обвиняющий – самому противно.
- Да, - спокойно и прохладно отвечает он. – Я не мог придумать, как дать вам понять, что наш собеседник слеп. Он носит зелёный козырёк на глазах, но как бы я стал говорить об этом при нём? Впрочем, он вашей оплошности, кажется, не заметил. Ну что, мы будем здесь осматриваться?
Чудится ли мне в его словах горький сарказм?
Мы «осматриваемся». Неказистый особняк окружает двор с небольшим садом – в саду работают несколько стариков и две молодые женщины, набрасывая снег на газоны. Паренёк расчищает дорожки, сопровождаемый большой собакой. С его позволения я глажу пса. Он лижет мне пальцы – на редкость дружелюбный и незлобивый – и метёт хвостом по ногам. Мы заводим разговор. Паренёк рассказывает о каком-то здешнем старике, который тренирует специальных собак-поводырей - «они стоят очень дорого, вообще-то, но для членов общества – бесплатно». Заговариваем с другими. Женщины помалкивают, но старики словоохотливы. Много бесполезной информации, но главное – и в этом все сходятся – трудно представить, чтобы хоть кто-нибудь из слепых мог желать зла покойной миссис Кливтон. Имя другой жертвы «слепца» им вообще ни о чём не говорит. Время потрачено впустую.
- Полагаю, - наконец, говорю я, – мы не с того конца начали. Давайте вернёмся к началу истории, Уотсон. Лестрейд говорил, что первый труп обнаружил случайно полицейский.
- Да, и в газетах об этом тоже писали. Сержант Пилтинг сначала подумал, что женщина пьяна, наклонился над ней и, тронув, испачкался кровью и почувствовал холод тела. Так пишут.
- Сержант? Я думал, речь шла о патрульном. Или это патрульный вызвал сержанта?
- Не знаю. В газетах упоминалось только о сержанте.
- Пойдёмте в полицию!
- Не сейчас...
- Что? Почему не сейчас? День только начался. Уотсон?
- Потому, - спокойно говорит он, - что если я потеряю сознание на улице, у вас будут проблемы.

[hoelmes]

- Уотсон! Чёрт! – я хватаю его за руку – он весь горит и дрожит крупной дрожью лихорадочного озноба. – Какого дьявола вы молчите?!
- Я полагал, что справлюсь. Но что-то мне всё хуже. Лучше поехать домой.
- Что это с вами? Простуда? Переутомление?
- Нет, думаю, это, скорее, активизировался мой афганский трофей. Дело к весне...
От этих слов мне становится нехорошо. Не знаю, что именно подцепил Уотсон на востоке – бруцеллёз, малярию или какую-нибудь хитрую, неизвестную европейской науке лихорадку, но редкие приступы этой хвори протекают у него зловещенько. Сначала взвивается, упираясь в верхний ограничитель термометра, температура, потом начинается острый агрессивный бред, во время которого он совершенно неуправляем и силён, как медведь. Наконец, всё заканчивается критическим падением температуры и сильной слабостью. Приступ на моей памяти не длился больше двух суток, но эти двое суток дорогого стоят. При этом, не смотря на звериную силу, на высоте приступа он очень уязвим – сердце в условиях чудовищного жара работает на износ, давление прыгает, жизнь повисает – ну, не на волоске, так на весьма несущественной верёвочке. Никто из наших знакомых врачей в этом заболевании ни черта не понимает, включая самого пациента. К тому же, появление в нашем доме сейчас постороннего медика вообще крайне нежелательно.
- Уотсон, - с жалобной надеждой спрашиваю я. – Вы уверены?
- О, чёрт возьми... Да, Холмс, уверен. Поедемте поскорее.
Мы едем. Температура у него всё выше. Он тихо мычит от головной боли и сначала обхватывает себя руками за плечи, а потом, когда я придвигаюсь ближе, тесно прижимается ко мне. Его знобит. Пока мы доезжаем до Бейкер-стрит, пока поднимаемся в гостиную, он успевает совсем расклеиться – что-то невнятно бормочет и тяжело повисает на мне.
Должно быть, всё-таки переутомление сыграло здесь не последнюю роль. Приступ очень тяжёлый. Мы с квартирной хозяйкой укладываем его в постель. Он без сознания. Бредит.
- Миссис Хадсон, прошу вас, взгляните, сколько там на градуснике?
- Почти сто шесть, - говорит она трагическим шёпотом. – Мистер Холмс, нужен врач.
- Сам знаю, – сквозь зубы цежу я.
Да, врача придётся звать. А врач сразу узнает, что я слепой – без Уотсона я обязательно себя чем-нибудь выдам. В моём страхе перед разоблачением, кажется, уже появляется что-то ненормальное. Может быть, мне стоит куда-то уйти? Но куда я уйду один? «Спрятаться в шкаф», - ехидно шепчет на ухо внутренний голос.
- Подождём ещё немного, миссис Хадсон, - в моём голосе мольба.
В её – сомнение:
- Ну, подождём немного...
Она приносит колотый лёд. Я раздеваю Уотсона и растираю уксусом. Лёд – на голову. Он безучастен, как ватная кукла в моих руках.
- Кажется, температура всё-таки пониже.., - я ненавижу себя за эти жалкие потуги убедить себя и миссис Хадсон в том, что ситуация под контролем, в том, что врач не понадобится. У Уотсона влажная от уксуса кожа пылает огнём, дыхание обжигает руку, которую я протягиваю, чтобы коснуться его груди. Вскоре он начинает бредить и метаться в постели. И это ещё не самое худшее, а я, как заведённый, повторяю: «Всё хорошо, миссис Хадсон, всё обойдётся...». И внутри у меня при этом всё стынет и дрожит, словно это у меня озноб.
Перед закатом на какое-то время он вдруг засыпает почти спокойно. И я начинаю уже всерьёз надеяться, что на этот раз обойдётся. Спускается вечер. Снова наваливается на уши густая тишина, как накануне ночью. Неужели я научился даже такое чувствовать?
На всякий случай я проверяю себя:
- Миссис Хадсон, там идёт снег?
- Да, мистер Холмс. Снегопад. Так и валит. Что, доктору получше, кажется?
- Да, он заснул. Не беспокойтесь, миссис Хадсон, идите к себе. Я побуду с ним.
- Но вы уверены, что врач...
- Идите. Миссис Хадсон, идите...
Постепенно наступает ночь. Я не вижу её, но чувствую. Я перестал её любить. Что-то зловещее, что-то скрытное, что-то... да, плохое.
Я, должно быть, задремал. Или, может быть, просто глубоко задумался. Я упустил момент. Тот миг, когда изменилось его дыхание, когда – очень тихо, должно быть, но вовсе не скрипнуть она не могла – скрипнула кровать.
Боже мой, какой ад таится под спудом в душе человека! Кошмарные сновидения, болезненный бред, словно бродящая закваска, от которой предохранительные клапаны, сдерживающие этот ад, выбивает, и ужасные демоны вырываются на волю.
Горячие – о, какие горячие! – пальцы вкогтились мне в плечо, а другою рукой он ухватил меня за горло.
- Наконец-то! Сколько я ждал!
Кем я представился ему в чудовищном искажении горячечной пелены?
Я сжал его запястье, обжигающее мне пальцы, всё в поту, как в горячей воде.
- Уотсон! Уотсон, это же я, Холмс! Отпустите – вы меня задушите! – со стиснутым горлом я едва говорил.
Ответом мне был демонический хохот:
- Холмс давно мёртв! Ты же сам его и убил! И ещё смеешь после этого..., - он не договорил, а пальцы сжались сильнее.
Дело принимало нешуточный оборот. Я не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть – соответственно, увещевать его тоже не мог. Страшное давление заставило мои губы разомкнуться, а язык начал вываливаться изо рта. Кровь пульсировала в глазных яблоках, в ушах тонко зазвенело. Наступил тот критический момент, упустить который значило бы отдать ситуацию в руки обезумевшего Уотсона. Я просто-напросто начал терять сознание. Делать нечего – я ударил коленом наугад, но сильно.
Разумеется, он отпустил. Любой бы отпустил после такого удара. И любой бы скорчился, зажав ладони между ног, и мыча, и жмурясь от труднопереносимой боли.
Уотсон корчиться не стал – тихо метнулся к столу, выдвинул ящик, щёлкнул замком несессера. Я понял, что, во-первых, в руках у него теперь длинный нож, который хирурги именуют «большим скальпелем», а во-вторых, я не знаю, где он в это мгновение находится, и где будет находиться в следующее. Холодный ужас затопил меня с головой. Ужас за себя, которого сейчас, возможно, не станет. Ужас за Уотсона, когда, очнувшись, он поймёт, что натворил.
Он или не двигается, или крадётся, как мягкая кошка. Даже дыхания его я сейчас не слышу. Да и не удивительно – кровь у меня в ушах грохочет жестяным барабаном.
Внезапное короткое движение воздуха у щеки. Я отпрянул. Острое, жгучее полоснуло щёку, заставив невольно вскрикнуть. С щеки закапало на грудь, липко и горячо.
Где он опять? Здесь, справа от меня. Быстрый вдох – теперь я это слышу, короткий выдох и... нужно снова отскочить, угадав мгновение броска.
Я угадал, но тут подвернулась нога. Я с грохотом полетел на пол, Уотсон навалился сверху, дыша в лицо обжигающим больным жаром.
- Нет! – завопил я, стараясь наудачу перехватить его руку. – Не надо, Уотсон, не надо – вы же убьёте меня!
Пальцы скользнули по лезвию. Снова обжигающая боль и снова закапало.
- Пожалуйста, не надо! Друг мой! Дружочек! – завопил я. - Да что же это вы творите! – удалось-таки перехватить его запястье, но тут он перекинул нож в другую руку.
- Уотсон! Джон! Дже-е-ек!!!

[hoelmes]

Нож воткнулся в половицу у моей головы, срезав прядь волос. Я дёрнул головой и лбом ударил его в переносицу. Теперь закапало и у него. Мне на лицо. И он обмяк, тяжело навалившись на меня.
Задыхаясь, я выбрался из-под него. С трудом перевернул неподвижное тело на спину – не потому, что он оказался тяжёл, а потому что меня от реакции трясло и колотило, а руки и ноги ослабели, как не свои. Прежде всего, ощупал костный переход между его носом и лбом – не сломал ли? От этого Уотсон застонал, зашевелился, приходя в себя. У меня на миг мелькнула мысль, что разумнее было бы выскочить из комнаты, пока он не очнулся. Но тут он тихо жалобно пробормотал:
- Как больно..., - и его вырвало – должно быть, от текущей в глотку крови. А может, и от сотрясения мозга, без которого, боюсь, не обошлось – со страху ударил я его, не шутя.
Я почувствовал, что новой атаки пока не последует, и, подхватив подмышки, затащил его на кровать.
- Лежите, Уотсон. Я пошлю за врачом.
Запоздалая мера. Следовало сделать это с самого начала. Моя проклятая нерешительность довела до беды, а могла бы и совсем плохо закончиться.
- Это вы меня ударили? – спросил он равнодушно. – За что? Что я тут такое творил? Сколько крови... А это что? – голос его вдруг изменился, стал тревожным. – Это... это нож? Холмс, вы целы? Холмс!
Вот тут он, похоже, окончательно пришёл в себя – раскалённые жаром пальцы вцепились в моё запястье:
- А ну-ка, поверните лицо! Чёрт! Вы так могли без глаза остаться!
Я рассмеялся:
- Бросьте, Уотсон! Зачем он мне, глаз?
- И на руке! Холмс, отчего вы меня не связали? Отчего не позвали кого-то ещё? Ведь я мог бы... Вы же не видите, а я..., - он разволновался не на шутку. Пальцы, вцепившиеся в мою руку, сильно дрожали.
- Уотсон, будет вам. Я получил по заслугам. Сожалею только, что вас пришлось так сильно ударить. Сейчас я вам холод на переносицу...
- Позовите миссис Хадсон, - велел он.
- Странно, что она ещё не здесь. Боюсь, мы подняли порядочный шум. Я... я, кажется, визжал от страха, - пробормотал я смущённо, и вдруг мне сделалось смешно – тоже в рамках реакции, должно быть. Я представил, как, вопя, увёртывался от обезумевшего моего дорогого друга, и безудержно расхихикался, несмотря на боль от порезов, несмотря на тревогу за Уотсона, несмотря вообще на всю серьёзность ситуации.
- Вы что это? – обеспокоился Уотсон. – Спятили? Ну, Холмс! Холмс же! – и вдруг тоже слабенько обессилено засмеялся.
Только тогда в дверь тихонечко поскреблись:
-Джентльмены, у вас всё в порядке?
- В абсолютном, миссис Хадсон. Только мы всё тут залили кровью, и нужен лёд, и докторов саквояж, и тёплая вода... Пожалуйста! – спохватившись, добавил я.
- Вас, мистер Холмс, я слышу, - помолчав, проговорила миссис Хадсон из-за двери. – Что, доктор тоже жив?
- Да, - сказал Уотсон. – Мне лучше, - его голос, действительно, кажется, немного окреп.
- Ну, это смотря, с чем сравнивать, - буркнул я. – Миссис Хадсон, несите, наконец, лёд. Мы оба истекаем кровью – ничего больше. Не волнуйтесь, все живы и здоровы, только поторапливайтесь, прошу вас.
За дверью торопливо зашаркали её домашние туфли.
Через четверть часа, когда кровь из носа Уотсона перестала течь, а я кое-как заклеил свои порезы пластырем, и миссис Хадсон замыла пятна на полу, часы пробили полночь.
- Так рано? – удивился я. – Я-то полагал, полночи прошло. Слышите, Уотсон? Уотсон, мы быстро управились.
Он не ответил. Тогда я протянул руку и коснулся его лба. Лоб был мокрый от пота и почти прохладный. И дышал мой друг очень ровно, очень спокойно.
- Он спит, - сказал я изумлённо. – Слышите вы, миссис Хадсон, он, оказывается, крепко спит. Температура упала. С ума сойти! Может, мне запатентовать хорошую драку, как способ лечения этой таинственной лихорадки?
- Это не принесёт вам барыша, мистер Холмс, - невозмутимо заметила миссис Хадсон, - потому что в Лондоне страдает этой хворью, кажется, один только доктор Уотсон, а он вашим способом и так владеет. Ложитесь лучше сами отдохнуть.
По опыту я знал, что жар не возобновится уже, поэтому последовал мудрому совету.
Когда я проснулся, было уже по-утреннему шумно – часов восемь, наверное, когда бидоны молочника уже отгрохотали, но угольщик и точильщик всё ещё выпевают фальшивым речитативом свою выходную арию где-то в конце Бейкер-стрит. Я совершенно не выспался, хотя проспал долго, но встал и привёл себя в порядок, прислушиваясь к звукам квартиры.
Из гостиной доносилось позванивание посуды, пахло кофе и сдобой - очевидно, миссис Хадсон накрывала стол к завтраку. Приглушенный двойной перегородкой, снизу донёсся, лаская мой слух, мягкий баритон Уотсона:
- Что, миссис Хадсон, мистер Холмс не вставал ещё?
- Уотсон, - крикнул я. – Я встал. Как вы себя чувствуете?
- Со мной всё в порядке. Спускайтесь к нам, - позвал он.
- Охотно.

