Если у тебя есть гештальт, закрой его.
Sherlock Holmes Birthday Fest - задание № 30. Хочу фемслэшный фик про ШХ и ДУ (т.е. фик, в котором Холмс и Уотсон будут женщинами).
Название: Платье для амазонки
Автор: Ася-Яса
Фандом: Ш. Холмс
Пейринг: Холмс/Уотсон
Категория: фемслэш
читать дальше
Убирая со стола, наша хозяйка искоса кинула на нас взгляд.
– Две такие замечательные молодые леди и вновь ужинают в одиночестве.
Я сел на диван, по-турецки поджав ноги, и стал раскуривать трубку.
– А что вы хотите, миссис Хадсон, чтобы мы водили в ваш дом кавалеров? Каждую ночь разных?
– Что вы такое говорите, дорогая! – укоризненно воскликнула моя соседка. Ах, как явственно звучал в её голосе испуг! Признаться, моему самолюбию это польстило, но я сделал вид, что задумался и не слышал.
Миссис Хадсон скептически поглядела на меня.
– Мисс Холмс, зачем вы пытаетесь казаться пошлее, чем вы есть? Приходит время, когда леди должна подумать об устройстве своей судьбы, о своём будущем.
И с чего миссис Хадсон вздумала сегодня учить нас жить? Я постарался как можно строже поглядеть на неё.
– Что касается меня, миссис Хадсон, то моя судьба уже давно определена. Вы знаете, что я не принадлежу к бесноватым суфражисткам, которые устраивают погромы и бьют стёкла, словно мальчишки-оборванцы, но я вполне в состоянии обеспечить своё будущее самостоятельно: моя профессия даёт мне такую возможность.
– Но, согласитесь, частный детектив – занятие не для благородной, пока ещё молодой и к тому же разумной леди, – возразила миссис Хадсон, особо подчёркивая слово «разумной».
Я усмехнулся.
– Во-первых, частный детектив-консультант, а во-вторых, – почему же? Потому что это не женское дело? Потому что и у мужчин порой кишка оказывается тонка, а тут вдруг какое-то недоразумение, какая-то выскочка женского пола смеет задирать нос?
– Мисс Холмс, вы же знаете, что я не это хотела сказать, – покачала головой пожилая леди.
– Что тогда?
– Вам пора замуж.
Вот к этому тезису миссис Хадсон пыталась подвести каждый разговор в течение уже нескольких дней, а за последние две недели слишком часто заговаривала о прелестях семейной жизни и вспоминала своего покойного супруга. Мне всегда становилось не по себе, когда я вынужден был всё это выслушивать. Но что мне эти бесцеремонные упрёки? Хуже всего, что наша любезная хозяйка заводила свою шарманку в присутствии Уотсон.
– Не ваше собачье дело, кому что пора, а что нет, – спокойным тоном заметил я. – Ведь я же не говорю, куда вам пора, миссис Хадсон.
Наша забавная хозяйка на минуту как будто потеряла дар речи и, похоже, оскорбилась. Но интереснее всего было наблюдать, как она сдерживает своё негодование.
– Грубиянка. Честное слово, мисс Холмс, если бы я не знала вас как благороднейшую и достойнейшую леди, я бы попросила вас покинуть мой дом.
– Не сердитесь, любезная миссис Хадсон, прошу вас! – горячо взмолилась Уотсон, подлетев к ней и прижимая руки к груди. – Холмс вовсе не хотела вас обидеть. Вы же знаете, что она вас очень высоко ценит и уважает.
– Хорошенькое уважение! – проворчала наша хозяйка, всплеснув руками. – А я ведь добра вам обеим желаю, потому что люблю вас обеих как дочерей. И хочу, чтобы вы наконец...
– Поздно, миссис Хадсон, – сказал я, затянувшись трубкой.
– Дорогая моя, так чем дальше, тем это будет всё труднее!
– Почему же труднее? – вновь вмешалась Уотсон. – Это ещё и от жизненных обстоятельств зависит. Если хотите, это судьба.
– Милочка моя, – назидательно проговорила почтенная леди, – в юности кажется, что всё ещё успеется, что всё ещё только впереди, где-то очень далеко, а на самом деле не успеете глазом моргнуть, как состаритесь.
– Ну да, по-вашему, я уже старуха, – усмехнулся я.
– Мисс Холмс, я этого не говорила. Вечно вы всё переиначиваете! – снова взъярившись, запротестовала миссис Хадсон. – Сами только что сказали, что поздно.
Похоже, победа была за мной, и я позволил себе улыбнуться.
– Я не в этом смысле, дорогая миссис Хадсон.
На это нашей достопочтенной хозяйке ответить было нечего. Недовольно поджав губы, она взялась наконец-то за поднос с посудой.
– Позвольте, я вам помогу. – Уотсон поскакала вслед за миссис Хадсон.
Оставшись в гостиной один, я откинулся на спинку дивана, запрокинул голову назад и стал разглядывать розочку на потолке, знакомую до последнего завитка. Конечно, мне надо было пойти на кухню, чтобы контролировать всё, о чём миссис Хадсон говорит моей соседке. Но мне, если честно, было уже всё равно. Да и миссис Хадсон вполне понимала: если она взболтнёт лишнее, это будет чревато неприятностями для неё же самой. Я знал, что скоро всё это кончится. Не знал только, что мне делать.
Наконец Уотсон вернулась и вдруг порывисто кинулась ко мне и, обвив меня руками, положила свою маленькую, аккуратно убранную голову мне на плечо. Я вздрогнул и пристально взглянул на её лицо: неужели старая перечница посмела что-то ей накапать на мозги?!
– Что вы, Уотсон?
– Холмс, – протянула моя соседка. Похоже, она в самом деле была расстроена. – А вот правда, выйдете вы замуж, и я останусь без вас. Говорится же, что баба девке не подруга.
– Уотсон, что за глупости? Вот уж чего я не собираюсь делать, так это выходить замуж.
Она подняла голову и серьёзно поглядела на меня своими большими глазами – чистыми, прозрачно-синими.
– Не зарекайтесь.
Меня её серьёзность развеселила.
– Я отвечаю за свои слова. Да и кого бы вы прочили мне в женихи? Форбса? Грегсона? Лестрейда? Разве кто-нибудь из них отважится жениться на женщине, которая превосходит их в умении раскрывать преступления и, хуже того, логически мыслить?
Весёлая улыбка тронула её потемневшие, немного тонкие губы.
– Вот тут вы правы. Никто из них вас не стоит. Но можно было бы подумать о ком-то из ваших клиентов: среди них много достойных молодых людей.
– Уотсон, это противоречит профессиональной этике. Вот что бы вы сказали, если бы вам предложили завести отношения с кем-то из пациентов? Вас связывает клятва Гиппократа.
– Ну, это несколько другое.
– Прямая аналогия. У меня тоже есть свой кодекс профессиональной этики, и преступать его я не в праве.
Она как будто с облегчением вздохнула и вновь положила голову на моё плечо, принявшись мурлыкать какую-то невнятную мелодию. У меня немного затекли ноги, но я боялся пошевелиться – лишь бы только не отпугнуть от себя, не разомкнуть объятья этой бабочки, вдруг впорхнувшей в мою жизнь и поселившейся не только под одной крышей со мной, но и в моём сердце.
Меня всегда привлекали женщины: изысканные и утончённые, тихие и мягкие, тёплые и нежные, благородные и загадочные, порой немного легкомысленные и доверчивые. Мне всегда хотелось быть сильной и служить им опорой и защитой. А впрочем... Мне всегда хотелось быть сильным.
А Уотсон... Моя любовь к ней родилась почти сразу после нашего знакомства. Теперь я уже могу сказать «почти сразу», теперь я уже могу признаться себе в этой страсти. Не так уж намного она была младше меня: четыре года – это и не разница. Но она была не такая, как все остальные: порой она поражала меня этим необыкновенным, порой непредсказуемым сочетанием серьёзности и обстоятельности с неиссякаемой жизнерадостностью и поистине детским легкомыслием. Как мне хотелось, чтобы её тело, плотное и сильное, стало моим! Чтобы мне было позволено любить её, обнимать, не страшась быть непонятым!
Я осторожно погладил её плечо. И хорошо, что я всё же не был мужчиной, – иначе моё возбуждение было бы чересчур уж очевидным.
– А вы, Уотсон?
Она встрепенулась и поглядела на меня, подняв свои редкие рыженькие брови, лишь при близком рассмотрении едва заметно соединяющиеся на переносице.
– Что я?
– У вас уже есть кто-нибудь на примете? Слишком оживлённо вы на эту тему говорите. – Я постарался сделать свой голос как можно более хладнокровным и скептичным и отвернулся, чтобы вновь затянуться трубкой, но прелестная бабочка вдруг перехватила мою руку.
– Ах, зачем вы курите? Это ведь вредно. Да и я этой гадостью дышу.
От прикосновения к моей руке её тёплых, твёрдых, как у волевого человека, пальцев меня окатила волна нежности, и я замер. Фея взяла трубку из моей руки и с любопытством осмотрела её.
– Не понимаю, что в этом может быть такого привлекательного.
– А вы попробуйте, Уотсон. Быть может, вам понравится.
Похоже, она не заметила моей иронии и, положив трубку на стол, заявила:
– Нет, не хочу. Вы были бы немного помягче с миссис Хадсон. Боюсь, однажды вы доведёте её до белого каления и она в сердцах сделает то, о чём мы все потом будем сожалеть.
Я вновь запрокинул голову назад и устремил взгляд в потолок.
– Вы тоже станете говорить, что я невоспитанная и грубая, что моё поведение неприемлемо для леди, что мне место на рынке, а не в приличном обществе?
– Нет, что вы! Вы замечательная! Просто у вас такой характер. Если бы вы родились в античную эпоху, вы были бы предводительницей амазонок и скакали бы на коне впереди своего войска. Знаете, я тут подумала, что вы прекрасно будете смотреться в мужском костюме.
– Что ещё за фантазии? – вздохнул я, закрывая глаза. – К чему мне это?
– Вам подойдёт: вы высокая и стройная.
На самом деле «высокая и стройная» больше походило на «длинная и худая, как щепка».
– И как вам ни стыдно, Уотсон.
– А помните, как хорошо мужской костюм смотрелся на Ирен Адлер? Думаю, вам он подойдёт гораздо больше.
Я встал и, взяв со стола трубку, отошёл к окну. Трубка погасла, и теперь её надо было раскуривать заново. Я стал стучать ею о пепельницу, но, похоже, пепел застрял внутри. Меня это раздражало. Зачем было заговаривать об этой женщине? Разве Уотсон не знала, как неприятны мне воспоминания о ней? И проклятый пепел никак не вытряхивался!
– Чёрт побери! – Я кинул трубку на стол и отошёл к окну.
– Простите, я, наверно, не то сказала, – произнесла она и тут же защебетала, избавив меня от необходимости что-то отвечать: – Я слышала, в нынешнем сезоне в моду опять входит голубой. Вам бы он подошёл. Но если не хотите мужской костюм... Знаете, у меня появилась мечта сшить вам голубое платье, такого аквамаринового оттенка. Строгого и элегантного покроя.
Что бы значила эта затейливость? Я обернулся.
– Зачем?
– Ну, вы всё время в чёрном да в чёрном, ну, иногда в тёмно-синем. Вот я и подумала, что вы, быть может, захотите разнообразить свой гардероб.
Я пожал плечами.
– Не вижу необходимости. Да и к тому же аквамариновый, скорее, подойдёт вам.
– Ну, не аквамариновый, так бирюзовый. Смотрите, что я придумала. Вот тут так подсобрать в складочки, тут такой рукавчик суженный, тут пустить полоску кружев – непременно более тёмного оттенка, а тут... – Пока Уотсон показывала на себе все свои задумки, я делал вид, что увлечённо навожу порядок на каминной полке. Пожалуй, Уотсон придумала эту затею с платьем только ради того, чтобы занять меня на дни вынужденного безделья.
Ночью сон ко мне не шёл. Я лежал и глядел в окно. В полнолуние я всегда плохо сплю. Бывает, луна заглядывает в окно, будит среди ночи, и до самого утра не заснуть. Надо бы, конечно, закрывать на ночь занавески, но я не люблю спать в абсолютной темноте. Если случится, что кто-то из тех, кто имеет на меня зуб, соберётся мне мстить, то в полной темноте мне будет трудно ориентироваться и оказывать сопротивление. Однако лунного света будет вполне достаточно. Сплю я всегда чутко и сквозь сон способен уловить звуки приближающейся опасности, так что не страх оказаться беспомощным был причиной этой бессонницы.
Есть мысли, которые приходят только ночью: пожалуй, они самые искренние. Конечно, добрая миссис Хадсон была права. Предназначение женщины заключается в том, чтобы создать семью, стать хранительницей очага и воспитывать детей. Безусловно, теорию «трёх К» придумали мужчины, но нельзя не согласиться с тем, что потребность в материнстве – это основная потребность женщины. Нет, про себя я, пожалуй, не мог такого сказать. У меня иное предназначение – не дарить жизнь, а сохранять её, по мере сил и возможностей борясь с несправедливостью и защищая других. Но ОНА... Я не мог всю жизнь держать её около себя. Я просто не имел на это права. А обрести на краткий миг счастье и потом навсегда потерять его – нет, это было выше моих сил. Но я ждал этого и боялся.
По большому счёту, если бы я захотел, мы бы стали близки настолько, насколько это физически возможно. Да, я ждал слов любви, я жаждал их. Но, даже если бы они прозвучали, я бы всё равно ответил: «Не верю». Разве меня можно по-настоящему любить? Да, привязаться возможно – ведь привязаться можно и к фонарному столбу, если он живёт с тобой под одной крышей, – но любить?
Припомнились слова Кьеркегора: разве можно любить это странное, безобразное существо с узкими плечами и широким тазом – женщину? Ну, кому что кажется безобразным. Мне женское тело никогда ни в малейшей степени не казалось отталкивающим. Если только это не было моё собственное тело. Прежде, когда я разглядывал себя в зеркало, у меня возникало какое-то неприятное, муторное ощущение. Казалось, как будто я вижу вовсе не себя, а кого-то чужого. Это неимоверно худое тело всегда виделось мне каким-то кривым, неправильным, а руки и ноги – слишком костлявыми. Как будто это тело было и не мужским, и не женским, а так, каким-то недоразумением, какой-то недоделкой. И самым логичным было испытывать к нему то отчуждение, которое испытывал я.
И, пожалуй, я завидовал Ирен Адлер: её женской красоте и вместе с тем блестящему умению перевоплощаться в мужской образ. Я завидовал, но вместе с тем и восхищался ей. Она очаровала меня и долго ещё приходила ко мне в сладких, неуловимых снах. Но теперь я больше не хотел о ней вспоминать: слишком горькими были эти несбывшиеся грёзы и тот урок, что она мне преподнесла.
И Уотсон каким-то непостижимым чутьём всё это понимала. Но дело было вовсе не во внешнем атрибуте – мужской одежде, а во внутреннем ощущении соответствия, ощущении собственной «правильности». Милая, добрая девочка! Если тебе так хочется сшить мне бирюзовое платье, а потом обрядить меня в мужской костюм – отныне я не буду слишком строго относиться к твоим экстравагантным идеям.
И сон сомкнул мои успокоенные веки.
На следующий день моя соседка всерьёз взялась за осуществление своей идеи.
– Чтобы шить платье, сначала нужно снять мерки, – заявила она.
– Логично.
Она звонко засмеялась, так что немного пухленькие щёчки её едва заметно покраснели, и, схватив меня за руку, потащила в свою комнату. Сантиметр и блокнот для записей уже были наготове и – больше того – набросок выкройки уже красовался на отдельном листе.
– Да, Уотсон, если вам взбредёт в голову какая-то мысль, то вы не успокоитесь, пока не осуществите её, – заметил я.
Она лукаво усмехнулась и, повесив на шею сантиметр, заявила:
– Чтобы измерения были точными, вам придётся снять платье. Раздевайтесь, – важно подняв голову, проговорила она тоном профессора медицины на обходе.
Я пожал плечами.
– Пожалуйста, доктор.
Отвернувшись, я стал расстёгивать пуговицы и вылез из платья, оставшись в рубашке и нижней юбке. Обойдя вокруг, Уотсон деловито меня оглядела. В самом деле, я чувствовал себя на приёме у врача. Но мне всегда нравилась наша невинная близость. Но кто знает, было бы возможно даже это, если бы я признался в своих чувствах и попытался бы на что-то претендовать? Я умел не смущаться, не краснеть и ничем не выдавать свою страсть к этой пылкой, горячей девушке, даже когда она по-сестрински обнимала меня. И теперь я был абсолютно спокоен.
– Что ж, такой фасон должен вам пойти. Как вы считаете?
– Ну, если не пойдёт, я буду носить это платье исключительно в вашем присутствии, чтобы вы имели возможность лицезреть результат своей работы.
– И мучиться угрызениями совести? – притворно возмутилась она. – Очень любезно с вашей стороны, дорогая.
Я усмехнулся, а Уотсон начала процедуру снятия мерки, не упуская ни одного антропометрического параметра. Это было несколько необычно, но вместе с тем и приятно. Её руки нежно и легко касались меня, и мной овладевало приятное чувство расслабленности, по телу бежали мурашки. Нет, если бы она знала о моих чувствах, такое было бы решительно невозможно, но простота этой формальной, совершенно ничего не значащей близости пьянила меня.
– У вас такая красивая фигура, что вряд ли её можно сильно испортить неудачно подобранным фасоном.
– Уотсон, не говорите ерунды.
– Нет, правда. Хотела бы я иметь такое прекрасное сложение.
– Глупости какие вы...
Я хотел возразить, что её фигура по всем античным критериям намного совершеннее, но вдруг почувствовал, как её руки обвили мою талию и моя новоявленная модистка вдруг ни с того ни с сего прижалась ко мне.
– Ах, Холмс, я прямо-таки влюблена в вас.
Я вздрогнул. Боже! Не ослышался ли я?!
– Что?
– Я в вас влюблена, – промурлыкала она и стала тереться лицом о мою грудь. И моё тело предательски приняло эти ласки.
– Вечно вы вздор болтаете, Уотсон. Пустите, мне холодно.
– Но ведь вы вся горите. – Она подняла лицо и поглядела на меня лукавым и нежным взглядом. – Зачем же так? Вы ведь любите меня? Как женщина женщину.
– Это как? Вы рехнулись?
– Я всё знаю. А теперь, после того, как миссис Хадсон всё мне рассказала о вас...
– Нашли кого слушать! Ну, я устрою этой чёртовой старой карге!
– Лучше обнимите меня скорее! – Она вдруг прямо через рубашку стала покрывать поцелуями мою грудь. – Любишь меня? Скажи, что любишь. Скажи! Скажи!
– Какого... – Я хотел оттолкнуть её, но, вместо этого, руки почему-то сами обняли её – вцепились в столь желанное тело и не собирались отпускать. Она вздохнула, видимо, не ожидая, что я так крепко стисну её. – Люблю! Люблю! Люблю!
Мне хотелось, чтобы она стала моей, хотелось обладать ею, хотелось, чтобы она принадлежала мне. Я приподнял её и, скорее положив на постель, дрожащими руками стал расстёгивать и стаскивать с неё одежду.
– Я хочу знать, что это такое. Покажи мне, как это, – прошептала она.
– Это элементарно, Уотсон!
С жадностью скряги я целовал её восхитительное мягкое тело. Руки мои словно помимо воли лихорадочно обнимали и ласкали её, уже не соразмеряя своих сил. Любовное исступление полностью овладело моим рассудком, но я чувствовал, как её тело страстно отвечает мне, видел, как она закрыла затуманенные глаза и прекрасное лицо её исказила гримаса сладострастия. Я припал к её полуоткрытым губам и чуть не задушил её нежностью, едва не задохнувшись сам. Её тело забилось под моим и, наконец, начало замирать. Утолив первую страсть, я крепко прижал её к себе и продолжал неторопливые ласки: ни на секунду не хотелось отпускать её. Губы сами шептали какой-то любовный бред, но мне хотелось вечно бредить так.