[hoelmes]

Я спустился по лестнице, прислушиваясь к его дыханию и к дыханию миссис Хадсон, чтобы точно определить, где они находятся. Сразу подошёл и, протянув руку, скользнул пальцами по его лицу. Уотсон дёрнулся – я поневоле сделал ему больно. Жара не было, но переносица затекла мягкой опухолью и выглядела, должно быть, жутковато.
- Пожалуй, вам лучше провести сегодняшний день в постели, - сказал я.
- А как же ваше расследование? Оно не обойдётся без меня, - заспорил он.
- Уотсон, дорогой мой, боюсь, сегодня ваш внешний вид никого не будет располагать к откровенности, а, пожалуй, что и в бегство обратит, - улыбнулся я, хотя мне было совсем не весело – чувство вины, вчера приглушенное потрясением от его неожиданной атаки и страхом, сейчас накрыло меня с головой.
Миссис Хадсон, накрыв на стол, удалилась. Мы остались одни.
- И вовсе нет, - помолчав, проговорил Уотсон.
- Что? – не понял я. – О чём вы?
- Я вот о чём: у вас нет никаких оснований быть виноватым передо мной. Как и у меня перед вами. С моей стороны это было проявление болезни, с вашей – пределы необходимой самообороны. Обстоятельства сложились так, а не иначе – вот и всё. Ваши порезы заживут, моя переносица – тоже. Могло быть хуже.
Я засмеялся с облегчением:
- Вот здравое суждение здравого человека, Уотсон. Значит, вы не в претензии за разбитый нос?
- Ни в коей мере. Это называется взаимозачёт – так, кажется. Давайте завтракать. А потом...
- А потом вы всё-таки отправитесь в постель, - перебил я. – Каково бы ни было ваше отношение к ситуации, физиологию не обманешь. Да и выглядите вы, я полагаю, чересчур уж впечатляюще. Отдохните сегодня. А я займусь привычным, но основательно забытым делом. Поразмышляю.
В конце концов он послушался – полагаю, из-за того, что, несмотря на браваду, чувствовал себя всё-таки неважно. Сразу после завтрака ушёл к себе, лёг и вскоре заснул.
Я зашёл к нему через какое-то время тронуть лоб – жара не было, был только тревожный сон, не особенно страшный – скорее, беспокойный. Я, склонившись над ним, тихо перебрал в пальцах несколько его густых жёстких прядей, и этот сон ушёл.
Потом, как и обещал, я пошёл, забрался с ногами в кресло у камина и задумался. Но не о деле. Я думал о том, как изменилась из-за моей слепоты наша жизнь – моя, Уотсона, миссис Хадсон. Как изменились наши отношения... А главное, что я и не мог понять своего собственного восприятия этих перемен – разве что признавал их необходимость. Всё время в госпитале и первые дни после я жил только потому, что не терял надежды на возвращение зрения. Я прислушался к своей душе – а как сейчас? И с удивлением осознал вдруг, что хочу жить даже слепым. «Я это пережил», - вслух сказал я сам себе с немалым удивлением. Надо же, чёрт побери! Я это пережил! Уотсон спас меня от убийственной депрессии – нет никакого смысла закрывать глаза на это очевидное обстоятельство. Я обязан ему больше, чем жизнью. Но вот сможем ли мы теперь жить с таким торчащим гвоздём между нами, с этим моим обязательством? Чем мне расплачиваться? А долг ведь будет расти. Его время, его силы...
Я, должно быть, просидел в этом ступоре довольно долго, потому что незаметно для себя задремал. Вот тут-то мне и приснился впервые сон, мучавший меня потом периодически до глубокой старости, сон, с которым без посторонней помощи я так и не научился справляться – сон, навеянный неотвратимостью смерти, должно быть. Я ощутил себя в полной темноте, но это не было тёмной комнатой, это не было и открытым пространством – глухая, густая, вязкая темень, обволакивающая со всех сторон. Я протянул руки, чтобы нащупать хоть какой-то ориентир, но рука ушла в темноту, и я понял, что в ней нет ни людей, ни предметов, ни деревьев, ни звёзд, ни планет - вообще ничего. И тогда меня охватила невыносимая, мучительная, сжимающая сердце, смертная тоска. Я зарыдал, надрывая душу, от несосветимого одиночества. Я возжаждал в этот миг смерти, но подсознательно понимал, что вот это именно и есть смерть, и она - навсегда. Горло сдавило, в сердце словно засела тупая игла, голову больно стянул железный обруч, но я и этой боли был рад, как отвлечению от одинокой тьмы...
- Холмс! Холмс! – донеслось для меня, как сквозь вату, и я узнал необыкновенно встревоженный голос моего дорогого доктора – он сильно тряс меня за плечо. – Проснитесь же, Холмс!
Я просыпался медленно и мучительно. Темнота не торопилась сделаться обычной темнотой, и только рука Уотсона на плече, как обыкновенно, успокаивала и мало-помалу возвращала мне душевное равновесие. Я машинально коснулся пальцами щеки – всё моё лицо было мокро от слёз, и дыхание никак не выравнивалось – похоже, я и в самом деле рыдал. И сердце никак не отпускала сжимающая боль.
- Вы, дорогой мой, не заболели? – озабоченно спросил Уотсон, щупая мой лоб. – Уж не заразна ли вдруг сделалась моя афганская лихорадка? Да нет, жара как будто бы нет... Что с вами?
- Ничего, Уотсон, - я не узнавал своего голоса. – Просто кошмарный сон.
- Да вы других и не видите, - совершенно справедливо заметил он. – Но чтобы так... Что вам такое снилось?
- Ничего особенного, Уотсон. Просто темнота...
Рука, лежащая на моём плече, дрогнула.
- Темнота? – переспросил Уотсон. – Что же.., - и замолчал, не то не зная, что спросить, не то не зная, как.
- Если бы вы не разбудили меня, я ещё минут через десять, наверное, умер бы от паралича сердца или апоплексического удара, - признался я, ничуть не кривя душой. – Не знаю теперь, скоро ли снова решусь заснуть, и думаю, что очень нескоро. Пожалуйста, дайте мне выпить чего-нибудь – виски или бренди – мне нужно прийти в себя.
- Держите, - он без лишних комментариев вложил мне в руку бокал.
Жидкость обожгла горло, растеклась по желудку, толкнулась в ноги тёплой слабостью.
- Фу..., – пробормотал я. - Кажется, отпустило, наконец... Который час, Уотсон?
- Половина второго
- Вы, как я понимаю, тоже только что встали?
- Почему вы так думаете? – в голосе улыбка. - Я мог проснуться уже давно.
- Потому что знаю ваши привычки. Проснувшись после дневного сна, вы всегда первым делом умываетесь и полощете рот мятным эликсиром, а потом выкуриваете трубку. Мылом и мятой пахнет от вас очень резко. А табаком – нет. Значит, вы недавно умылись. А выкурить трубку не успели, очевидно, привлечённые моими воплями. Так?
- Почти, - он снова сочувственно скользнул ладонью по моему плечу. – С той только поправкой, что вы не кричали. Я увидел ваше спящее лицо и услышал, как вы дышите. Этого было довольно, чтобы тотчас постараться разбудить вас.
- Ещё раз огромное спасибо вам за это. Как вы сами? Отёк не стал больше? Я всё-таки не уверен, что не сломал вам носовую кость.
- Сам пока не уверен. Да ладно, срастётся, - откликнулся он беззаботно. – Некоторая кривизна носа даже придаёт мужественности внешнему виду. Но послушайте, Холмс, мы не можем так расточительно расходовать время из-за этого маленького инцидента. Вчера, когда я уже заболевал и поэтому был крайне невнимателен, вы, кажется, говорили о том, что за дело можно попробовать взяться с другого конца. Что вы имели в виду? Вы ещё спрашивали о сержанте, обнаружившем тело.
- Я имел в виду то, что нам следует отвлечься немного от сцены и декораций и заняться персонажами. И сержант – такой же участник драмы, как убитая и убийца. А мы с ним даже не поговорили. Это всё оттого, Уотсон, что я слепой. Я выбит этим из колеи и допускаю грубые ошибки. Я потерял уверенность в себе и..., - я замолчал.
- И...что? – напряжённо спросил он – он всегда отличался высокой чувствительностью к моим недомолвкам.
- И вот что... несмотря на все ваши уверения, я всё-таки не считаю себя вправе так беспощадно эксплуатировать вашу любовь ко мне. Я чувствую, что вам порой невыносимо тяжело со мной. Да и дело даже не в вас. Я сам не могу воспринимать это ваше служение, как должное, и от этого неуверенность ещё больше, раздражение резче, а моё неудобство, как спутника, сильнее.
Уотсон молчал. И я, как в воду головой, ухнул сплеча:
- Нам лучше расстаться.
Сказал – и сам испугался. И стал быстро перебирать в пальцах мною же уже истерзанную бахрому накидки на кресле.
Повисла длинная пауза – такая длинная, что мне снова, как во сне, сдавило сердце.
Скребнуло по паркету – Уотсон пододвинул стул и уселся близко-близко напротив меня – так близко, что на лице я почувствовал его дыхание, а его колени даже слегка коснулись моих. Протянув обе руки, он взял мои руки в свои – так, что несчастную бахромку я волей-неволей оставил.
- Послушайте меня, Холмс, - проговорил он так мягко и проникновенно, как, кажется, ещё никогда не говорил со мной. – Я не хочу больше возвращаться к этому предмету. Давайте вы просто возьмёте и поверите мне. Вы мне не в тягость, в тягость никогда не будете, я вас люблю, расставаться с вами не хочу, слепота ваша мешает вам, а не мне. Мне... да, мне больно порой... порой даже и до слёз больно, но за вас, а не из-за вас... Ну что вы, что вы, Холмс!
Я запрокидываю голову, чтобы слёзы высохли, а не скатились по щекам – пока слёзы в пределах конъюнктивы, ими, как фактом, можно пренебречь. Они обманно ускользают на виски, но тут же теряются в волосах. Сокрытие улик. Короткая влажная дорожка в четверть дюйма – кто её заметит?
- Всё в порядке, Уотсон. Вы..., - с голосом совладать труднее.
Он сводит мои ладони вместе и ласково сжимает в своих. У него широкие, надёжные ладони, сухие и такие... не горячие, но и не не холодные – тёплые ровным уверенным теплом.
- Когда отправимся беседовать с сержантом, Холмс? Сегодня?
- Хорошо, сегодня.
- Тогда это лучше сделать прямо сейчас, чтобы у него не возникло ощущения, будто мы напрашиваемся на обед.
- Хорошо, прямо сейчас, - я на всё согласен, пока он удерживает мои ладони и говорит таким голосом.
- Тогда сначала успокойтесь немножко, ладно?
- Хорошо, Уотсон, - и мне, действительно, хорошо, хотя и приходится снова прятать глаза.

[hoelmes]

Лестрейд, к которому мы зашли за адресом сержанта Пилтинга, оценив распухшую переносицу Уотсона и порез на моей щеке, решил, что сам проводит нас к нему. «Не то, знаете, я бы на его месте, разговаривать не стал», - честно признался он.
Мы воспользовались служебным экипажем, по словам Уотсона, «наведя таким образом экономию». Оказалось, сержант снимает комнату в том же районе, где разыгралась трагедия.
- Он там жил с сестрой, - сообщил Лестрейд. – Но год назад та наложила на себя руки – из-за несчастной любви, что ли... Я не знаю хорошенько, что там было – просто сплетни. Будто кто-то её не то обманул, не то обесчестил, не то и то, и другое сразу.
- Вы хорошо осведомлены, - похвалил я, на самом-то деле думая про себя, что осведомлён Лестрейд их рук вон плохо. Но другого нам всё равно дано не было.
- Здесь, - сказал Лестрейд. – Остановите-ка, Питерсон. Кажется, вон та дверь. Идите за мной, джентльмены.
Он сделал несколько шагов и поколотил по какой-то дребезжащей жестянке – не то чашечке звонка, не то – больше похоже на правду - по консервной банке.
В ответ на его стук довольно долго было тихо, потом послышались отделённые дверью осторожные шаги, и молодой, но необыкновенно сиплый голос спросил:
- Кому я понадобился?
- Откройте, Пилтинг. – начальственным голосом потребовал Лестрейд. – Здесь инспектор Лестрейд.
Дверь заскрипела, приотворяясь.
- Что-то случилось, инспектор?
- Ничего не случилось. С вами хочет побеседовать мистер Холмс – наш... наш добровольный помощник в деле Уайтчэпельского слепца.
Я невольно поморщился – быть «добровольным помощником» Скотланд-Ярда – честь сомнительная.
- Мистер Холмс? – переспросил сержант – по голосу мне показалось, что он ошеломлён.
- Вы нашли тело убитой миссис Кливтон? – спросил я, хотя и так это знал.
- Да, я.
- Позволите войти?
- Да, конечно, - суетливо смешался он. Я шагнул вперёд, рискуя сбить его с ног, но он отступил. Уотсон пальцами легко хлопнул по моей кисти – «лестница вверх». И крутая – несмотря на готовность, я чуть не споткнулся; просто не ожидал такой высоты ступенек. Сержант проживал на крыше – не иначе.
- Осторожно, - нервно сказал Уотсон. Что-то его нервировало, напрягало...
Мы поднимались и поднимались. Наконец добрались до двери и какой-то маленькой комнаты – воздух затхлый, несвежий, пропахший всей той дрянью, которую человек выделяет в окружающую его среду. Я, не видя, не зная, понял уже, что в доме – лежачий больной.
- О, боже мой..., - пробормотал Уотсон.
- Ничего, джентльмены, не тушуйтесь, - в голосе Пилтинга появилась какая-то странная жестокая насмешка. – Это моя мать, она полный инвалид и всё равно ничего не понимает. Мы ей не помешаем, и вы можете говорить при ней совершенно свободно. К сожалению, другого помещения, в которое бы я мог пригласить гостей, здесь нет. Присаживайтесь, прошу вас.
Я чувствовал, что комната захламлена, и боялся в ней двигаться. Уотсон шагнул в сторону, двинул стул, сам уселся на другой – это уже отработано. Я осторожно последовал за ним. Что-то мягкое задело меня по ноге – кошка, что ли? От напряжения я вспотел, но стул всё-таки нашёл и уселся.
- Кофе? – спросил Пилтинг.
В этой насквозь провонявшей комнате едва ли можно было пить кофе, и я сказал за всех:
- Нет, спасибо. Расскажите лучше, как вы обнаружили тело, сержант. Вы были в это время дежурным постовым?
- Нет. Дежурил констебль Бэллок. Я отпустил его на два часа, чтобы он мог поужинать, и, совершая обход, как раз наткнулся на тело женщины. Мне показалось сначала, что это пьянчужка заснула, но потом я увидел, что она хорошо одета, зажёг фонарь – тогда увидел, что это миссис Кливтон.
- Вы знали её раньше?
- Знал, да. Здесь её все знали, тем более я.
- Почему тем более вы? – спросил Уотсон; он никогда не пропускал таких оговорок без уточнения – неплохое вообще-то качество.
- Потому что когда моя сестра была жива, она состояла в клубе.
- В каком клубе? – не сразу понял Уотсон.
- В «Луче».
- Ваша сестра была слепой? – уточнил я.
Пилтинг усмехнулся:
- Я думал, вы знаете.
- Почему?
- Потому что инспектор Лестрейд с присущей ему добротой в своё время подписывал ходатайство о пособии, а потом соболезнование по поводу её смерти. Наконец, потому что я указал это в рапорте – по поводу опознания трупа.
Я поморщился. Лестрейд, конечно, подмахнул все эти бумаги, не беря в голову ничего из их содержания. По опыту я знал, что люди, подобные Пилтингу, реагируют на пренебрежение начальства крайне болезненно. У меня уже сложилось основное мнение об этом человеке, и на месте Лестрейда я постарался бы освежить в памяти детали его биографии перед визитом сюда. Это обеспечило бы мне куда большее расположение подчинённого сержанта. Но, увы, свои соображения в чужую голову не вложишь, и теперь мы вынуждены пожинать плоды работы Лестрейда.
- Расскажите, что вас поразило больше всего, когда вы увидели тело, - проговорил я, нащупывая почву.
- Ничего.
- Ничего?
- Это было банальное убийство – кто-то ударил женщину ножом и обобрал – что тут поразительного?
- Тело не было изуродовано?
- Холмс, – подал голос Лестрейд. – Ведь я же говорил уже вам...
- Инспектор, - я резко обернулся к нему. – Когда бы я хотел, чтобы говорили мне вы, я бы вас и спрашивал.
Снова приступ неконтролируемого раздражения – это начинает тревожить. Не всё же Уотсону хватать меня за руку.
- Тело не было изуродовано, - сказал Пилтинг. – Я понимаю, почему вы спрашиваете. Из-за другого трупа. Теперь все убийства в Уайтчэпеле станут приписывать таинственному слепцу. А я так думаю, что никакого слепца и вовсе нет, и убийства между собой не связаны. Здесь нехороший район – вот и всё. Молодым женщинам не следует здесь прогуливаться в вечернее время.
- Женщина была изнасилована или ограблена? – спросил я, хотя знал ответ.
- Я не знаю, что у неё было с собой – возможно, и ограблена. Признаков насилия... – вы ведь сексуальные домогательства имеете в виду? Нет, этого не было. Хотя, конечно, я не осматривал её уж слишком-то тщательно. Об этом следует спрашивать того, кто осматривал тело в морге.
Больше расспрашивать как будто бы не о чем, но меня не оставляет ощущение того, что я что-то упускаю. И всё-таки надо уходить. Раздражение на Лестрейда не оставляет меня. Словно это он повинен в гипотетической недосказанности. Меня терзают скверные предчувствия, и слепота снова чертовски мешает мне. Я хотел бы видеть лицо Пилтинга, хотел бы видеть его комнату, его инвалидку-мать. Конечно, я обо всём расспрошу потом Уотсона, а он – как мне в этом повезло – обладает чутьём даже лучшим, чем я. Это мне поможет. Но сейчас-то я лишён возможности корректировать беседу в зависимости от личных зрительных впечатлений.

[hoelmes]