– Как хорошо! – выдохнула она пересохшими губами.
Я усмехнулся, гладя и целуя линию роста её мягких, немного вьющихся рыженьких волос, которую мне так давно хотелось целовать.
– Подожди, это ещё не всё.
Я не ждал с её стороны взаимных ласк: мне было достаточно обладания ею. Но она ещё крепче обняла меня, и стала пылко целовать.
Весь день и всю ночь мы провели в объятьях друг друга. Я был совершенно пьян от счастья, и всё никак не мог поверить в реальность происходящего. Неужели это неземная, сказочная фея была моей? Но, наверно, не надо было верить: утром она начала собирать вещи.
– Что это значит? – спросил я с замиранием сердца.
– Я ухожу.
– Куда? Скажи: я всё равно узнаю.
– К Мэри Морстен.
– Ты любишь её?
Она с наигранным удивлением поглядела на меня и ничего не сказала.
– Чёрт побери! Ответь же! Я к тебе обращаюсь!
– Не сердись, прошу тебя. Так нужно. – Она ласково взглянула на меня и погладила мою руку.
– Кому нужно? Ты рехнулась?! – Я крепко схватил её за руку. – И это после всего, что было? Я же любою тебя!
– Разве это была любовь?
– А что же?!
Она окинула меня ледяным взглядом и высвободилась.
– Не смешите меня. Вы же женщина.
Меня трясло, я не понимал, что я сделал неправильно.
– Я тебя никуда не отпущу, тем более к этой глупой кукле, к этой пустышке. Разве она будет тебя любить так, как я?
Она с укором покачала головой:
– Нехорошо так говорить. Не сердись, пожалуйста, но ты меня не удержишь. Я не твоя собственность.
– Порочная тварь! Ты моя, потому что я тебя люблю! Ты нужна мне. – Я взял её за плечи, но она вздохнула и отстранилась.
– Потому я и ухожу. Отпусти.
Не знаю почему, но я не посмел больше останавливать её. Не знаю, сколько времени я просидел в гостиной после того, как за ней закрылась дверь. Словно в тумане я подошёл к столу и достал из ящика пистолет и коробку патронов. Зарядил оружие. И – вдруг явственно, с ужасом поняв, что действительно ЭТО сделаю, кинулся к миссис Хадсон. Почтенная леди, завидев меня, испуганно вздрогнула.
– Господи! Что с вами? Вы плачете? – Затем кинула взгляд на пистолет в моей руке и отшатнулась. – Что вы собираетесь делать?
Я сунул оружие ей в руки.
– Миссис Хадсон, прошу вас, возьмите это. Спрячьте куда-нибудь, пусть это пока будет у вас. И ножи тоже все спрячьте, пожалуйста.
– Ну... Хорошо, как скажете, мисс Холмс. А что случилось?
– Нет-нет, ничего. Всё в порядке, не волнуйтесь. Мне нужно побыть в одиночестве.
Никогда ещё таких катастроф со мной не случалось, и я чувствовал, что с каждой секундой душевные силы покидают меня. Ничего не видя и не слыша, я скорее кинулся в свою комнату, чтобы не смущать миссис Хадсон своей истерикой и чтобы она не вздумала меня утешать. Меня ждали безвыходность, одиночество и кокаин.
А через несколько дней на моё имя принесли посылку. Это была коробка, в которой лежало бирюзовое платье. Я долго не притрагивался к подарку. Даже смотреть на него было больно. Зачем она сшила его? Что это за жестокая насмешка? Я вынужден был признать, что не понимаю, почему она так со мной поступила. Я не понимал женщину, которую любил, не понимал самого дорогого, самого важного для меня человека на свете. Так, быть может, я заслужил те муки, которые испытывал? В конце концов кто я такой? Что я? Странное, неправильное существо, которое любит тех, кого ему любить не положено? В самом деле, стоил ли я любви? Стоил ли я того, чтобы быть счастливым?
Такие мысли неотступно преследовали меня. Мне было больно задавать себе все эти вопросы: я знал, как горьки и неумолимы ответы на них. Моя жизнь потеряла привычные смыслы: слишком глубоко было разочарование – в женщине, которую я любил; в любви, оказавшейся всего лишь глупой иллюзией и самообманом; в себе самом.
Совершенно обессиленный, я почти несколько дней напролёт не покидал своей комнаты и просто лежал на постели. Желаний не было, кроме, пожалуй, одного – умереть. Но я запретил себе выходить из своего убежища, а в нём не было ничего, что помогло бы осуществить такой страшный замысел. Разве что кокаин, запасов которого у меня оставалось достаточно.
Мне хотелось почувствовать, как игла упруго прокалывает кожу и входит в тело. Стягивание руки жгутом, ощущение холодного металла и натяжения кожи расслабляли мои накопившие напряжение, дрожащие плечи. И я забывался, уходил в мир таинственных, прекрасных образов и счастливых галлюцинаций. Да и что же представляет собой наша жизнь, как ни одну большую галлюцинацию? В настоящем можно столкнуться с ложью, предательством, жестокостью и равнодушием, а в мире грёз, в мире наркотических фантазий ничего этого нет: там ты один и никто не может сделать тебе больно.
Но за всё приходится платить: после краткого, мутного забвения я вновь возвращался в реальность, и все переживания, от которых я пытался спрятаться, обрушивались на меня с умноженной силой. Чем успокоеннее и беспечнее я чувствовал себя в моменты наркотического транса, тем катастрофичнее и страшнее было пробуждение. Пылая от не прекращающейся головной боли, которая, казалось, иррадиировала по всему телу, будто распадающемуся на части, я походил скорее на вырванное из почвы, пожухшее растение, чем на человека. Сами собой из глаз текли слёзы, так что веки мои в конце концов начали опухать и гореть. Подумав, что холодная вода хоть немного облегчила бы мои муки, я решил выйти из комнаты, чтобы умыться.
Едва я открыл дверь, миссис Хадсон, словно хищник, поджидающий свою жертву, подступила ко мне.
– Мисс Холмс, как вы себя чувствуете? Послать за доктором?
– Нет, всё в порядке.
– Вы, наверно, голодны. Вы совсем ничего не едите.
– Спасибо, у меня нет аппетита.
– Но вы же голодом себя заморите! Ей Богу, как живой труп, смотреть страшно, а ведь всегда были такой красавицей!
Мне было больно слышать такие слова.
– Миссис Хадсон, прошу вас, не говорите со мной. У меня сейчас не совсем то самочувствие.
Только не хватало, чтобы она по доброте душевной взялась меня жалеть! Я чувствовал, что ещё немного и больше не смогу сдерживать слёз. Наверно, как плачущий ребёнок, который рыдает ещё громче, когда его начинают успокаивать.
– Господи, отчего же не говорить?! – всплеснула руками миссис Хадсон. – Совсем без общения ни один человек не выдержит, а тем более, когда случается...
– Миссис Хадсон, ради Бога... Зачем вы меня мучаете? Хотите сказать, что я малодушно, трусливо бегу от действительности? Я это понимаю, прекрасно понимаю. Не травите мне душу. Я обманываю себя: я вовсе не сильная, не такая, какой надо быть. Я не заслуживаю... Наверно, во всём, что случилось, я сама виновата, потому что... Всё неправильно в моей жизни, всё ложь, всё бессмысленно. Так что ваша забота обо мне совершенно напрасна.
Слёзы катились по моим щекам, но я говорил как можно твёрже и спокойнее, стараясь сдержать дрожь в голосе. Я знал, что буду стыдиться своего откровения, но мне в самом деле нужно было всё это выразить кому-то.
Миссис Хадсон пристально глядела на меня и качала головой.
– Дорогая мисс Холмс, знаете, что я вам скажу, – наконец серьёзно произнесла она. – Гоните от себя такие мысли. Пойдите-ка на улицу, погуляйте, может быть, встретите кого-то из старых знакомых. Это будет вам только на пользу.
Я был не в состоянии куда-то идти, заставлять себя поддерживать с кем-то светские беседы, не в состоянии вообще воспринимать окружающий мир и потому покачал головой.
– Ну, тогда позвольте, я сама кое-что для вас сделаю, – произнесла почтенная леди и, усадив меня на диван, вдруг заговорила негромко и успокаивающе, так что, пока я слушал, мои слёзы высохли: – Мисс Холмс, вы умный человек, и позвольте говорить с вами откровенно. Раз уж мне известна ваша тайна... Несчастную любовь можно лечить только любовью – во всех её проявлениях. И человеку не следует пренебрегать своим телом, иначе оно отказывается быть здоровым. Мисс Холмс, и если уж начистоту... Пожалуй, я знаю одну леди, которая могла бы приходить к вам.
– Миссис Хадсон! – Никогда прежде я не подумал бы, что эта добропорядочная старушка однажды предложит свести меня с проституткой. Продажная любовь была не то, что мне нужно: я хотел неподдельной, искренней любви.
– Пожалуйста, послушайте меня, мисс Холмс. Вам ведь нужна женщина.
– Мне нужна одна-единственная женщина. Другие меня не интересуют.
Миссис Хадсон вновь пристально на меня посмотрела и, вздохнув, опустила голову:
– Мисс Холмс, не отказывайтесь от моей помощи, когда она действительно необходима. Это ведь я сказала ЕЙ, так что не вы виноваты в случившемся.
Пожалуй, старая мудрая леди решила удивить меня ещё и такой глупостью.
– Не обольщайтесь: она и без вас всё прекрасно знала. Вашей вины здесь нет, миссис Хадсон, – даже не думайте! Я вас ни в чём не виню.
– Вы очень добры, мисс Холмс. Всё пройдёт и забудется, не печальтесь.
Чтобы больше не выслушивать унизительные увещевания почтенной леди, я скорее сбежал в ванну. Однако я понимал, что миссис Хадсон была права: надо было что-то предпринимать. Действительно, нужно было двигаться, что-то делать, иначе болото отчаяния всё глубже затягивало бы меня. Терять всё равно было уже нечего, и я решился.
Я надел то самое бирюзовое платье. Оно было удивительно удобным и почти не сковывало движений. Глядя в зеркало, я провёл руками по бокам, талии – и почувствовал подтянутость и упругость своего тела. Странное мной овладело ощущение, непривычное, но приятное: я понимал, что эта женщина может вызывать желание. Я отнюдь не страдаю нарциссизмом, но мне нравилось то, что я видел в своём отражении. Именно в этот момент я дал самому себе слово вернуть свою любовь – чего бы мне это ни стоило.
Не могу сказать, что я был абсолютно хладнокровен, когда стучал в эту дверь. Руки у меня немного дрожали, но отступать я не собирался. Открыла мне сама Мэри Морстен.
– Ах, мисс Холмс! Какой приятный сюрприз! Рада вас видеть. Проходите же.
Удивительное это было создание. Она, сама невинность, глядела на меня изумленно раскрытыми глазами и сияюще улыбалась. Как бы ни была низка человеческая природа, я стараюсь терпимо относиться к людям. Но в ту минуту единственными чувствами, всколыхнувшимися в моей душе, были раздражение, отвращение и злость. Пожалуй, столь лицемерного существа, как эта до приторности слащавая, жеманная Мэри Морстен, я в жизни ещё не встречал. Такие гадины строят из себя слабых, невинных овечек и этим затуманивают мозги, расслабляют твою бдительность, но при случае они готовы растоптать тебя, словно ты не человек, а лишь досадное недоразумение, преграда на пути ко всё большему утверждению их безграничного эгоизма. И неужели такую низкую, пустую женщину можно было предпочесть мне? Разве я так намного хуже её и недостойнее?
Я старался глядеть на неё как можно строже и непреклоннее, но её это, кажется, мало смущало. Будь моя воля, я бы собственноручно придушил эту гадюку, но я лишь кивнул и вошёл в дом. К моему удивлению, в гостиной не было той, кого я ожидал увидеть. Там была почему-то лишь Кэт Уитни.
– Мисс Холмс, добрый день, – приветливо улыбнулась она.
– Здравствуйте, миссис Уитни. А что же случилось с мисс Уотсон? Где она?
– О, вы зря беспокоитесь, мисс Холмс. Мисс Уотсон отнюдь не теряет времени даром и каждую секунду вдали от вас проводит с пользой, – улыбаясь, тоненьким голоском пролепетала Мэри Морстен. Однако её слова заставили меня вздрогнуть. Так, значит, время, что Уотсон проводила со мной, было пустой тратой времени? Значит, я, по мнению мисс Морстен, не был достоин общества Уотсон?
– Что ж, это радует. Разумеется, рядом с человеком моей легкомысленной профессии любой барышне было бы скучно.
Кэт Уитни засмеялась.
– Так хорошо, что вы нашли время прийти, мисс Холмс, – воскликнула Мэри Морстен, вдруг взяв меня под локоть. – Уотсон всё же рассказала вам об этом?
– Зная многолетнюю дружбу мисс Холмс и мисс Уотсон, это и не удивительно, – заметила миссис Уитни.
– Но она несносна в своей преданности вам, мисс Холмс. У меня теперь такое чувство, что весь город знает.
Я внимательно глядел на мисс Морстен: она соображала, что говорит? Или это было особой формой издевательства? Но я принял эту игру.
– Полагаю, чем больше людей будет в курсе, тем это станет приятнее, – заметил я, освобождаясь от её навязчивых объятий и садясь в кресло.
– Преждевременная огласка в таком деликатном деле может только навредить, – заметила мисс Уитни, которая была несколько поумнее мисс Морстен, хотя и не намного.
– Ах, я так счастлива, так счастлива! – возопила мисс Морстен. – Ой, совсем забыла предложить вам чаю, мисс Холмс. Хотите чашечку?
– Нет, благодарю.
Но она уже кинулась наливать мне чай и поставила чашку передо мной на столик. С каким удовольствием я выплеснул бы этот горячий чай в её гадкое смеющееся лицо!
– Всё так неожиданно! Я имею в виду предложение. – Эта змея прижала руки к груди.
– Предложение? – переспросил я.
– Ну да. Мне ещё никто не предлагал руку и сердце.
– Что, простите? – Максимально сконцентрировавшись, я глядел на обеих мисс. Розыгрыш, похоже, затянулся, но подобных выходок я никому не собирался прощать.
– Это всё так ново и необычно, – взахлёб продолжала мисс Морстен. – Я теперь невеста.
– Мисс Морстен, – как можно резче проговорил я, – вы понимаете, какую ахинею несёте? Или это выше вашего разумения? Позвольте спросить: кто тот счастливец, которого вы облагодетельствуете?
Она удивлённо захлопала на меня глазами.
– Доктор Уотсон, конечно. Кто же ещё? А почему вы спрашиваете, мисс Холмс?
Нет, это переходило уже всякие границы. Я вскочил.
– Хватит! Неужели вы не понимаете, как это пошло, как отвратительно?! Я всё могу понять, но подлость и лицемерие – грехи, которые ни понять, ни простить нельзя.
Обе леди оторопели и с испугом глядели на меня.
– Мисс Холмс, о чём вы? – пролепетала мисс Морстен.
Бесполезно было тратить на этих глупых куриц время и нервы, и я, ничего больше не говоря, скорее покинул этот дом. Меня трясло от обиды и бессильной злости, и я уже решил, что мне нужно выместить их на каком-нибудь неодушевлённом предмете, нокаутировав, к примеру, матрас дома, – как вдруг едва не наскочил на неё, мою Уотсон.
Увидев меня, она испуганно вздрогнула и прижала к себе шляпную коробку, которую держала в руках.
– Это вы? – прошептала моя возлюбленная. А я и не знал, как больно видеть страх перед тобой в глазах того, кого любишь. Моё сердце словно полоснуло ножом.
– Да, это я. Это всего лишь я. Что вас так напугало, дитя моё?
Она вся словно сжалась и подалась назад, лишь быстро проговорив:
– Что вы сказали Мэри?
– То, что вы уже знаете: что вы моя, что я люблю вас, – твёрдо ответил я.
Её лицо исказилось ужасом.
– Сумасшедшая. Зачем вы это сделали?
– Я люблю тебя! – Я взял её за плечи и попытался приблизить к себе, но, вздрогнув и отстранившись, она раздражённо прошептала:
– Не трогайте меня! И не кричите: на нас смотрят.
– Плевать! Я люблю тебя. Мне никто на свете не нужен – только ты. Не бросай меня, прошу. Я не смогу без тебя. Вернись ко мне. Я всё для тебя сделаю, только вернись. Пожалуйста. Прошу тебя, умоляю. Хочешь, ноги твои целовать буду? Хочешь, сейчас на колени перед тобой встану?
– Вы готовы валять в грязи платье, которое я вам сшила и которое вам так идёт? Грязь же, грязь. Это грязь, а не любовь. – Она окинула меня убийственно холодным взглядом своих ярко-голубых глаз и постучала пальцем по виску. – Вы больны. Вам лечиться надо.
– Надо. Ты – моё лекарство.
– Я думала, вы не такая. Я думала, вы гордая и сильная, а вы… Как страшно горят сейчас ваши глаза. Вы страшная женщина. Оставьте меня в покое. Не хочу вас больше знать. И не смейте меня преследовать, иначе я приму меры и вас упрячут в сумасшедший дом, где вам и место.
Я стоял как громом поражённый и не мог пошевелиться. Вот значит, кем я для неё всегда был: всего лишь больным юродивым, бесноватым, дурачком, над которым впору лишь потешаться. Но тяжелее были не слова. Тяжелее всего было слышать злобу в голосе, который прежде твердил тебе любовные признания.
Я не стал удерживать её и сквозь наворачивающиеся на глаза слёзы видел, как она убегает. Моё сердце, кое-как склеенное слабой надеждой, разбилось вновь на сотни осколков, которые уже нельзя было склеить. Внезапно мне стало трудно дышать, горло схватил спазм, и всё куда-то поплыло перед глазами. Я понял, что вот-вот потеряю сознание, и сделал несколько шагов к стене дома.
– Пьяная, – словно откуда-то издалека донеслись чьи-то голоса.
А я прислонился к стене – лишь бы не упасть – и прижался щекой к холодному камню. Не знаю, сколько я вот так стоял и как потом машинально добрёл домой. Очнулся я уже на пороге гостиной, услышав испуганный вскрик миссис Хадсон:
– Мисс Холмс, что с вами?
Я едва мог говорить.
– Я больна, оказывается. Это не любовь, это болезнь. Но какая же это грязь?
– Что? Что вы говорите? Я не слышу.
– Это не грязь! Это любовь, чёрт возьми! Если я больна, то мир тоже болен! – Я скорее кинулся в свою комнату, к ящику стола, но он оказался пуст. – Миссис Хадсон, где он?! – прокричал я, лихорадочно обыскивая собственную комнату.
– Кто?
– Куда вы его дели?!
– Кого, мисс Холмс?
– Кокаин! Какого дьявола вы рылись в моих вещах?! Отдайте его мне! Не хочу больше! Я не хочу жить! Дайте мне умереть!
– Бог с вами, мисс Холмс! Успокойтесь! Вы на себя не похожи.
Мне было и стыдно, и больно, и тяжко. Совершенно обессилев, я опустилась на стул и закрыла лицо руками. Видимо, в ту минуту я представляла собой настолько жалкое зрелище, что миссис Хадсон обняла меня и стала гладить по голове.
– Вы не больны, вы гениальны. Это он, ваш гений, всему причина.
– Не говорите глупостей, миссис Хадсон. Какой ещё гений? При чём тут гений?
У меня больше не было сил ни на что – в том числе и на самоубийство. Я словно перестал существовать, душа моя опустела, и даже боли я уже не чувствовал. Я сидел в своей комнате, глядел в окно, слонялся по квартире, ел, когда миссис Хадсон накрывала на стол, пытался сыграть что-нибудь на скрипке, но игра не получалась. Я словно умер, я перестал мыслить, и ничто на свете меня больше не интересовало. Я даже не задавался вопросом, зачем мне жить.
Но однажды всё изменилось – когда радостная миссис Хадсон ввела в нашу гостиную миссис Уитни.
– Мисс Холмс, посмотрите, кто пришёл к нам в гости, – воодушевлённо проговорила хозяйка, будто обращалась к умалишённому. Впрочем, я не сердился на неё за это. Моё состояние в самом деле мучило миссис Хадсон. Не знаю, насколько она считала себя виноватой, но в любом случае она не отступалась от попыток изменить моё настроение.