- Вы сами часто посещали «Луч»? – на всякий случай спрашиваю я. – Если убийца всё-таки слепец, какова вероятность того, что он – член этого своеобразного сообщества, как по-вашему?
- Очень мала. Кливтон хорошо знала всех, и все хорошо знали её.., - и я снова ощущаю недосказанность. В чём она? Ах, вот в чём! Теперь я понимаю...
- «Знали» или «любили»?
Ненатуральный смех:
- Ах, мистер Холмс, вы придаёте слишком большое значение точному смыслу слов! Да, миссис Кливтон любили. Любили – она никому не делала зла, даже не умела. Её подопечные – слепцы – во многом были куда более зрячими, чем она. Но, увы, мистер Холмс, хорошесть ещё не гарантирует от несчастий. Нет, не гарантирует!
Мы покинули дом полицейского сержанта, а мне не давало покоя ощущение, что я не всё услышал из того, что было сказано.
- Пройдёмся, - сказал я никогда не возражающему Уотсону – общество Лестрейда раздражало меня и чем-то очень мешало.
Между тем, погода была отнюдь не для прогулок.
Обещанное потепление явилось промозглым мокрым ветром, слизывающим ещё рыхлый снег, и под ногами хлюпало. Я вдруг подумал о том, что опять не считаюсь ни с кем кроме себя самого.
- Я потащил вас пешком, а вы, может быть, озябли или устали, - с раскаянием сказал я. – Пожалуй, не стоит потакать мне всегда и во всём, Уотсон. Я избалован вами выше всякого вероятия.
- Не всегда и не во всём, - ответил он спокойно. – Хотя, вы правы – я куда чаще уступаю вам, чем вы мне. Но знаете, Холмс, в этом мире у всего есть своя цена – так что я внакладе не останусь, и вы на этот счёт за меня не беспокойтесь. А вот вы... Что-то очень и очень не так, верно?
- Боюсь, что всё не так, дорогой мой Уотсон. Здесь общество слепых, и я чудовищно предвзят. Сейчас я думаю: ну, обратись ко мне Лестрейд с тем же хоть полгода назад – разве так я повёл бы расследование!
- Хорошо,- легко согласился со мной Уотсон. – Вы предвзяты. А обратись к вам Лестрейд с этим полгода назад, как бы вы повели расследование?
- Во всяком случае, не стал бы так бесцельно вынюхивать и расспрашивать – это не мои, совершенно не мои, это полицейские методы, и, следуя им, мы приходим к тому же, к чему обычно приходят они.
- «Преступление совершено неизвестным или неизвестными»? – со злинкой хохотнул Уотсон.
Я бледно улыбнулся:
- Да, вроде того...
- Хотите скажу, с чего бы начали вы?
- Хочу.., - я насторожился.
- С вычленения общего – вот с чего.
Он выпалил это, как откровение, ожидая, что я начну аплодировать – не иначе.
- Гм.., - сказал я. – Убийство трёх женщин в одном районе – это общее?
- Да, конечно. Но разве только это?
- Надругательство над трупами? Но только не в первом случае... Ах, да! Слепец! Этот мифический злодей...
- Вы что, не верите в него? – озабоченно спросил Уотсон.
- Ну почему... В нём нет ничего особенно-то уж противоестественного. Но я сейчас думаю о другом...
- О чём? - предупредительно спросил он.
- Вот о чём. Отчего, когда я сам ослеп, слепцы так и путаются у меня под ногами? Словно это кем-то нарочно задумано.
- Просто совпадение, Холмс...
Я покачал головой:
- Я не верю в совпадения, Уотсон.
- Но, друг мой, никем, кроме господа, всё это просто не может быть задумано, - немного растерянно ответил он.
- Я бы ещё выяснил, нет ли хоть какой-нибудь связи между Энни Парэй и Лорой Кливтон. И я бы всё-таки выяснил личность третьего трупа. Вы осматривали её одежду, Уотсон. Вы что-то заметили особенное?
- Я вам описал одежду, - напомнил он.
- Да, вы описали... Цвет, фактуру ткани, предметы из карманов...
- Чего же ещё? – в голосе Уотсона настороженность.
- Много чего. Грязь на ботинках, потёртость на манжетах. Какие пуговицы держатся прочно, а какие, может, висят на ниточке. Менялись ли застёжки, «родные» ли шнурки, какие выбраны заколки для волос, какие крючки для перчаток. Мозоли, ногти, стрижка – давно ли и в насколько фешенебельной парикмахерской. Загар, пигментация, цыпки, родинки. Деформации пальцев рук или стоп. Проколоты ли уши, есть ли ещё украшения и какие. Следы от колец, браслетов. Зубы – все ли, здоровы ли, цвет эмали. Губы, кожа – обветрены или нет, ухожены ли, привыкла ли пользоваться косметикой. Мне продолжать, Уотсон?
- Нет, - удручённо пробормотал он. – Я постараюсь вспомнить, Холмс, постараюсь вспомнить...
Я почувствовал, что он расстроился, и протянул к нему руку, которую он тут же с готовностью принял.
- Друг мой, простите. Я к вам несправедлив – вы делаете куда больше, чем любой сделал бы на вашем месте. Мне надо лучше формулировать свои вопросы к вам, и сразу, а не спустя несколько суток.
- У вас снова опускаются руки? – спросил он. – Рано, Холмс. Мы с вами ещё только вырабатываем свой стиль, свой тандем. Вам пришлось многое отдать мне, а я не привык. Но я исправлюсь, обещаю вам. Тем более, что..., - он замялся, но всё-таки договорил до конца, – другого-то нам всё равно ничего не остаётся.
Я и сам понимал это, но от его слов похолодел, и сердце стукнуло невпопад.
В тот день расследованием мы больше не занимались. Зато я, вернувшись домой, взялся составлять для Уотсона «Карманный справочник ассистента слепого сыщика». Я диктовал, Уотсон записывал, мы засиделись до поздней ночи, пока, наконец, Уотсон, зевая, не взмолился:
- Отпустите меня спать, Холмс! Не могу больше. Второй час ночи.
- Бог мой, какая позднота! – спохватился я. – Вам надо останавливать меня, Уотсон, не то я вас замучаю насмерть. Конечно, вам давно пора спать.
- И вам, между прочим, тоже, - строго добавил он, и, наверное, даже пальцем мне погрозил – была у него такая манера при убеждении строптивых пациентов, я помню.
- С удовольствием, - сказал я. – Я устал.
Я, должно быть, действительно, устал, потому что, вопреки обыкновению, сразу же заснул очень крепко и проснулся от ощущения руки, легко сжавшей моё плечо.
- Холмс, это я, - голос Уотсона казался встревоженным. – Проснитесь. Новое убийство в Уайтчэпеле.
Меня так и подкинуло с постели.
- Дьявол!
- Наверное, сам дьявол, Холмс. Обстоятельства убийства необычные, и дело не только в надругательстве над трупом. Лестрейд прислал за нами экипаж. Помните девочку, проводившую нас к старику-скрипачу?
- Что?! Это её убили?! – вскричал я.
- Нет, но она была в двух шагах от места преступления, она видела слепца. Это он убийца, Холмс. Теперь уж никаких сомнений. На этот раз убита совсем молодая девушка, и она страшно изуродована. Он так увлёкся, что не заметил свидетельницу, потом бросился бежать – для слепого очень прытко. Ему удалось скрыться, но она видела его совершенно отчётливо.
Уотсон явно был возбуждён. А я почувствовал, как на меня стремительно накатывает волна депрессии.
«Моё промедление, - неотступно стучало в висках, пока я одевался.- Зачем я возомнил, будто могу обмануть природу? Слепой сыщик, чьё участие в расследовании ровно ничего не значит. Боже! Да я только путаюсь под ногами у Скотланд-Ярда!»
Экипаж, присланный Лестрейдом, так скрипел и шатался, словно его перед этим бросали с обрыва кувырком. Мне действовал на нервы весь этот скрип и дребезг. Я сидел, как на иголках, и грыз суставы пальцев от невыносимого беспокойства.
- Холмс, Холмс, - настойчиво шептал Уотсон, теребя меня за рукав. – Вы ни в чём не виноваты, успокойтесь же – вы не сможете работать.
- Работать? – рассмеялся я. – Работать? Подбирать трупы на улице? Это теперь моя работа – да-да, именно!
- Успокойтесь, - повторил он уже строго. – Вы ничего сейчас с этим не поделаете. Мы почти приехали – я вижу толпу зевак, и над ними возвышается полицейский шлем. Ба! Да это наш добрый знакомый Пилтинг!
Экипаж остановился. Я издалека услышал возбуждённый голос Лестрейда и почувствовал острый запах крови. Констебли разгоняли толпу, резковато советуя не задерживаться и идти по своим делам. В какой именно момент Уотсон увидел тело, я прекрасно понял, потому что он вцепился в мою руку, и пальцы у него сделались, как лёд – мокрые и холодные.
- Боже мой! – выдохнул он с тоской в голосе. – Боже мой, Холмс!
- Что там? – спросил я. – Оставьте ваши эмоции при себе, чёрт бы вас побрал! Говорите же, что вы видите!
- Простите, Холмс, - пробормотал он таким странным голосом, какого я прежде у него не слышал. – Простите, я... сейчас... – он выпустил мою руку и порывисто бросился вперёд, оставив меня.
Не передать, как я разозлился на него. Впереди было полно людей, они шаркали ногами, переговаривались, источали всевозможные запахи, и я чувствовал себя среди них, как Тесей в лабиринте минотавра без всяких швейных принадлежностей, но зато с добрым десятком этих самых минотавров вокруг.

[hoelmes]

- Уотсон! – окликнул я очень резко, но он и не подумал вернуться ко мне. Более того, я ни шагов, ни голоса его не слышал в общем шуме, и, как со мной уже было не раз, почувствовал нарастающую панику. Думаю, что я побледнел, потому что щёки мои явственно похолодели, а ладони взмокли.
- Уотсон!!! – закричал я, уже не думая о том, что кто-то может слышать эту самую панику в моём голосе. Впрочем, все были заняты происшествием, и нас с Уотсоном, кажется, покуда никто и не заметил, как и оклик мой тоже не услышал никто, включая самого адресата.
- Уйдём отсюда! – он вдруг материализовался из ниоткуда и больно вцепился пальцами в моё плечо. – Уйдём! Я не могу... Правда, Холмс, я не в силах!
Первым моим порывом было обругать его слюнтяем и тряпкой, но тут же я, к счастью, сообразил, что на самом деле приятель мой не тряпка и не слюнтяй, и значит, случилось что-то из ряду вон выходящее.
- Держите себя в руках, - сказал я довольно сурово. – Что вы, в самом деле, мёртвых тел не видели?
- Да вы.., - задохнулся он от возмущения, но потом, словно очнувшись, спохватился. – Ах, да! Вы же.., - и вдруг схватил меня за руку и властно потащил прочь.
Я так растерялся, что даже не оказал ему поначалу сопротивления. Но потом вырвал руку и зашипел – с уже неподдельной злостью:
- Да вы с ума сошли!
- Холмс, уйдём! – снова вскрикнул он умоляюще. – Я объясню, только уйдём от толпы, прошу же! Я должен сказать вам!
В его голосе было столько отчаянья, что я поверил ему и пошёл – быстрым шагом, рискуя споткнуться или налететь на что-нибудь, потому что мой поводырь, кажется, и сам мог сейчас наткнуться на что угодно.
Свернув за угол, он остановился резко и толкнул меня так, что я невольно прижался спиной к каменной кладке какой-то стены. Его дыхание обжигало – я чувствовал, что он упёрся в ту же стену обеими ладонями чуть шире моих плеч и приблизил лицо почти вплотную к моему.
- Холмс, тело изуродовано очень сильно, но я узнал его...
Не приведи Господи мне ещё раз когда-нибудь услышать, как Уотсон говорит таким голосом. Я почувствовал, как невидимая ледяная рука сжала моё горло, и молчал, не в силах выдавить ни звука.
- Это Мэргерит Кленчер, – сказал Уотсон и стал надрывно кашлять, отвернув голову, чтобы не брызгать на меня – его руки оставались упирающимися в стену всё в той же позиции, словно у него не было сил оторваться и выпрямиться.
- Мэрги Кленчер? – осипшим голосом переспросил я. – Вы... вы уверены? – пожалуй, трудно было бы придумать вопрос глупее. Но Уотсон был так расстроен, что ответил:
- Да, Холмс, уверен. Не сердитесь на меня, я просто не смог, как ни в чём не бывало...
За что мне было на него сердиться! Я и сам при этом известии потерял почву из-под ног. Я бы сказал, что у меня в глазах потемнело, если бы в них и без того не стояла плотная ночь.
Мэрги Кленчер! Добрая подруга, надёжный товарищ, любовница... Неукротимая Мэрги, попирающая серыми ботинками основы нашей ханжеской морали, отводящей женщине роль безвольно влекомой по течению. Моё отношение к ней совсем не то, что у Уотсона, но и у меня в горле застрял плотный колючий ком – не продохнуть. А он?
Я протянул руку, чтобы коснуться его, потому что заговорить всё равно бы не смог сейчас. Он перехватил моё запястье, и я почувствовал, как дрожит его рука.
- Мы уйдём, - сказал я, с трудом протолкнув голос через сжимающуюся гортань.- Я не знаю, что подумает о нас Лестрейд, но сейчас – сейчас мы уйдём отсюда, Уотсон. Кто и за что убил Мэрги Кленчер, полиция, в конце концов, конечно, узнает – пусть нескоро, но... Мы уйдём, Уотсон, уйдём, если вы не можете смотреть на этот ужас – действительно, ужас, Уотсон - за двоих...
Он стиснул мои плечи так, что мне сделалось больно. Его дыхание – короткое, запальное, сквозь зубы – жгло мне лицо.
- Держитесь, Уотсон – надо, - жёстко сказал я, выждав ровно столько мгновений, сколько ему было нужно для того, чтобы взять себя в руки.
- Да, - хрипло выдохнул он.- Сейчас. Мы вернёмся. Только одну минуту, Холмс!
Мне хотелось обнять его крепко, как самого лучшего, самого дорогого друга, но я понимал, что это сейчас только повредит, и просто ждал, стоя неподвижно в неразжимающейся хватке его крепких хирургических пальцев.
- Всё, - сказал он. – Я готов смотреть за двоих, господин детектив-консультант, мой лучший друг в целом мире.
Я узнал его цитату из самого себя и вздрогнул – неужели я породил в уме моего друга ассоциацию с кровожадным Чёрным Джорджиано?
- Уотсон?
Он потрепал меня по плечу – ласково и бесцеремонно:
- Ничего, Холмс, ничего – не берите в голову. Минутное раздражение – только и всего. Секундное раздражение. Ну, правда же, Холмс!
- Идёмте, - вздохнул я.
Я не знал, как себя вести, как себя держать. Я не видел тела. Не видел, что это Мэрги, поэтому и воспринимал всё не так, как мог бы, как должен бы был. Пока мы шли - нарочно медленно – Уотсон уже привычной скороговоркой ввёл меня в курс дела, описав положение тела, одежду, повреждения – всё сухо, протокольно. А я не мог понять, удалось ли ему абстрагироваться, или хрупкая стеклянная нитка сейчас лопнет со звоном, и я окажусь снова без поводыря, без ассистента – без глаз. О, Уотсон-Уотсон!
На этот раз повреждения были задуманы, похоже, ещё более вопиющие, чем с прошлым телом, но убийце явно помешали довести задуманное до конца. Он совершенно изуродовал лицо жертвы, вырезав глаза, отрезав нос и губы, но затем успел только отделить одну грудь, и на этом свою дьявольскую работу бросил.
- Девочка шла перпендикулярной улицей, - негромко проговорил Лестрейд, наклоняясь к моему уху. – Она услышала какую-то возню, заглянула за угол и увидела склонившегося над телом человека в чёрном плаще и козырьке, как у слепых, который, должно быть, услышав её шаги, поднял голову и бросился туда, в конец переулка. Девочка закричала, на крик прибежали люди. Сержант, вы знаете лучше меня. Говорите.
- Я услышал шум и побежал сюда с Дарк-стрит, - послушно подхватил Пилтинг. - По всему, я должен был наткнуться на этого слепца, потому что из переулка выход только на Дарк-стрит или в тупик, вон туда, направо. Но я никого не видел – слышал только топот ног, как будто кто-то удалялся от меня со всей поспешностью. Увидев, в чём дело, я, конечно, сразу же бросился в тупик, но негодяй, несмотря на свою слепоту успел перемахнуть через стену и скрыться.
- Через стену?
- Это единственный вариант, - сказал Лестрейд. - Больше деться ему было некуда. Сразу вслед за Пилтингом явился констебль, да и толпа уже собралась. Его бы непременно увидели, если бы он попытался вернуться из тупика тем же путём.
- Ладно, - сказал я. – Пошли, взглянем на стену. Возможно, нам удастся найти какой-нибудь след. Возьмите фонарь, Уотсон. На камнях могли остаться отпечатки его обуви, если он имел неосторожность наступить в кровь.
Переулок – я хорошо знал его – напоминал собой немного искривлённую букву «Т». Длинное колено, собственно, и представляло собой тупик, а короткое упиралось с одной стороны в небольшую грязную Дарк-стрит, а с другой – в Табачный проход, откуда, по-видимому, как раз и шла после трудов праведных маленькая проститутка.
- Где, кстати, девочка? – спросил я.
- Я пока велел запереть её от греха, - сказал Пилтинг. – Она здорово напугана.
Констеблям, наконец, удалось справиться с любопытством зевак, тело увезли в морг, и место происшествия опустело.
Мне стало полегче, когда стих посторонний шум.
- Я не вижу никаких следов, - сказал Уотсон. – А вы, Холмс?
- Похоже, здесь их нет, - доверился я ему.
- Стена три с половиной ярда в высоту, - продолжал мой ассистент медленно. – В принципе, перелезть можно...

[hoelmes]

Я протянул руку и коснулся шероховатых досок, неплотно подогнанных одна к другой. Поперечные планки, действительно, делали задачу несложной. Но... я почувствовал, что мои пальцы отчего-то липнут к поверхности. Кровь? Я поднёс пальцы к лицу и понюхал. Краска! Забор был недавно выкрашен масляной краской, и она ещё не успела, как следует, высохнуть.
- Уотсон! – окликнул я и показал ему перемазанные краской пальцы. Несколько мгновений ему понадобилось на осмысление того, что я от него, собственно, хочу. Но потом он вскричал:
- Да он не мог здесь перелезть – он бы весь перепачкался краской!
- Но это единственный путь, которым он мог скрыться, минуя меня и других свидетелей, – холодно заметил Пилтинг. – Или же его вообще не было, и девочка, нашедшая тело, присочинила убийцу для пущего драматизма. Детям свойственно фантазировать – особенно малолетним шлюхам. Они сочиняют себе истории жизни для клиентов, одна другой цветистее. Можете мне поверить – я не раз имел с ними дело.
- Но вы сами слышали шаги убегающего, - напомнил Уотсон.
Пилтинг заметно смутился:
- Я – тоже живой человек. Темнота, крики... Девочка кричала, с соседней улицы на её крики тоже кто-то бежал. Мне могли почудиться шаги под влиянием ложного убеждения.
- А вот мы пойдём и все вместе побеседуем с вашей свидетельницей, - решил Лестрейд. – Вы ведь сказали, что она под замком, Пилтинг? Значит, нам труда не составит поговорить с ней прямо сейчас.
- Ночью допрашивать малолетнюю девочку? – усомнился добрый Уотсон.
- Бог мой! Ночь – период их наиболее кипучей деятельности. Ей не привыкать. К тому же, время против нас, а оно уходит.
Мне показалось, что Пилтинг отнёсся к идее Лестрейда допросить юную проститутку прямо сейчас без особенного энтузиазма, но возражать не стал.
До участка было меньше квартала, но Лестрейд, желая на ходу обсудить со мной свои соображения по поводу убийства, взял меня под руку, оттеснив Уотсона, и пол квартала показались мне длинным горным переходом. Разумеется, ни единого слова инспектора я при этом не слышал, но не думаю, что много потерял.
Наконец, Уотсон как-то отвоевал меня. И вовремя – я чуть не прошёл в полицейский участок сквозь невидимую для меня дверь – Уотсон в последний миг сжал мой локоть, приказывая замереть на месте, и сам толкнул дверь, обнаружившую себя скрипом плохо смазанных петель. Я переступил порог – тоже не без подсказки – и сразу же почувствовал повисшую в воздухе беду - прежде, чем с шумом втянул сквозь зубы воздух Уотсон, прежде, чем вскрикнул Лестрейд.
- Боже мой, - растерянно пробормотал Пилтинг. – Что же это такое, господи! Это зачем же она?
Я пнул Уотсона в голень ногой довольно сильно, чтобы не забывал обо мне, но он только молча возвратил пинок, что я расценил как эксцентричную просьбу немного обождать.
- Доктор, это вам, - хрипло сказал Лестрейд.
- Надо её снять прежде всего, - откликнулся Уотсон.- Может, я ещё смогу что-то сделать.
Эту фразу можно было толковать только однозначно. Я почувствовал, как похолодели мои щёки, когда кровь отлила от них.
- Холмс, помогите, поддержите её. И вы, Лестрейд.
Уверен, он попросил меня об этом только для того, чтобы дать возможность ощупать тело. Иначе он просил бы не меня. Я шагнул вперёд и коснулся лицом свисающего тела девочки. Ощущение этого прикосновения тряхнуло меня дрожью, но я обхватил её ноги и ждал, пока Уотсон перережет подвес. О том, что он сделал это, я догадался по увеличившейся тяжести. Тело было холодным и твёрдо негнущимся – никакая медицинская помощь юной Агате больше уже не требовалась.
Мы возвращались домой в кэбе по границе ночи и утра. Тишина этого времени казалась совершенно особенной, замершей, словно в предчувствии надвигающихся ужасных событий. Уотсон рядом со мной оставался совершенно неподвижен и нем, словно манекен, усаженный на сидение. Снова я перестал его чувствовать – странное ощущение, потому что я ведь и дыхание его слышал, и рукава касался, но Уотсон тем не менее был не со мной.
Я негромко окликнул его, и словно бросил спичку в чан с порохом.
Он резко повернулся ко мне – так резко, что на меня пахнуло ветром с мокрым запахом его пальто.
- Не могу больше, Холмс! Не могу, правда! Не могу!
Он схватил мою руку и сжал. Его колотило, как тогда, когда он заболел лихорадкой.
- Какая-то бессмыслица. Какая-то безумная чреда смертей и жестокостей. Эта девочка! Мэрги! Почему?!
- Не начинайте, Уотсон. Доискиваться причин – неблагодарное занятие, поверьте мне, как старому и безуспешному искателю этих причин.
- Но нельзя же лить кровь совсем без причины! Должна же быть хоть какая-то причина, чтобы лишить жизни двух молодых женщин. Да нет же, не двух – их уже пять! – упорно пробивающееся в его речь жужжание и раздражало меня, и о многом говорило, как знавшему Уотсона человеку. Эти многочисленные «же» он перекидывал между словами, как мостики, по которым переходил опасные места начал слов, не запинаясь.
- У вас истерика начинается, - предупредил я.
- Да, - выдохнул он словно бы даже с облегчением от того, что я правильно понял его состояние, и замолчал.
- Я понимаю, - сказал я. – Вы любили её.
- А вы? – в голосе нехорошее удивление.
- А я.., - я задумался. – Даже не могу вам ответить, Уотсон...
- И вам не больно? – в голосе теперь предгрозовой накал. Он, кажется, готов наброситься на меня за это отсутствие боли.
Я вздохнул и ответил честно:
- Мне нестерпимо больно, Уотсон. Только я как-то по-другому сублимирую боль. Не так, как вы. Во всяком случае, кричать сейчас я бы не смог.
Он помолчал, сочтя, видимо, мои слова упрёком, а они таковым вовсе и не были.
- Извините, Холмс.
- За что? Бог с вами! Едем домой, Уотсон. Я бешено устал.
Мы едем, сумрачно дремлем в креслах в гостиной, пьём кофе, завтракаем. Едим мало, а кофе пьём много. Но усталость моя становится только сильнее, как огонь, в который я бросаю сухие ветки.
К полудню объявился Лестрейд с результатами вскрытия.
- Девчонка и впрямь сама удавилась – борозда одна, узел расположен над левым ухом. Инсценирующие самоубийство как раз на этом и ловятся, на расположении узла или двойной борозде, но тут всё соответствует классическому канону.
- Но зачем? Зачем она это сделала? – недоумевал Уотсон.
- Скорее всего, Пилтинг прав. Что-то присочинила, а потом испугалась ответственности. Или, может, узнала убийцу и опять-таки со страху... Как теперь это выяснишь! Что касается жертвы «слепца»...
Я поморщился. Мне никогда не нравилась любовь Скотланд-Ярда к ярлычкам и этикеткам – отдавало журналистским душком. Но рта не раскрыл. «Слепец» - так «слепец». А Лестрейд продолжал:
- На этот раз ему помешали довести свою дьявольскую работу до конца. Он успел только обезобразить лицо, но не расчленил. Это затрудняет опознание тела, но...
- Я ведь, кажется, опознал тело, - резко сказал Уотсон.
- Доктор, этого недостаточно. Нужно два свидетельства и, желательно, близких родственников. Мы рассчитываем на брата покойной – мистера Эдуара Кленчера, но он сейчас в отъезде и будет только через несколько дней. Кроме того у мисс Кленчер была в Лондоне незамужняя сестра, но её квартирная хозяйка сказала, что сегодня квартирантка не пришла ночевать. Так что её нам ещё придётся разыскать. Кстати, опознан третий труп. Тот, что мы с вами осматривали в морге на Госпитал-батл-нек.
- Какое достижение! – фыркнул Уотсон – он, кажется, был ещё больше не в духе, чем я.
- Это миссис Лора Лейтер, урождённая Купер, - не обращая внимания на его фырканье, продолжил Лестрейд. Её отец, кажется, врач.
- «Кажется»! – снова не удержался Уотсон. И снова Лестрейд проигнорировал его недовольство.
- Никакой видимой связи между этими жертвами нет, - сказал он, обращаясь уже только ко мне – даже придвинулся ближе и стал дышать мне в лицо, чего я, кстати, терпеть не могу. От него пахло табаком и вчерашним пивом так, что мне захотелось чихнуть. «Надо бы, - подумал я. – И не прикрываясь, чтобы неповадно было лезть в «зону поцелуев»». Но чихнуть всё не мог – сидел и мучался.
- Серьёзно, Холмс, все эти убийства напрочь лишены какой-либо логики, - настаивал полицейский. - Сумасшедший маньяк – вот кто такой этот «Слепец». Сумасшедший – вот и всё.
- Логика есть всегда, даже у сумасшедших, - возразил Уотсон.
- Но логику сумасшедшего понять невозможно!
- А придётся, - сказал я.
И чихнул, наконец – прикрывшись, к сожалению – рефлекс, что поделаешь! Но он всё-таки, слава богу, успел проникнуться опасностью и отодвинулся.
- Извините, Лестрейд. Я, кажется, слегка простыл – лучше мне лечь.
Он, кажется, удивился – не мог не удивиться: не в правилах Шерлока Холмса было сказываться больным и укладываться в постель от одного чиха. Но и возражать с его стороны было бы невежливо.
- Что ж, выздоравливайте, - пожелал он и убрался – к нашему общему облегчению.

[hoelmes]