– Миссис Хадсон, я, кажется, уже говорил вам, что не нуждаюсь в подобных услугах.
Почтенная леди скептично на меня поглядела.
– Всё ваши непонятные шуточки, мисс Холмс. Вы только послушайте, что пришла рассказать миссис Уитни. Это такая радость. Пожалуйста, садитесь, дорогая.
Гостья расположилась на диване и принялась разглагольствовать:
– Очень жаль, мисс Холмс, что вы болели и пропустили такую свадьбу.
– Какое мне дело до чьих-то свадеб?
– Нет, мисс Холмс, выслушайте до конца. Хоть раз в жизни будьте вежливы, – строго нахмурила брови миссис Хадсон. – Продолжайте, пожалуйста, дорогая миссис Уитни.
– Не сочтите, что я хвастаюсь, но надо сказать, это мы с мисс Уотсон помогли мисс Морстен устроить такое замечательное торжество. И уложились в совсем небольшую сумму.
– Да, разумеется, ваши заслуги в этом деле велики, – встряла миссис Хадсон.
При упоминании имени моей бывшей возлюбленной меня словно что-то кольнуло, но я скорее прогнал прочь воспоминания.
– Ах, какая это была свадьба! – Миссис Уитни всплеснула руками и воздела глаза в потолок.
– Но всё же скажите нашей мисс Холмс, чья это была свадьба.
– Конечно же, нашей милой Мэри и доктора Уотсона.
– Какого доктора Уотсона? – уточнила миссис Хадсон.
– Доктора Джона Уотсона, отставного офицера. Такой представительный джентльмен! Он когда-то…
Не веря собственным ушам, я вскочил.
– Что?! Доктор Джон Уотсон? Мужчина?
– Ну да, – в некотором замешательстве кивнула миссис Уитни. – Конечно, мужчина. Он однофамилец нашей подруги. Не правда ли, интересное совпадение?
И тут я прозрел. Значит, моя возлюбленная не уходила от меня к Мэри Морстен?! Она всего лишь помогала организовывать её свадьбу?! Значит, она не любила Мэри?! Не боясь, что не поймут, я громко расхохотался и потёр руки.
– Свадьба! Как это замечательно! Боже, благодарю тебя! Миссис Уитни, вы принесли действительно благую весть. Спасибо вам. Я тогда в самом деле был туп, как осёл, и вместо того, чтобы поздравить мисс Морстен и пожелать ей счастья, устроил какую-то глупую сцену. Наверно, мне следует извиниться – перед ней, перед вами, дорогая миссис Уитни, перед мисс Уотсон.
– Ах, да что вы, какие пустяки, – кивнула она.
– Нет-нет, я просто обязан принести свои извинения мисс Морстен… то есть уже миссис Уотсон и – благодарению Божию – как прежде, мисс Уотсон. Действительно, как странно звучит. В самом деле, все врачи в Англии носят эту фамилию. Ну и, конечно, хотелось бы от всей души поздравить новобрачную.
Миссис Хадсон скосила на меня глаза и едва заметно улыбнулась.
– Ах, конечно, мисс Холмс, я дам вам их новые адреса, – к моей несказанной радости произнесла миссис Уитни.
Получив бесценную информацию, я тут же кинулся собираться и затем сразу же помчался на указанную квартиру в Паддингтон. Однако дома никого не было, и я стал ждать у дверей на улице.
Воистину, любовь лишает рассудка. Ведь тогда, у Мэри Морстен, мне никто не лгал – если уж и были сказаны слова лжи, то они были сказаны мной, – и я, прислушавшись, вполне мог бы понять всё правильно. Но у страха глаза велики: я так боялся потерять свою любовь, что поверил в реальность этой потери. И теперь самым лучшим подарком судьбы была для меня возможность признать, что я заблуждался, а значит, возможность всё исправить. Наконец-то я начал дышать и жить надеждой на счастье. Ведь порой и счастье может быть не таким прекрасным, как надежда.
Я озирался вокруг, ища взглядом мою любимую, и видел, что мир прекрасен. Но я по-прежнему не понимал, почему она сказала, что уходит к Мэри Морстен. Что, это была проверка моих чувств? Если так, то почему она не сказала мне об этом, когда я пришёл за ней? Или та наша ночь была простым любопытством? Но даже если так, то ничего страшного. Главное, что ОНА не любит Мэри Морстен, а значит, я могу завоевать ЕЁ сердце. Я выбрался из той ямы отчаяния, в которую меня ввергла разлука, и теперь вновь верил в себя.
Наконец я увидел её. Она шла, глядя себе под ноги, усталая и печальная, и мне захотелось подлететь к ней, заключить её в объятья, расцеловать, сделать счастливой. Но я сдержался и, лишь когда она подошла ближе, негромко позвал:
– Мисс Уотсон.
Она очнулась и подняла на меня свой небесный взгляд. Ни страх, ни злоба, ни раздражение – теперь в этих глазах была только усталость.
– Вы? – едва слышно проговорила она. – Я же вас просила не приближаться ко мне.
– Ты ведь не любишь Мэри Морстен? И никогда не любила.
Некоторое время она молчала и наконец, отвернувшись, произнесла:
– Это вы придумали мою любовь к ней.
– Что ещё я мог подумать, когда ты сказала, что уходишь? Ты разве не знала, что всё для меня? Зачем ты так поступила?
Она вскинула на меня ожесточившийся взгляд.
– А вы разве не понимаете? Вы со всем вашим умом – и не понимаете? Нет, не может быть.
– Это была проверка? Ты хотела испытать мои чувства? Ну, хорошо, допустим. Но почему же ты решила, что я не прошёл испытания?
– После тех слов, что я услышала от вас в свой адрес? После того, как вы с сердцем, полным злобы, пошли к Мэри Морстен, чтобы оскорблять её? После того, как вы готовы были пресмыкаться предо мной и в ногах моих валяться? На что вы надеялись? Ваше высокомерие и самонадеянность смешны. А я ведь верила в вас… На что вы надеялись?! Скажите, вы, слабая, злая, низкая женщина! Нет, я не вас любила долгие годы.
Чтобы сохранять спокойствие, я глубоко вздохнул. Как бы она ни оскорбляла меня, сдаваться я не собирался.
– Пойдём в дом. Судя по всему, нам предстоит долгий разговор.
– Не смейте мне приказывать! – вдруг с надрывом закричала она. – Я не ваша собственность. Мне с вами не о чем больше разговаривать! И с вами я никуда не пойду: вы меня сильнее и кто знает, что взбредёт вам в голову.
Я вздрогнул. «Дура! Дура!» – вертелось в голове. Она что, думала, будто я стану её насиловать?
– Почему ты меня боишься? Не бойся, прошу. Я не причиню тебе вреда.
– Вы мне отвратительны. Вы сами придумали эту трагедию, этот фарс со своей несчастной любовью, а я хотела, чтобы вы всего лишь попросили меня вернуться, а не приказывали и не требовали. А вы…
– Я просил.
– Поздно!
Я глядел на её нежное, прекрасное лицо, искажённое гримасой гнева и презрения. Я ждал её слёз, ждал, когда она потеряет над собой контроль и попросит помощи, – и тогда я наконец смогу её успокоить: обниму, расцелую, крепко-крепко прижму к себе, чтобы никогда больше не отпускать. Но она не плакала. Она не собиралась просить у меня помощи, потому что в её душе была только ненависть, на которую не способны любящие. Значит, так тому и быть. Я вновь вздохнул и пожал плечами.
– Ты называла меня сумасшедшей, но не сумасшедшая ли ты сама, что решила так проэкзаменовать мою любовь? И это ты называешь верой? Ты сама убедилась во всём, в чём хотела убедиться. На самом деле не я не любил тебя – это ты меня не любила. Прощать способна лишь любовь.
В отчаянии я произносил эту глупую, пошлую, недостойную сентенцию и чувствовал, что уже не в силах что-либо изменить. Чтобы больше не мучиться, я скорее развернулся и ушёл, а она не стала меня догонять.
Название: Платье для амазонки
Автор: Ася-Яса
Фандом: Ш. Холмс
Пейринг: Холмс/Уотсон
Категория: фемслэш
читать дальше
ПЛАТЬЕ ДЛЯ АМАЗОНКИ
Убирая со стола, наша хозяйка искоса кинула на нас взгляд.
– Две такие замечательные молодые леди и вновь ужинают в одиночестве.
Я сел на диван, по-турецки поджав ноги, и стал раскуривать трубку.
– А что вы хотите, миссис Хадсон, чтобы мы водили в ваш дом кавалеров? Каждую ночь разных?
– Что вы такое говорите, дорогая! – укоризненно воскликнула моя соседка. Ах, как явственно звучал в её голосе испуг! Признаться, моему самолюбию это польстило, но я сделал вид, что задумался и не слышал.
Миссис Хадсон скептически поглядела на меня.
– Мисс Холмс, зачем вы пытаетесь казаться пошлее, чем вы есть? Приходит время, когда леди должна подумать об устройстве своей судьбы, о своём будущем.
И с чего миссис Хадсон вздумала сегодня учить нас жить? Я постарался как можно строже поглядеть на неё.
– Что касается меня, миссис Хадсон, то моя судьба уже давно определена. Вы знаете, что я не принадлежу к бесноватым суфражисткам, которые устраивают погромы и бьют стёкла, словно мальчишки-оборванцы, но я вполне в состоянии обеспечить своё будущее самостоятельно: моя профессия даёт мне такую возможность.
– Но, согласитесь, частный детектив – занятие не для благородной, пока ещё молодой и к тому же разумной леди, – возразила миссис Хадсон, особо подчёркивая слово «разумной».
Я усмехнулся.
– Во-первых, частный детектив-консультант, а во-вторых, – почему же? Потому что это не женское дело? Потому что и у мужчин порой кишка оказывается тонка, а тут вдруг какое-то недоразумение, какая-то выскочка женского пола смеет задирать нос?
– Мисс Холмс, вы же знаете, что я не это хотела сказать, – покачала головой пожилая леди.