- Он вас раздражает сегодня? – спросил я, когда дверь за инспектором закрылась.
- А вас, можно подумать нет? – чуть огрызнулся Уотсон.
- Меня он всегда раздражает. Вас – реже.
- Он в полном тупике и хочет, чтобы вы сделали за него его работу.
- Как и всегда, - пожал я плечами.
- А вы не можете, - вдруг припечатал мой компаньон.
Я глубоко втянул воздух и медленно выдохнул. Потом мирно спросил:
- Почему вы так думаете?
- Потому что вы не пытаетесь. Там, на месте происшествия, вы даже не стали ощупывать тело.
- Гм... А как бы это выглядело, вздумай я его щупать?
- Это выглядело бы обыкновенно. Раньше вы всегда что-то щупали.
- Я ощупью проверял зрительные впечатления – только и всего.
- Не ловите меня! – вдруг бешено заорал он, стукнув по столу. – Вы всё время выискиваете моменты напомнить о вашей слепоте, о вашей... неполноценности, зная, что это всегда больно задевает меня, обезоруживает, заставляет умолкнуть! Вы ни на минуту не даёте мне забыть!
- Именно этого я и боялся, - спокойно сказал я. – Поэтому и говорил сразу, что вам лучше оставить меня, предоставить моей слепой судьбе. Груз этот вам не по плечу – хотя бы теперь сознайтесь.
Он вскочил с места и коротко запалено дышал, полагаю, ещё и кулаки при этом сжимая и разжимая – злой, как тысяча чертей. И беспомощный.
- Неужели ударите? – со сдержанным интересом спросил я. – Несчастного беспомощного слепца? Или снова заплачете? Вы правы, это меня совсем обезоруживает.
Он выдохнул и сел:
-Что я вам сделал плохого, Холмс? Что вы всё время только на меня и срываетесь?
- А как и на кого ещё я могу срываться, дорогой Уотсон? – серьёзно спросил я, протягивая руку ладонью вверх.
Нет ответного прикосновения. Нет мне прощения... пока.
- Вы снова прячетесь от меня в темноту, когда сердитесь. Это подлый трюк, дружище.
- Спекулировать на своей слепоте тоже подлый трюк, дружище, - и его ладонь хлопнула по моей с такой силой, что я чуть не вскрикнул от боли.
- Простите меня, Уотсон, - заговорил я, помолчав. - Не имею представления, что со мной творится. Мне не хватает глаз, адски не хватает, и в работе даже больше, чем в жизни. Вы – плохой проводник. Особенно когда дело касается эмоций. Вы забываете говорить мне, что видите. А потом обвиняете меня в небрежении и лени. Уотсон, мы не справились! А теперь, когда погибла Мэрги Кленчер, вы и вовсе умственно парализованы. Вы не можете...
- Я могу! - перебил он поспешно, словно опасаясь услышать что-то ещё.- Но вы спрашивайте, хотя бы. Я всё видел, всё заметил, всё помню - вы увидите! - Его голос напряжённо звенел, готовый оборваться.
- Вам так уж дорога ваша затея? – усмехнулся я. – Хотите доказать её жизненность, во что бы то ни стало?
- Мне вы дороги! – вскрикнул он почти зло. – Спрашивайте! Проклятье! Спрашивайте!
Я снова протянул руку и коснулся его плеча. Его трясло.
- Уотсон, извините меня, пожалуйста... Успокойтесь, прошу вас. Я нарочно пытаюсь вывести вас из равновесия. Я... почему-то я патологически раздражён последнее время. Давайте пока не будем о Мэрги. Вы вот что... Скажите, когда мы снимали девочку, вам пришлось, кажется, встать на стул, чтобы перерезать верёвку?
- Да.
- Правильно. Я, учитывая высоту моего роста, смог только обхватить её колени. Значит, она висела высоко?
- Да. Мне пришлось тянуться.
- Чтобы обрезать верёвку?
- Да.
- А стул, на который вы для этого встали, вы где взяли, Уотсон?
- Он лежал на полу. Опрокинутый.
- То есть, следует предполагать, что она именно с него-то и спрыгнула, чтобы повеситься?
- Да, конечно.
- А тогда, мой дорогой Уотсон, – мой голос начинает позванивать, словно жестянка на столбе, - каким образом эта невысокая по сравнению с вами девочка накинула петлю на крюк?
Уотсон ошеломлённо молчит. Наконец, медленно произносит:
- Значит, ей помогли...
- Кто? Она была заперта, - напоминаю я. – Ведь она была заперта?
- Пилтинг, - выдыхает Уотсон.
Я молчу, потому что согласен. И молчание повисает, накапливая в себе, как разряд молнии, побуждение к действию.
- Едем, - наконец, говорит Уотсон. – Такая незначительная помарка,- он словно сожалеет о промахе Пилтинга. – Мы зададим ему вопрос, и ему придётся ответить. Едем сейчас же!
- Хорошо, едем. Идите и ловите экипаж. Возьмите оружие, - я чувствую какую-то неуверенность, словно делаю что-то не так. Но, наверное, это из-за слепоты. А вот Уотсон оживился. Реальная необходимость шевелиться для него всегда лучше, чем предаваться мыслям или чувствам. Он – человек действия. Мне кажется, военная карьера для него была бы благодеянием – не думать, а делать, выполнять приказы. Но Уотсон ненавидит войну, при одном этом слове морщится, словно уксусу хлебнул. Я для него – суррогат военачальника, то, чем мы занимаемся - суррогат войны. Он, можно сказать, счастлив, как можно быть счастливым на суррогатах. Как я сейчас на суррогате жизни и суррогате работы.
Погода отвратительна. Резкий сырой ветер, снег, растаявший до дождя, или, если угодно, дождь, обледеневший до состояния снега. Холодно. Промозгло. Я дрожу от холода и кутаюсь в быстро промокающее пальто. Экипаж, продуваемый насквозь, словно ледник. Уж не заболеваю ли я в самом деле? Не стоило искушать бога, жалуясь Лестрейду.
Уотсон садится рядом, крикнув кучеру, куда ехать, и я невольно прижимаюсь к нему.
- Зябнете? – он берёт меня за руку, у него тёплые пальцы, и я снова содрогаюсь – уже от их тепла. Это приятно. Хочется, чтобы он не выпускал мою руку какое-то время.– А почему без перчаток?
- Вам объяснить или сами догадаетесь? – желчно спрашиваю я.
- Простите, - удручённо бормочет он и - вот досада – руку убирает.
Втягиваю шею в воротник. Шарфа на мне, кстати, тоже нет. Если я и не простудился ещё, простужусь обязательно. Неужели это страшная гибель Мэрги так морозит меня? Или то, что её могло бы и не быть? «Потому что вы не пытаетесь». Я должен был связать убийства, а я не связал. Дурак! Дурак! На что я только годен! И ещё что-то язвил про себя насчёт Лестрейда.
- Уотсон, скажите ему, чтобы остановился.
- Почему, Холмс? Ведь мы же ещё...
- Просто скажите – и всё. Или вы, может быть, хотите, чтобы я выпрыгнул на ходу?
Он нехотя выполняет мою просьбу, но, выбираясь из кэба, ворчит вполголоса, что у меня сделался совершенно невозможный характер.
- Я уже неоднократно повторял: я вас не держу, - огрызаюсь я. Знаю, что перехожу все границы, знаю, что сейчас он исчезнет в темноту, наказывая меня молчанием, но ничего не могу с собой поделать. Или «не пытаюсь»?
- Я не могу уйти, - говорит Уотсон вызывающе. – Вы не найдёте дороги, попадёте под лошадь без меня, свалитесь в яму. Вы – никто и ничто без меня сейчас, и если я уйду, почувствуете это очень скоро.
Похоже, я, действительно, перешёл границы. Но Уотсон-то какой злой мальчишка сегодня!
- У меня есть ещё выход, - холодно говорю я, привыкнув любую дискуссию доводить до конца. – Револьвер. Мимо собственного виска промахнуться трудно даже слепому.
- Прелестно, - вдруг в голос хохочет он. – Вы меня гоните и обещаете покончить самоубийством тотчас, как я уйду. Вы чертовски последовательны, дружище.
Он стоит и смеётся, а я... Мне, честно говоря, хочется заорать, причинить боль себе, ему, что-то разбить...
- Глотните, - у моих губ оказывается горлышко моей же фляжки, отчаянно пахнущее коньяком. – И согреетесь, и успокоитесь. Вы правы, что носите это с собой – универсальное средство. Да пейте же!
Я глотаю. Жгучий вкус кстати. Мне и в самом деле становится теплее и легче на душе. Сейчас бы напиться допьяна. Но тогда может погибнуть и ещё одна женщина.
- Уотсон, нам нужно в район слепых, но не к Пилтингу.
На этот раз он ни о чём не спрашивает, наученный печальным опытом, как я теперь отвечаю на вопросы.
- Ну ладно, мне стыдно, стыдно, - не выдерживаю я. – Я извиняюсь.
- А куда нам нужно в районе слепых? – спрашивает он.
- В паб, где играет на скрипке Сальварес. Час теперь подходящий. Я хочу услышать до утра кое-что, что нам поможет. Вот только...
- Что?
- Вам со мной лучше не ходить, Уотсон.
Я ожидаю протеста, но он молчит.
Наконец, нерешительно, ощупью, спрашивает:
- Вы... хотите прийти туда, как слепой? Хотите... рассказать, что ослепли? Выдать себя?
- Игра того стоит, не находите? Мэрги Кленчер того стоит.
- Но... почему, Холмс?
- Уотсон, вы потратили столько сил на нашу игру, на то, чтобы скрыть мою слепоту. Я понимаю, что этот секрет перестанет быть секретом, что уже завтра..., - я почему-то вдруг задохнулся холодным мокрым воздухом и не могу продолжать.
- Ваш выбор – ваше право, - говорит он тихо. И я не могу по интонации понять, что у него на душе.
- Вы не понимаете! – в моём голосе отчаянье. – Если я приду туда, как свой, как слепец, я узнаю то, о чём ни за что не рассказали бы сыщику. Я, может быть, совершаю самую страшную ошибку в моей жизни, но я должен разобраться, прежде чем рубить сплеча. Я чувствую, что здесь всё не так просто, как...
Уотсон вдруг сжал мою руку:
- Холмс, постойте, Холмс! Мне кажется, я его вижу.
- Кого? – не понял я.
- Уайтчэпельского слепца. Нет, я почти уверен... Подождите секунду!
И мой поводырь совершил самый безрассудный в своей жизни поступок – окликнув в голос: «Эй! Подождите, пожалуйста!» - бросился за тем, кого увидел.
- Уотсон! – сдавленно вскрикнул я.

[hoelmes]