– Что тогда?
– Вам пора замуж.
Вот к этому тезису миссис Хадсон пыталась подвести каждый разговор в течение уже нескольких дней, а за последние две недели слишком часто заговаривала о прелестях семейной жизни и вспоминала своего покойного супруга. Мне всегда становилось не по себе, когда я вынужден был всё это выслушивать. Но что мне эти бесцеремонные упрёки? Хуже всего, что наша любезная хозяйка заводила свою шарманку в присутствии Уотсон.
– Не ваше собачье дело, кому что пора, а что нет, – спокойным тоном заметил я. – Ведь я же не говорю, куда вам пора, миссис Хадсон.
Наша забавная хозяйка на минуту как будто потеряла дар речи и, похоже, оскорбилась. Но интереснее всего было наблюдать, как она сдерживает своё негодование.
– Грубиянка. Честное слово, мисс Холмс, если бы я не знала вас как благороднейшую и достойнейшую леди, я бы попросила вас покинуть мой дом.
– Не сердитесь, любезная миссис Хадсон, прошу вас! – горячо взмолилась Уотсон, подлетев к ней и прижимая руки к груди. – Холмс вовсе не хотела вас обидеть. Вы же знаете, что она вас очень высоко ценит и уважает.
– Хорошенькое уважение! – проворчала наша хозяйка, всплеснув руками. – А я ведь добра вам обеим желаю, потому что люблю вас обеих как дочерей. И хочу, чтобы вы наконец...
– Поздно, миссис Хадсон, – сказал я, затянувшись трубкой.
– Дорогая моя, так чем дальше, тем это будет всё труднее!
– Почему же труднее? – вновь вмешалась Уотсон. – Это ещё и от жизненных обстоятельств зависит. Если хотите, это судьба.
– Милочка моя, – назидательно проговорила почтенная леди, – в юности кажется, что всё ещё успеется, что всё ещё только впереди, где-то очень далеко, а на самом деле не успеете глазом моргнуть, как состаритесь.
– Ну да, по-вашему, я уже старуха, – усмехнулся я.
– Мисс Холмс, я этого не говорила. Вечно вы всё переиначиваете! – снова взъярившись, запротестовала миссис Хадсон. – Сами только что сказали, что поздно.
Похоже, победа была за мной, и я позволил себе улыбнуться.
– Я не в этом смысле, дорогая миссис Хадсон.
На это нашей достопочтенной хозяйке ответить было нечего. Недовольно поджав губы, она взялась наконец-то за поднос с посудой.
– Позвольте, я вам помогу. – Уотсон поскакала вслед за миссис Хадсон.
Оставшись в гостиной один, я откинулся на спинку дивана, запрокинул голову назад и стал разглядывать розочку на потолке, знакомую до последнего завитка. Конечно, мне надо было пойти на кухню, чтобы контролировать всё, о чём миссис Хадсон говорит моей соседке. Но мне, если честно, было уже всё равно. Да и миссис Хадсон вполне понимала: если она взболтнёт лишнее, это будет чревато неприятностями для неё же самой. Я знал, что скоро всё это кончится. Не знал только, что мне делать.
Наконец Уотсон вернулась и вдруг порывисто кинулась ко мне и, обвив меня руками, положила свою маленькую, аккуратно убранную голову мне на плечо. Я вздрогнул и пристально взглянул на её лицо: неужели старая перечница посмела что-то ей накапать на мозги?!
– Что вы, Уотсон?
– Холмс, – протянула моя соседка. Похоже, она в самом деле была расстроена. – А вот правда, выйдете вы замуж, и я останусь без вас. Говорится же, что баба девке не подруга.
– Уотсон, что за глупости? Вот уж чего я не собираюсь делать, так это выходить замуж.
Она подняла голову и серьёзно поглядела на меня своими большими глазами – чистыми, прозрачно-синими.
– Не зарекайтесь.
Меня её серьёзность развеселила.
– Я отвечаю за свои слова. Да и кого бы вы прочили мне в женихи? Форбса? Грегсона? Лестрейда? Разве кто-нибудь из них отважится жениться на женщине, которая превосходит их в умении раскрывать преступления и, хуже того, логически мыслить?
Весёлая улыбка тронула её потемневшие, немного тонкие губы.
– Вот тут вы правы. Никто из них вас не стоит. Но можно было бы подумать о ком-то из ваших клиентов: среди них много достойных молодых людей.
– Уотсон, это противоречит профессиональной этике. Вот что бы вы сказали, если бы вам предложили завести отношения с кем-то из пациентов? Вас связывает клятва Гиппократа.
– Ну, это несколько другое.
– Прямая аналогия. У меня тоже есть свой кодекс профессиональной этики, и преступать его я не в праве.
Она как будто с облегчением вздохнула и вновь положила голову на моё плечо, принявшись мурлыкать какую-то невнятную мелодию. У меня немного затекли ноги, но я боялся пошевелиться – лишь бы только не отпугнуть от себя, не разомкнуть объятья этой бабочки, вдруг впорхнувшей в мою жизнь и поселившейся не только под одной крышей со мной, но и в моём сердце.
Меня всегда привлекали женщины: изысканные и утончённые, тихие и мягкие, тёплые и нежные, благородные и загадочные, порой немного легкомысленные и доверчивые. Мне всегда хотелось быть сильной и служить им опорой и защитой. А впрочем... Мне всегда хотелось быть сильным.
А Уотсон... Моя любовь к ней родилась почти сразу после нашего знакомства. Теперь я уже могу сказать «почти сразу», теперь я уже могу признаться себе в этой страсти. Не так уж намного она была младше меня: четыре года – это и не разница. Но она была не такая, как все остальные: порой она поражала меня этим необыкновенным, порой непредсказуемым сочетанием серьёзности и обстоятельности с неиссякаемой жизнерадостностью и поистине детским легкомыслием. Как мне хотелось, чтобы её тело, плотное и сильное, стало моим! Чтобы мне было позволено любить её, обнимать, не страшась быть непонятым!
Я осторожно погладил её плечо. И хорошо, что я всё же не был мужчиной, – иначе моё возбуждение было бы чересчур уж очевидным.
– А вы, Уотсон?
Она встрепенулась и поглядела на меня, подняв свои редкие рыженькие брови, лишь при близком рассмотрении едва заметно соединяющиеся на переносице.
– Что я?
– У вас уже есть кто-нибудь на примете? Слишком оживлённо вы на эту тему говорите. – Я постарался сделать свой голос как можно более хладнокровным и скептичным и отвернулся, чтобы вновь затянуться трубкой, но прелестная бабочка вдруг перехватила мою руку.
– Ах, зачем вы курите? Это ведь вредно. Да и я этой гадостью дышу.
От прикосновения к моей руке её тёплых, твёрдых, как у волевого человека, пальцев меня окатила волна нежности, и я замер. Фея взяла трубку из моей руки и с любопытством осмотрела её.
– Не понимаю, что в этом может быть такого привлекательного.
– А вы попробуйте, Уотсон. Быть может, вам понравится.
Похоже, она не заметила моей иронии и, положив трубку на стол, заявила:
– Нет, не хочу. Вы были бы немного помягче с миссис Хадсон. Боюсь, однажды вы доведёте её до белого каления и она в сердцах сделает то, о чём мы все потом будем сожалеть.
Я вновь запрокинул голову назад и устремил взгляд в потолок.
– Вы тоже станете говорить, что я невоспитанная и грубая, что моё поведение неприемлемо для леди, что мне место на рынке, а не в приличном обществе?
– Нет, что вы! Вы замечательная! Просто у вас такой характер. Если бы вы родились в античную эпоху, вы были бы предводительницей амазонок и скакали бы на коне впереди своего войска. Знаете, я тут подумала, что вы прекрасно будете смотреться в мужском костюме.
– Что ещё за фантазии? – вздохнул я, закрывая глаза. – К чему мне это?
– Вам подойдёт: вы высокая и стройная.
На самом деле «высокая и стройная» больше походило на «длинная и худая, как щепка».
– И как вам ни стыдно, Уотсон.
– А помните, как хорошо мужской костюм смотрелся на Ирен Адлер? Думаю, вам он подойдёт гораздо больше.
Я встал и, взяв со стола трубку, отошёл к окну. Трубка погасла, и теперь её надо было раскуривать заново. Я стал стучать ею о пепельницу, но, похоже, пепел застрял внутри. Меня это раздражало. Зачем было заговаривать об этой женщине? Разве Уотсон не знала, как неприятны мне воспоминания о ней? И проклятый пепел никак не вытряхивался!
– Чёрт побери! – Я кинул трубку на стол и отошёл к окну.
– Простите, я, наверно, не то сказала, – произнесла она и тут же защебетала, избавив меня от необходимости что-то отвечать: – Я слышала, в нынешнем сезоне в моду опять входит голубой. Вам бы он подошёл. Но если не хотите мужской костюм... Знаете, у меня появилась мечта сшить вам голубое платье, такого аквамаринового оттенка. Строгого и элегантного покроя.
Что бы значила эта затейливость? Я обернулся.
– Зачем?
– Ну, вы всё время в чёрном да в чёрном, ну, иногда в тёмно-синем. Вот я и подумала, что вы, быть может, захотите разнообразить свой гардероб.
Я пожал плечами.
– Не вижу необходимости. Да и к тому же аквамариновый, скорее, подойдёт вам.
– Ну, не аквамариновый, так бирюзовый. Смотрите, что я придумала. Вот тут так подсобрать в складочки, тут такой рукавчик суженный, тут пустить полоску кружев – непременно более тёмного оттенка, а тут... – Пока Уотсон показывала на себе все свои задумки, я делал вид, что увлечённо навожу порядок на каминной полке. Пожалуй, Уотсон придумала эту затею с платьем только ради того, чтобы занять меня на дни вынужденного безделья.
Ночью сон ко мне не шёл. Я лежал и глядел в окно. В полнолуние я всегда плохо сплю. Бывает, луна заглядывает в окно, будит среди ночи, и до самого утра не заснуть. Надо бы, конечно, закрывать на ночь занавески, но я не люблю спать в абсолютной темноте. Если случится, что кто-то из тех, кто имеет на меня зуб, соберётся мне мстить, то в полной темноте мне будет трудно ориентироваться и оказывать сопротивление. Однако лунного света будет вполне достаточно. Сплю я всегда чутко и сквозь сон способен уловить звуки приближающейся опасности, так что не страх оказаться беспомощным был причиной этой бессонницы.
Есть мысли, которые приходят только ночью: пожалуй, они самые искренние. Конечно, добрая миссис Хадсон была права. Предназначение женщины заключается в том, чтобы создать семью, стать хранительницей очага и воспитывать детей. Безусловно, теорию «трёх К» придумали мужчины, но нельзя не согласиться с тем, что потребность в материнстве – это основная потребность женщины. Нет, про себя я, пожалуй, не мог такого сказать. У меня иное предназначение – не дарить жизнь, а сохранять её, по мере сил и возможностей борясь с несправедливостью и защищая других. Но ОНА... Я не мог всю жизнь держать её около себя. Я просто не имел на это права. А обрести на краткий миг счастье и потом навсегда потерять его – нет, это было выше моих сил. Но я ждал этого и боялся.
По большому счёту, если бы я захотел, мы бы стали близки настолько, насколько это физически возможно. Да, я ждал слов любви, я жаждал их. Но, даже если бы они прозвучали, я бы всё равно ответил: «Не верю». Разве меня можно по-настоящему любить? Да, привязаться возможно – ведь привязаться можно и к фонарному столбу, если он живёт с тобой под одной крышей, – но любить?
Припомнились слова Кьеркегора: разве можно любить это странное, безобразное существо с узкими плечами и широким тазом – женщину? Ну, кому что кажется безобразным. Мне женское тело никогда ни в малейшей степени не казалось отталкивающим. Если только это не было моё собственное тело. Прежде, когда я разглядывал себя в зеркало, у меня возникало какое-то неприятное, муторное ощущение. Казалось, как будто я вижу вовсе не себя, а кого-то чужого. Это неимоверно худое тело всегда виделось мне каким-то кривым, неправильным, а руки и ноги – слишком костлявыми. Как будто это тело было и не мужским, и не женским, а так, каким-то недоразумением, какой-то недоделкой. И самым логичным было испытывать к нему то отчуждение, которое испытывал я.
И, пожалуй, я завидовал Ирен Адлер: её женской красоте и вместе с тем блестящему умению перевоплощаться в мужской образ. Я завидовал, но вместе с тем и восхищался ей. Она очаровала меня и долго ещё приходила ко мне в сладких, неуловимых снах. Но теперь я больше не хотел о ней вспоминать: слишком горькими были эти несбывшиеся грёзы и тот урок, что она мне преподнесла.
И Уотсон каким-то непостижимым чутьём всё это понимала. Но дело было вовсе не во внешнем атрибуте – мужской одежде, а во внутреннем ощущении соответствия, ощущении собственной «правильности». Милая, добрая девочка! Если тебе так хочется сшить мне бирюзовое платье, а потом обрядить меня в мужской костюм – отныне я не буду слишком строго относиться к твоим экстравагантным идеям.
И сон сомкнул мои успокоенные веки.
На следующий день моя соседка всерьёз взялась за осуществление своей идеи.
– Чтобы шить платье, сначала нужно снять мерки, – заявила она.
– Логично.
Она звонко засмеялась, так что немного пухленькие щёчки её едва заметно покраснели, и, схватив меня за руку, потащила в свою комнату. Сантиметр и блокнот для записей уже были наготове и – больше того – набросок выкройки уже красовался на отдельном листе.
– Да, Уотсон, если вам взбредёт в голову какая-то мысль, то вы не успокоитесь, пока не осуществите её, – заметил я.
Она лукаво усмехнулась и, повесив на шею сантиметр, заявила:
– Чтобы измерения были точными, вам придётся снять платье. Раздевайтесь, – важно подняв голову, проговорила она тоном профессора медицины на обходе.
Я пожал плечами.
– Пожалуйста, доктор.
Отвернувшись, я стал расстёгивать пуговицы и вылез из платья, оставшись в рубашке и нижней юбке. Обойдя вокруг, Уотсон деловито меня оглядела. В самом деле, я чувствовал себя на приёме у врача. Но мне всегда нравилась наша невинная близость. Но кто знает, было бы возможно даже это, если бы я признался в своих чувствах и попытался бы на что-то претендовать? Я умел не смущаться, не краснеть и ничем не выдавать свою страсть к этой пылкой, горячей девушке, даже когда она по-сестрински обнимала меня. И теперь я был абсолютно спокоен.
– Что ж, такой фасон должен вам пойти. Как вы считаете?
– Ну, если не пойдёт, я буду носить это платье исключительно в вашем присутствии, чтобы вы имели возможность лицезреть результат своей работы.
– И мучиться угрызениями совести? – притворно возмутилась она. – Очень любезно с вашей стороны, дорогая.
Я усмехнулся, а Уотсон начала процедуру снятия мерки, не упуская ни одного антропометрического параметра. Это было несколько необычно, но вместе с тем и приятно. Её руки нежно и легко касались меня, и мной овладевало приятное чувство расслабленности, по телу бежали мурашки. Нет, если бы она знала о моих чувствах, такое было бы решительно невозможно, но простота этой формальной, совершенно ничего не значащей близости пьянила меня.
– У вас такая красивая фигура, что вряд ли её можно сильно испортить неудачно подобранным фасоном.
– Уотсон, не говорите ерунды.
– Нет, правда. Хотела бы я иметь такое прекрасное сложение.
– Глупости какие вы...
Я хотел возразить, что её фигура по всем античным критериям намного совершеннее, но вдруг почувствовал, как её руки обвили мою талию и моя новоявленная модистка вдруг ни с того ни с сего прижалась ко мне.
– Ах, Холмс, я прямо-таки влюблена в вас.
Я вздрогнул. Боже! Не ослышался ли я?!
– Что?
– Я в вас влюблена, – промурлыкала она и стала тереться лицом о мою грудь. И моё тело предательски приняло эти ласки.
– Вечно вы вздор болтаете, Уотсон. Пустите, мне холодно.
– Но ведь вы вся горите. – Она подняла лицо и поглядела на меня лукавым и нежным взглядом. – Зачем же так? Вы ведь любите меня? Как женщина женщину.
– Это как? Вы рехнулись?
– Я всё знаю. А теперь, после того, как миссис Хадсон всё мне рассказала о вас...
– Нашли кого слушать! Ну, я устрою этой чёртовой старой карге!
– Лучше обнимите меня скорее! – Она вдруг прямо через рубашку стала покрывать поцелуями мою грудь. – Любишь меня? Скажи, что любишь. Скажи! Скажи!
– Какого... – Я хотел оттолкнуть её, но, вместо этого, руки почему-то сами обняли её – вцепились в столь желанное тело и не собирались отпускать. Она вздохнула, видимо, не ожидая, что я так крепко стисну её. – Люблю! Люблю! Люблю!
Мне хотелось, чтобы она стала моей, хотелось обладать ею, хотелось, чтобы она принадлежала мне. Я приподнял её и, скорее положив на постель, дрожащими руками стал расстёгивать и стаскивать с неё одежду.
– Я хочу знать, что это такое. Покажи мне, как это, – прошептала она.
– Это элементарно, Уотсон!
С жадностью скряги я целовал её восхитительное мягкое тело. Руки мои словно помимо воли лихорадочно обнимали и ласкали её, уже не соразмеряя своих сил. Любовное исступление полностью овладело моим рассудком, но я чувствовал, как её тело страстно отвечает мне, видел, как она закрыла затуманенные глаза и прекрасное лицо её исказила гримаса сладострастия. Я припал к её полуоткрытым губам и чуть не задушил её нежностью, едва не задохнувшись сам. Её тело забилось под моим и, наконец, начало замирать. Утолив первую страсть, я крепко прижал её к себе и продолжал неторопливые ласки: ни на секунду не хотелось отпускать её. Губы сами шептали какой-то любовный бред, но мне хотелось вечно бредить так.
– Как хорошо! – выдохнула она пересохшими губами.
Я усмехнулся, гладя и целуя линию роста её мягких, немного вьющихся рыженьких волос, которую мне так давно хотелось целовать.
– Подожди, это ещё не всё.
Я не ждал с её стороны взаимных ласк: мне было достаточно обладания ею. Но она ещё крепче обняла меня, и стала пылко целовать.
Весь день и всю ночь мы провели в объятьях друг друга. Я был совершенно пьян от счастья, и всё никак не мог поверить в реальность происходящего. Неужели это неземная, сказочная фея была моей? Но, наверно, не надо было верить: утром она начала собирать вещи.
– Что это значит? – спросил я с замиранием сердца.
– Я ухожу.
– Куда? Скажи: я всё равно узнаю.
– К Мэри Морстен.
– Ты любишь её?
Она с наигранным удивлением поглядела на меня и ничего не сказала.
– Чёрт побери! Ответь же! Я к тебе обращаюсь!
– Не сердись, прошу тебя. Так нужно. – Она ласково взглянула на меня и погладила мою руку.
– Кому нужно? Ты рехнулась?! – Я крепко схватил её за руку. – И это после всего, что было? Я же любою тебя!
– Разве это была любовь?
– А что же?!
Она окинула меня ледяным взглядом и высвободилась.
– Не смешите меня. Вы же женщина.
Меня трясло, я не понимал, что я сделал неправильно.
– Я тебя никуда не отпущу, тем более к этой глупой кукле, к этой пустышке. Разве она будет тебя любить так, как я?
Она с укором покачала головой:
– Нехорошо так говорить. Не сердись, пожалуйста, но ты меня не удержишь. Я не твоя собственность.
– Порочная тварь! Ты моя, потому что я тебя люблю! Ты нужна мне. – Я взял её за плечи, но она вздохнула и отстранилась.
– Потому я и ухожу. Отпусти.
Не знаю почему, но я не посмел больше останавливать её. Не знаю, сколько времени я просидел в гостиной после того, как за ней закрылась дверь. Словно в тумане я подошёл к столу и достал из ящика пистолет и коробку патронов. Зарядил оружие. И – вдруг явственно, с ужасом поняв, что действительно ЭТО сделаю, кинулся к миссис Хадсон. Почтенная леди, завидев меня, испуганно вздрогнула.