Но он ничего не ответил.
Сырая погода, туман – помеха для слепого ещё большая, чем для зрячего. Звуки неверны, множатся отголосками, путаются. Эхо отовсюду и ниоткуда, шаги обрываются внезапно, словно накрытые колпаком, а потом снова звучат – призрачные, далёкие – небывалым, чужим отзвуком. Почудился мне или нет лёгкий вскрик? Действительно ли я слышал шаги бегущего или то путало меня заходящееся в грохоте сердце?
Широко раскрыв бесполезные глаза, я медленно поворачивался, превратившись в летучую мышь, испуская невидимые ультразвуковые лучи и мучительно ожидая отражённого возврата.
Увы, я не летучая мышь, и ультразвуковые лучи – лишь плод моего воображения. Вокруг меня свернулся коконом пустой туман оттепели. Без звуков. Без силуэтов. Без бытия. Я ощутил полную беспомощность, словно вернувшись в свой кошмарный сон наяву.
Было тихо. Уотсон не возвращался. Прохожих я тоже не слышал. Да что, вся улица пустая, что ли? Где люди? Да, и сколько, кстати, сейчас времени? Даже для позднего вечера слишком тихо. Правда, мы не в очень-то оживлённом районе, но ведь не может же здесь быть ни души. Где Уотсон? Где, чёрт возьми, Уотсон?
Подождав, я двинулся вперёд наугад. Прошёл, должно быть, шагов сорок и наткнулся на афишную тумбу, всю обклеенную мокрой бумагой. Со злости и от нервов я ободрал с неё изрядный кус объявлений и бросил себе под ноги. Закричал:
-Уотсон! Где вы?!
В ответ – молчание.
Оставив тумбу, я сделал ещё несколько шагов. Поскользнулся, взмахнул руками, удерживая равновесие, нога задела что-то такое, чего здесь быть никак не должно. Я быстро присел, ощупал. Лежащий человек. Неподвижен. Нем. Пальцы нашарили на лице жёсткую щёточку усов, зарылись в волосы – тоже жёсткие, жёстче проволоки, волнистые, мокрые от снега. Не только от снега. Тёплое. Липкое. Запах, который ни с чем невозможно спутать.
Я, стуча зубами от страха, зашарил по груди в поисках пуговиц. Расстегнуть, послушать сердце. Чёрт! Да почему же это руки не слушаются? Наконец, нащупал и расстегнул. Приложил ухо к груди и – ничего не услышал. Стук собственного сердца не давал мне расслышать слабое биение чужого. А под ухом почему-то тоже оказалось мокро и липко. Ещё рана? Или я уже сам весь перепачкался в крови?
- Боже мой! Мистер Холмс, что случилось?
Пилтинг! Едва ли на свете мог найтись ещё хоть один человек, чьё присутствие было бы мне сейчас менее желательно.
- Что с доктором? Он ранен? – я понял, что он хочет опуститься на корточки рядом со мной. – Или... Боже правый! Да он, кажется...
Иногда человеческий мозг соображает очень быстро. Я сильно толкнул Пилтинга, и он отлетел в сторону, а когда попытался подняться, ему в лицо уже смотрел мой браунинг.
- Не подходите!
- Мистер Холмс, вы с ума сошли! – возмутился сержант. – Я хочу помочь!
- Очень хорошо, я сошёл с ума. Не пытайтесь подойти. Первый же шаг – и я выстрелю.
Несколько мгновений он молчал. Потом заговорил, чуть задыхаясь:
- Однако, это странно... Послушайте, мистер Холмс, я вынужден задержать вас. А вдруг... А что, если это вы его убили, а?
- Попробуйте... Попробуйте задержать меня.
Быстрый короткий шорох. Я метнулся в сторону, вообразив, что он хочет схватить меня, но тут же понял свою ошибку, чуть не ставшую роковой, и сам бросился навстречу. Мы сцепились. Я старался контролировать его руки и прозевал ошеломляющий удар головой в лицо. Кое-как цепляясь за действительность остатками сознания, я постарался подмять его, но не преуспел. Мой браунинг выстрелил впустую, и он начал выдирать его у меня из пальцев. Я не отпускал. Он снова ударил меня в переносицу лбом. Последним моим сознательным ощущением был ужас от того, что я теряю контроль над ситуацией.
Я очнулся, чувствуя боль во всём теле, головокружение и тошноту. Я всё помнил, следовательно, ретроградной амнезии и сотрясения мозга не было. Переносица ничего не чувствовала – то есть, до тех пор, пока я до неё не дотронулся. Я невольно вскрикнул и испуганно притих, но никто рядом со мной не объявился – похоже, я был один. И не на улице.
В помещении не тепло, но это, точно, помещение. Лежу на каком-то тряпье, полуодет, а был в пальто. Неприятно пахнет сыростью – настолько, насколько может чувствовать мой разбитый нос. Моё лицо в засохших потёках крови – вид, должно быть, прехорошенький. Но что вид! Беспокойство, страх – вот что гложет меня изо всех сил.
Я попытался подняться. Голова бешено кружилась, но, держась за стену, передвигаться я мог. А держаться за стену в этом помещении было проще простого – сплошные стены. Семь футов в кубе. И воздух спёртый. Сделав несколько шагов, я нащупал дверь. И заколотил в неё.
Кто-то торопливо подошёл с той стороны, заковырял ключом в замке. Я отступил на шаг, не зная, чего ждать. Как боец, я был сейчас пустое место. На ногах бы устоять.
- Мистер Холмс?
Слава богу! Это Лестрейд.
- Ну, мистер Холмс! Ну, что же это такое? Как же это понимать? Вооружённое сопротивление, нападение на нашего сотрудника. Вы сержанту синяков понаставили, чуть руку не выломали. Я. конечно, понимаю – расстройство и всё такое... Доктор Уотсон...
- Бога ради! Что с Уотсоном? – перебил я, почти уверенный, что услышу сейчас самое худшее.
- Ну, мы хотели было отправить его в больницу...
«Тело? На вскрытие? Ну, что он кота за хвост тянет?»
- ...но он сказал, что никуда...
«Сказал! О, боже мой! Сказал!»
- ...не уедет без вас, а необходимо было уладить кое-какие формальности, и я пока что настоял...
«Да какая мне разница, милый мой дурак инспектор, на чём ты настоял! Уотсон жив! Жив! Слава богу! О, какое же облегчение!»
- ...чтобы он полежал пока у меня в кабинете. Рана на голове, знаете, довольно большая, и крови он потерял предостаточно.
- Я могу его... видеть?
- Разумеется. Но потом мне надо будет снять показания.
- А сержант Пилтинг...?
- В таком же недоумении, как и я. Послушайте, Холмс, с чего это вы, в самом деле? Временное помутнение рассудка, э?
Второй раз за вечер меня называют сумасшедшим. Может, не без оснований? Но надо быть осторожнее.
- Я не помню, Лестрейд. Я и сейчас как в тумане. Наверное, шок. Мы где? В управлении?
- Ну, разумеется, - в голосе Лестрейда теперь уже лёгкая оторопь. – Э-э, послушайте... Вам-то самому врач не нужен, нет? Вы не ранены?
- Ваш Пилтинг чуть не снёс мне полголовы, обороняясь. Со мной всё в порядке, Лестрейд. Только голова, - спохватываюсь я. – Она страшно кружится. Вам придётся взять меня под руку, Лестрейд. И проводите меня к Уотсону поскорее. Прошу вас, Лестрейд, поскорее!
Я нервничаю. Лестрейду это заметно, и это нехорошо. Но я ничего с собой не могу поделать. Я должен услышать голос Уотсона, чтобы успокоиться.
Лестрейд ведёт меня куда-то по коридорам и лестницам, на которых я то и дело спотыкаюсь. Пахнет казёнщиной – пылью, чернилами, бумагой, немножко мышами. Под рукой время от времени оказываются гладко отполированные перила. Я пытаюсь вспомнить расположение его кабинета в управлении, но или память меня подводит, или он переехал.
Наконец, мы останавливаемся перед дверью. Я не вижу её, но чувствую тупик – может быть, по отсутствию движения воздуха. Лестрейд отворяет её со скрипом, из помещения за дверью тепло и едва заметный душок нашатырного спирта.
- Холмс! – голос слабый, но вполне бодрый. Скрип кушетки, шаги и – руки на плечах. – Холмс, какой вы бледный! С вами всё в порядке? Это вас Пилтинг так разукрасил?
- Всё в порядке, да. А вы, Уотсон? Вы? – я буквально задыхаюсь от волнения, хотя уже и повода нет волноваться. Что-то меня сильно зацепила вся эта история. Пальцы Уотсона чуть крепче, чем следует, сжимают мои плечи.
- Лестрейд, мы можем уйти? – спрашивает он. – Право, сил нет. Снимете с нас показания завтра, а?
Скрепя сердце, он нас отпускает, и мы выходим на улицу. Уотсон ведёт меня за руку, как ребёнка, не заботясь о том, как это может выглядеть со стороны, и рука у него холодная.
- Теперь, - нервно хихикая, говорю я, - у нас обоих разбиты носы. Это должно выглядеть забавно – а, Уотсон?
- Вы зачем на него набросились? – спрашивает он устало, отнюдь не разделяя моего веселья.
- А вы зачем за ним погнались? Бросили меня одного посреди темноты. И туман... Не слышно ни черта, одно эхо сумасшедшее со всех сторон... Я думал, вас убили... Потом я думал, что он попробует добить вас. Что он мог догадаться, что я слепой – оставшись один, боюсь, я вёл себя не очень аккуратно. Попросту впал в панику. Это... это безответственно с вашей стороны, Уотсон...
- Не вовремя погибнуть, оставив вас в одиночестве?
Мне хочется ещё раз ударить его по разбитой голове, но и вправду нет никаких сил. Огромное облегчение, испытанное мной, когда я понял, что он жив, вызвало такое глубокое опустошение, что я не могу уже ни радоваться, ни злиться в полную силу.
- Он был в плаще с низко надвинутым на лицо капюшоном, - помолчав, негромко и ровно начинает рассказывать Уотсон. – Трость, как у слепых, и козырёк на глазах. Отличительная примета гильдии. Шёл слишком быстро и легко, и как-то воровато. Не знаю, почему, но я был уверен... А потом он свернул в подворотню – совсем быстро. Ловко, как зрячий, и я потерял его.
- А потом он притаился за углом и треснул вас по голове?
- Да, наверное... Не помню. Но это уже на обратном пути. Когда я увидел, что его нет в подворотне, я повернул и... Вот отсюда и не помню.
- Мало он вас ещё, - вырвалось у меня.
Уотсон не ответил, но засвистел, подзывая случайный ночной кеб. Я подумал, что уже очень поздно.
- Ещё один вечер прошёл впустую, - с досадой сказал я. – И, может быть, будет ещё одна жертва. Какого дьявола, Уотсон! Почему вы кинулись, очертя голову, как необученный щенок за куропаткой?
- Потому что он убил Мэрги и надругался над ней, - помолчав, вдруг ответил Уотсон, и ответил таким тоном, что у меня отбило охоту продолжать какие бы то ни было упрёки.

[hoelmes]

Уотсон тоже ничего не добавил, усаживаясь на привычно обшарпанное сидение кеба и холодно помогая усесться мне.
Пока мы ехали, моя реакция углубилась. Это была не истерика, но и не апатия, а какая-то причудливая их смесь. Хотелось закричать и ударить, может быть, разрыдаться, но, в то же время, чудовищная необоримая лень не позволяла даже голову поднять. И я сидел, опустив лицо в ладони, и часто судорожно зевал, передёргиваясь всем телом.
Уотсон, у которого, должно быть, здорово болела голова, уложил её на неудобный подголовник, вытянул ноги и молчал – может быть, даже дремал. Для него сегодняшняя история не была ничем из ряду вон выдающимся. Ну, погнался за предполагаемым преступником, ну, получил за это по голове – такое уже бывало и прежде. Ему не пришлось кружить вслепую над предположительно мёртвым, но, возможно, ещё живым телом друга, гадая, кому из двоих нанесёт противник смертельный удар. Ему не пришлось терять сознание с последней мыслью о том, что всё кончено. Ему, наконец, не пришлось, чёрт возьми, слушать туман, рискуя порвать барабанные перепонки одним напряжением. «Потому что он убил Мэрги». Я куда богаче - у меня могло бы оказаться два повода для мести.
- Уотсон!
- Да? – испуганно вскинулся он – всё-таки дремал.
- Мне темно!
- Это – новость, ради которой стоило будить меня криком?
- Уотсон, мне темно! Я ничего не вижу! Ни друзей, ни врагов, ни вашего лица!
- Ну да, - говорит он спокойно. – Я помню об этом, Холмс.
- Ни черта похожего! Вы не помните об этом! Во всяком случае, вы и забываете тоже. А вот я – помню! Постоянно помню, потому что это у меня перед глазами.
- Понимаю, - снова удручённо бормочет он.
- Не понимаете! Не понимаете! Мне темно! Темно! Темно-о!!!
Я уже не кричу – дико, страшно вою в голос, выплёскивая всё - напряжение, страх, боль и усталость. Это истерика. Я, кажется, сделался непозволительно истеричен. Уотсон вправе по примеру Рауха отхлестать меня по щекам. Впрочем, в отличие от Рауха, он знает, что этот способ никуда не годится.
- Боже, - очень тихо говорит он. – Как же вы сильно перепугались за меня, Холмс! Как же мне это... льстит...
Я проглатываю оставшуюся часть крика. Я ошеломлён куда больше, чем если бы он дал мне пощёчину. Но своего он добился – пар вышел из меня, как из чайника, с которого сняли крышку. Мне больше нечем кипеть.
- Нет, правда, - говорит он, и в голосе улыбка.- Последнее время мы много ссоримся, и я начал думать, что раздражаю вас.
- Раздражаете, - не могу не согласиться я; у меня тихий безмерно усталый голос – я даже сам это слышу. – Впрочем, меня многое раздражает. Почти всё. И без причины. Как этот срыв... Возможно, это болезнь? Последствия травмы?
Уотсон вздыхает.
- Это постоянное напряжение, от которого вы не отдыхаете даже во сне. Мы, медики, говорим «шок», но что такое шок, который длится вечно? Я не знаю, что с ним делать. Вы не знаете, что с ним делать. Срыв – да, но ведь и после срыва светлее вам не становится... Всё, Холмс, выходим. Приехали.
Мы дома. В гостиной. Утро. Правда, утро совсем раннее. Но Уотсон прав – мне не светлее утром, не светлее днём. Мэрги мертва. Пилтинг непонятен. Я беспомощен. Я был в двух шагах от догадки. Прежде я сделал бы эти шаги, не задумываясь. И Мэрги была бы жива. Слепой не мог убить зрячих. Я не мог бы убить зрячего, особенно, когда он насторожен, особенно, когда уже были газетные публикации. Он не слеп, но изображает слепого. Он не мог убежать, не оставив следа на свежевыкрашенной стене. Между убитыми есть связь. И всегда выколоты глаза. Миссис Кливтон. Мэрги Кленчер. Лестрейд невнимателен к своим подчинённым. Я невнимателен к своей работе. Уличная девчонка, которая водит слепого, видела больше меня.
Я обыскиваю ящики стола в поисках того, что поможет мне хотя бы иллюзорно прозреть. И - жёсткая хватка за руку:
- Холмс, нет.
Спокойно, без всякого крика, без надрыва:
- Кокаин вам не поможет.
- Всё зависит только от дозы, дорогой Уотсон. Она ведь может быть и большой. Даже очень большой.
- Вечный шок и вечный срыв? Новое слово в медицине. Но угрожающие суицидом редко к нему прибегают. Это - во-вторых. А во-первых, я не позволю вам причинить себе вред.
- Нужно было думать об этом, когда вы причиняли вред себе, бросившись сдуру за слепцом, очертя голову. И довели меня почти до помешательства. Наконец, нужно было думать об этом, когда вы выхаживали меня в госпитале, а оно того не стоило.
На это Уотсон долго молчит, потом говорит, и теперь уже его голос звучит безмерно устало:
- Мне надо было думать об этом, когда я оставил вас одного тогда, в декабре, и это тоже был злачный район, а вам угрожала опасность... Но ни вы, ни я не можем повернуть время.
- Тогда, по крайней мере, уберите руки.
- Нет, я не уберу. Вы не станете спасаться от самого себя в кокаиновом омуте.
- О, какие книжные слова!
- В книгах иногда тоже пишут правду. Холмс, мы потеряли только одну ночь. Ничего непоправимого.
- Но мы всё это время только поправляем и поправляем. Я устал ошибаться.
- Да нет же. Не ошибаться. Вы просто устали.
- Вот именно, и это сейчас единственный способ для меня отдохнуть.
- Вовсе нет. Холмс, не надо, вы не должны...
- Я вообще никому ничего не должен. Даже вам. Даже этим мёртвым девам. Отпустите меня. Дайте уколоться – я ведь всё равно сделаю это – не теперь, так после. Вы не можете удерживать меня за руку вечно.., - и, чувствуя, что это не работает, нащупываю, наконец, верное. - Уотсон, вы пользуетесь тем, что я слеп, что я не могу с вами справиться из-за моей... моей ущербности. Это низко. Будь я здоров, вы не смогли бы остановить меня.
Я знаю, что страшно обидел его, но сейчас мне всё равно. Довольно того, что он выпускает мою руку и больше не препятствует мне. Я делаю укол у него на глазах, злорадствуя, когда затягиваю зубами жгут, а он видит. Когда втыкаю иглу, а он снова видит всё это. Я определяю дозу по выстоянию поршня – весьма приблизительно.
- Оказывается, видеть-то не всегда хорошо, а, Уотсон?
- Глупец вы, глупец, - голос совсем сиплый. – А на первый взгляд, так умник... Да стойте же! – вдруг кричит он так отчаянно, что я замираю – это уже выучка, дрессура. - Стойте! Не давите больше на поршень! Слишком много, Холмс, даже для вас! Что же вы творите? Ведь вы не видите рисок!– надо же, наконец догадался.
Шприц грубо вырывают из моей руки и из вены, раздирая последнюю. Будет могучий синяк, но сейчас это меня даже радует.
- Я должен был вас попросить сделать мне укол, - сокрушённо и злоехидно вздыхаю я. – Но вы отказались бы.
- Я не откажусь.
- Что?! – я уверен, что ослышался.
- Я не откажусь, я буду сам вводить вам ваш чёртов кокаин.
- О, и подменять его дистиллированной водой. Умно!
- Клянусь вам, это будет именно та дрянь, которой вы привыкли убивать себя и в той же самой концентрации. Но сейчас вы должны позволить мне ввести противоядие. Было слишком много.
- Переводить ценный препарат? – я почти дразню его. – На пустые химические реакции? Да ещё используя меня в качестве лабораторной посуды? Да вы с ума сошли! Не дамся.
- Холмс, я не шучу. Я боюсь за вас, - он почти готов расплакаться, как мне кажется, а мне уже почти стыдно, но тут пол отчего-то уходит у меня из-под ног. Я пытаюсь снова обрести его, но оказываюсь на гигантских качелях. Это здорово. Это приятно. Мне легко и весело – я бы расхохотался, пожалуй, если бы меньше хотелось спать. А так меня хватает только на улыбку – глупую слюнявую улыбку законченного наркомана.
- Уотсон, не ссорьтесь со мной. Вы же знаете, что в глубине души я всегда... О, Уотсон, я лечу... Вы держите, не то я... Ха-ха-ха, я – воздушный змей. Какое небо! Какой у меня чудесный мочальный хвост! Эй! Ловите меня! Ловите, я падаю-у-у!
Игла не больно – скорее, щекотно - впивается в плечо.
- Тихо, тихо, Холмс, не буяньте.
Я снова лечу к земле. Эти качели прямо гигантские. И я... Боже, я вижу! Вижу!!! Вижу нашу гостиную в брезжащем рассветном молоке, вижу зелёные глаза Уотсона и окровавленную повязку на его голове, вижу белесый туман, затягивающий всё это пеленой.
- Уотсон, я вижу!!! Я не хочу засыпать!!! Я вижу!!! – мои пальцы цепляются за его запястья, но слабеют и соскальзывают.
Туман плотнее.
- Спасите... – шепчу я уже еле слышно. - Спасите меня от него...
Это сама слепота, притворившись туманом, обступает меня со всех сторон. Густеет, плотнеет, а потом, как занавес, падает и хоронит меня под собой.
- Аут, - слышу я последнее отрывистое заключение Уотсона.

[hoelmes]

Меня мучительно, впустую, потому что желудок пуст, выворачивает наизнанку. Не могу сдержать стон.
- Так вам и надо. Сами виноваты.
Удивительно, порой он говорит совсем без акцента, как, например, теперь.
Я не отвечаю. Мои глаза плотно зажмурены. Голова болит отчаянно и ровно – видимо, это надолго.
- Не надо, Раух, - тихо просит Уотсон. - Сейчас не время читать ему нотации. Ему и без них очень нехорошо.
- Вы тоже виноваты. Надо было следить. Зачем вы позволили ему? – Раух органично переключается на другой объект обвинения.
- Виноват, да...
Уотсон признаёт свою вину легко, Раух тут же теряет к нему интерес и снова обращается ко мне:
- Я хотел говорить с вами, мистер Холмс. Я пришёл поговорить, и я не знал, что вы стали делать такую глупость – отравлять себя кокаином.
Ну вот, опять он, этот акцент...
- Я не звал врача, Раух...
- Ми вводиль вам возбуждающее. Вы могли умирать, когда мы не делай это, – он настаивает, давит меня голосом, почти злится.
- Я не звал никаких врачей.
Очевидно, что-то в моём голосе убеждает Рауха подняться с места и выйти.
- Я буду ожидать в гостиной, – говорит он снова без акцента – Уотсону, а не мне.
- Я не звал.., - снова начинаю я и не могу договорить – меня ни с того ни с сего вдруг начинают душить слёзы.
Уотсон, чуть помедлив, с тяжёлым вздохом садится рядом со мной. Снова его рука у меня на плече – легко, скользяще, но настойчиво поглаживает. Меня это злит, я хочу огрызнуться какой-нибудь чудовищной резкостью, сбросить эту настойчивую ладонь и – не делаю ни того, ни другого. Что-то мешает мне огрызнуться.
- Вы – очень скрытны, - говорит Уотсон негромко, задумчиво. -Впечатление было такое, словно смерть Мэрги вас не тронула.
- Тронула, – сквозь зубы отлаиваю я.
- Да, теперь я и сам вижу.
- Перестаньте гладить меня по плечу, не то я сейчас расплачусь, и вы меня долго не успокоите. А у нас Раух. И ему что-то нужно, раз он пришёл.
- Неправда. Вы были готовы расплакаться до того, как я прикоснулся к вам. Сейчас вам наоборот легче сдерживаться, не то вы и говорить не могли.
Это уже выше моих сил.
- Уотсон!!! – крик, вой, протест – всё в одном.
И он вдруг сжимает меня в объятьях, как в стальных тисках. Как удав. Я не могу шевельнуться, не могу вздохнуть. И прямо в ухо – резко, зло, властно:
- Прекратите это, слышите? Не то я вас брошу. Брошу! Запру в инвалидный дом, приставлю сиделку... Нет, я вас отравлю. Просто отравлю! Вы мне все нервы вымотали! Дрянь! Эгоист!
Несколько мгновений напряжённой паузы. Я отчётливо слышу стук его сердца.
- Пустите меня, пожалуйста, Уотсон, - смиренно попросил я. – Пустите. Трудно дышать.
Он разжал свои тиски и даже чуть оттолкнул меня обратно, на постель. А дышал коротко, со всхлипами, сквозь зубы. Теперь, кажется, мне следовало начать успокаивать его.
- Вы обещали отравить меня, если я попрошу, - напомнил я. – Забыли?
Он совсем перестал дышать. Мне всерьёз стало интересно, сколько он сможет прожить вот так, не дыша.
- Я не прошу, - сказал я. – Не попрошу. Я не хочу умирать. Не хочу в инвалидный дом. Вам придётся терпеть меня, Уотсон. Никаких сиделок. Я теперь знаю, что делать. Что должен был сделать. Но слишком поздно – отсюда и кокаин...
- О чём вы говорите? – не понял он.
- Позже. Позовите Рауха. Или нет. Лучше сами спустимся к нему. Пошли-пошли, что вы застыли, как соляной столп? – я потянул его за руку.
- Раух! Зачем вы здесь? Что вам нужно?
- О, очевидно, говорить с вами. Если бы я хотель говорить с коллегой Уотсоном, я уже сделать бы это, когда вы биль в плену свой наркотический иллюзия.
- Перестаньте коверкать английский язык, – попросил я. – Вы прекрасно можете говорить на нём, даже почти без акцента.
- Гм... Раньше это вас не раздражало.
- Раздражало всегда. Я сдерживался.
- Отлично. Вот и продолжайте сдерживаться. Я вам кое-что принёс. Информацию по интересующему вас... виноват, по когда-то интересовавшему вас вопросу. Но сейчас я с этим повременю, потому что Уотсон кое-что поведал мне о вас, и у меня беседа к моему пациенту мистеру Холмсу, а не к сыщику Холмсу.
- Беседа, несомненно, воспитательного характера? – поморщился я.
- Ну что вы. Такого взрослого воспитывать уже поздно. Вы сядьте. Вот сюда, на диван – беседа может оказаться длинной и эмоциональной.
- Ну, сел.
- Доктор Уотсон сказал, вчера, прежде, чем отбыть в страну грёз под кокаиновым парусом, вы закричали что-то вроде «я вижу свет!» Так?
- Не помню.
- Думаю, Уотсону можно верить. И этому феномену может быть два объяснения. Либо вы попросту бредили, либо..., - он замолчал и принялся барабанить пальцами по столу.
- Либо? – резко спросил я, подаваясь к нему ближе.
- Либо видеть в полном смысле слова вам мешает именно ваш мозг, как я и предполагал с самого начала. А когда наркотик отключил его, какие-то сигналы всё-таки прошли через образовавшуюся в ставнях щель.
- И что мне делать? Жить в прекоме или смириться со слепотой? – спросил я, помолчав, стараясь говорить с иронией, а на самом деле и взволнованно, и растерянно.
- А вот этого я не знаю. Можно попробовать и то, и другое.
- Как это?
- Смириться вы уже пытаетесь. Безуспешно, правда, о чём свидетельствуют ваши истерики, постоянные попытки извести Уотсона и покончить с собой.
- Покончить с собой? Шутите!
Он швырнул что-то на стол – судя по звону, небольшое и стеклянное. Ампулу?
- Это что? – жёстко спросил он.
-Не знаю, что – не вижу, - напряжённо сказал я.
- Да ну? Зато слышите.
- Кокаин?
- Знаете, сколько вы ввели себе?
- Нет. Не знаю.
- Хорошо. Знаете, сколько мы провозились с вами, пока не стало ясно, что вы всё-таки не умираете?
- Не знаю.
- И скольких седых волос это стоило Уотсону?
- Не знаю!
- Раух, не надо, - Уотсон беспокойно шевельнулся за моей спиной. – Пожалуйста, не надо так с ним... Не шантажируйте его мною. Не давите. Я вас прошу.
Вот уж непрошенный заступник!
- Чего вы от меня хотите, Раух?
- Ничего. Это вы, кажется, хотите видеть. Я предлагаю способ. Можно подвергнуть вас гипнозу с премедикацией и попытаться завершить это состояние плавно, чтобы то, что скрывает ваше подсознание, дошло и до вашего сознания, наконец.
- Для меня всё это непонятно – даже терминология.
- Ладно. Вы были когда-нибудь по-настоящему пьяны? Пьяны до беспамятства?
- Да. Был.
- Отлично. Тогда вы лучше меня поймёте. Представьте себе, что вы, будучи вдребезги пьяным, не свалились и не уснули. Что тогда будет?
- Дикая головная боль.
- Безусловно. А дальше? Голова болит, но вы всё равно продолжаете не спать.
- Я начну трезветь.
- Вот. И, наконец, настанет момент осознания того, каким идиотом вы были несколько часов назад, когда болтали ерунду, плясали голым и щипали девушек за грудь. Осознание – ключевое слово, Холмс.
- Всё равно не понимаю. Вы хотите напоить меня?
- Вроде того.
- Раух, это опасно, - наконец, вмешивается явно понимающий больше моего Уотсон. – Он мог умереть.
- Спросите его, что он предпочтёт – надежду и риск или жизнь в темноте до конца?
- Раух, это нечестно! Вы не можете предлагать такой выбор, он не может сделать такой выбор...
Они яростно спорят через мою голову, и у меня начинает звенеть в ушах.
- Вы, словно вороны, слетевшиеся на мой труп, - наконец, не выдерживаю я. – Но я ещё жив, если вы не заметили.
Замолкают оба сразу.
- Какое у вас дело к сыщику Холмсу, Раух? – спрашиваю я.