– Господи! Что с вами? Вы плачете? – Затем кинула взгляд на пистолет в моей руке и отшатнулась. – Что вы собираетесь делать?
Я сунул оружие ей в руки.
– Миссис Хадсон, прошу вас, возьмите это. Спрячьте куда-нибудь, пусть это пока будет у вас. И ножи тоже все спрячьте, пожалуйста.
– Ну... Хорошо, как скажете, мисс Холмс. А что случилось?
– Нет-нет, ничего. Всё в порядке, не волнуйтесь. Мне нужно побыть в одиночестве.
Никогда ещё таких катастроф со мной не случалось, и я чувствовал, что с каждой секундой душевные силы покидают меня. Ничего не видя и не слыша, я скорее кинулся в свою комнату, чтобы не смущать миссис Хадсон своей истерикой и чтобы она не вздумала меня утешать. Меня ждали безвыходность, одиночество и кокаин.
А через несколько дней на моё имя принесли посылку. Это была коробка, в которой лежало бирюзовое платье. Я долго не притрагивался к подарку. Даже смотреть на него было больно. Зачем она сшила его? Что это за жестокая насмешка? Я вынужден был признать, что не понимаю, почему она так со мной поступила. Я не понимал женщину, которую любил, не понимал самого дорогого, самого важного для меня человека на свете. Так, быть может, я заслужил те муки, которые испытывал? В конце концов кто я такой? Что я? Странное, неправильное существо, которое любит тех, кого ему любить не положено? В самом деле, стоил ли я любви? Стоил ли я того, чтобы быть счастливым?
Такие мысли неотступно преследовали меня. Мне было больно задавать себе все эти вопросы: я знал, как горьки и неумолимы ответы на них. Моя жизнь потеряла привычные смыслы: слишком глубоко было разочарование – в женщине, которую я любил; в любви, оказавшейся всего лишь глупой иллюзией и самообманом; в себе самом.
Совершенно обессиленный, я почти несколько дней напролёт не покидал своей комнаты и просто лежал на постели. Желаний не было, кроме, пожалуй, одного – умереть. Но я запретил себе выходить из своего убежища, а в нём не было ничего, что помогло бы осуществить такой страшный замысел. Разве что кокаин, запасов которого у меня оставалось достаточно.
Мне хотелось почувствовать, как игла упруго прокалывает кожу и входит в тело. Стягивание руки жгутом, ощущение холодного металла и натяжения кожи расслабляли мои накопившие напряжение, дрожащие плечи. И я забывался, уходил в мир таинственных, прекрасных образов и счастливых галлюцинаций. Да и что же представляет собой наша жизнь, как ни одну большую галлюцинацию? В настоящем можно столкнуться с ложью, предательством, жестокостью и равнодушием, а в мире грёз, в мире наркотических фантазий ничего этого нет: там ты один и никто не может сделать тебе больно.
Но за всё приходится платить: после краткого, мутного забвения я вновь возвращался в реальность, и все переживания, от которых я пытался спрятаться, обрушивались на меня с умноженной силой. Чем успокоеннее и беспечнее я чувствовал себя в моменты наркотического транса, тем катастрофичнее и страшнее было пробуждение. Пылая от не прекращающейся головной боли, которая, казалось, иррадиировала по всему телу, будто распадающемуся на части, я походил скорее на вырванное из почвы, пожухшее растение, чем на человека. Сами собой из глаз текли слёзы, так что веки мои в конце концов начали опухать и гореть. Подумав, что холодная вода хоть немного облегчила бы мои муки, я решил выйти из комнаты, чтобы умыться.
Едва я открыл дверь, миссис Хадсон, словно хищник, поджидающий свою жертву, подступила ко мне.
– Мисс Холмс, как вы себя чувствуете? Послать за доктором?
– Нет, всё в порядке.
– Вы, наверно, голодны. Вы совсем ничего не едите.
– Спасибо, у меня нет аппетита.
– Но вы же голодом себя заморите! Ей Богу, как живой труп, смотреть страшно, а ведь всегда были такой красавицей!
Мне было больно слышать такие слова.
– Миссис Хадсон, прошу вас, не говорите со мной. У меня сейчас не совсем то самочувствие.
Только не хватало, чтобы она по доброте душевной взялась меня жалеть! Я чувствовал, что ещё немного и больше не смогу сдерживать слёз. Наверно, как плачущий ребёнок, который рыдает ещё громче, когда его начинают успокаивать.
– Господи, отчего же не говорить?! – всплеснула руками миссис Хадсон. – Совсем без общения ни один человек не выдержит, а тем более, когда случается...
– Миссис Хадсон, ради Бога... Зачем вы меня мучаете? Хотите сказать, что я малодушно, трусливо бегу от действительности? Я это понимаю, прекрасно понимаю. Не травите мне душу. Я обманываю себя: я вовсе не сильная, не такая, какой надо быть. Я не заслуживаю... Наверно, во всём, что случилось, я сама виновата, потому что... Всё неправильно в моей жизни, всё ложь, всё бессмысленно. Так что ваша забота обо мне совершенно напрасна.
Слёзы катились по моим щекам, но я говорил как можно твёрже и спокойнее, стараясь сдержать дрожь в голосе. Я знал, что буду стыдиться своего откровения, но мне в самом деле нужно было всё это выразить кому-то.
Миссис Хадсон пристально глядела на меня и качала головой.
– Дорогая мисс Холмс, знаете, что я вам скажу, – наконец серьёзно произнесла она. – Гоните от себя такие мысли. Пойдите-ка на улицу, погуляйте, может быть, встретите кого-то из старых знакомых. Это будет вам только на пользу.
Я был не в состоянии куда-то идти, заставлять себя поддерживать с кем-то светские беседы, не в состоянии вообще воспринимать окружающий мир и потому покачал головой.
– Ну, тогда позвольте, я сама кое-что для вас сделаю, – произнесла почтенная леди и, усадив меня на диван, вдруг заговорила негромко и успокаивающе, так что, пока я слушал, мои слёзы высохли: – Мисс Холмс, вы умный человек, и позвольте говорить с вами откровенно. Раз уж мне известна ваша тайна... Несчастную любовь можно лечить только любовью – во всех её проявлениях. И человеку не следует пренебрегать своим телом, иначе оно отказывается быть здоровым. Мисс Холмс, и если уж начистоту... Пожалуй, я знаю одну леди, которая могла бы приходить к вам.
– Миссис Хадсон! – Никогда прежде я не подумал бы, что эта добропорядочная старушка однажды предложит свести меня с проституткой. Продажная любовь была не то, что мне нужно: я хотел неподдельной, искренней любви.
– Пожалуйста, послушайте меня, мисс Холмс. Вам ведь нужна женщина.
– Мне нужна одна-единственная женщина. Другие меня не интересуют.
Миссис Хадсон вновь пристально на меня посмотрела и, вздохнув, опустила голову:
– Мисс Холмс, не отказывайтесь от моей помощи, когда она действительно необходима. Это ведь я сказала ЕЙ, так что не вы виноваты в случившемся.
Пожалуй, старая мудрая леди решила удивить меня ещё и такой глупостью.
– Не обольщайтесь: она и без вас всё прекрасно знала. Вашей вины здесь нет, миссис Хадсон, – даже не думайте! Я вас ни в чём не виню.
– Вы очень добры, мисс Холмс. Всё пройдёт и забудется, не печальтесь.
Чтобы больше не выслушивать унизительные увещевания почтенной леди, я скорее сбежал в ванну. Однако я понимал, что миссис Хадсон была права: надо было что-то предпринимать. Действительно, нужно было двигаться, что-то делать, иначе болото отчаяния всё глубже затягивало бы меня. Терять всё равно было уже нечего, и я решился.
Я надел то самое бирюзовое платье. Оно было удивительно удобным и почти не сковывало движений. Глядя в зеркало, я провёл руками по бокам, талии – и почувствовал подтянутость и упругость своего тела. Странное мной овладело ощущение, непривычное, но приятное: я понимал, что эта женщина может вызывать желание. Я отнюдь не страдаю нарциссизмом, но мне нравилось то, что я видел в своём отражении. Именно в этот момент я дал самому себе слово вернуть свою любовь – чего бы мне это ни стоило.
Не могу сказать, что я был абсолютно хладнокровен, когда стучал в эту дверь. Руки у меня немного дрожали, но отступать я не собирался. Открыла мне сама Мэри Морстен.
– Ах, мисс Холмс! Какой приятный сюрприз! Рада вас видеть. Проходите же.
Удивительное это было создание. Она, сама невинность, глядела на меня изумленно раскрытыми глазами и сияюще улыбалась. Как бы ни была низка человеческая природа, я стараюсь терпимо относиться к людям. Но в ту минуту единственными чувствами, всколыхнувшимися в моей душе, были раздражение, отвращение и злость. Пожалуй, столь лицемерного существа, как эта до приторности слащавая, жеманная Мэри Морстен, я в жизни ещё не встречал. Такие гадины строят из себя слабых, невинных овечек и этим затуманивают мозги, расслабляют твою бдительность, но при случае они готовы растоптать тебя, словно ты не человек, а лишь досадное недоразумение, преграда на пути ко всё большему утверждению их безграничного эгоизма. И неужели такую низкую, пустую женщину можно было предпочесть мне? Разве я так намного хуже её и недостойнее?
Я старался глядеть на неё как можно строже и непреклоннее, но её это, кажется, мало смущало. Будь моя воля, я бы собственноручно придушил эту гадюку, но я лишь кивнул и вошёл в дом. К моему удивлению, в гостиной не было той, кого я ожидал увидеть. Там была почему-то лишь Кэт Уитни.
– Мисс Холмс, добрый день, – приветливо улыбнулась она.
– Здравствуйте, миссис Уитни. А что же случилось с мисс Уотсон? Где она?
– О, вы зря беспокоитесь, мисс Холмс. Мисс Уотсон отнюдь не теряет времени даром и каждую секунду вдали от вас проводит с пользой, – улыбаясь, тоненьким голоском пролепетала Мэри Морстен. Однако её слова заставили меня вздрогнуть. Так, значит, время, что Уотсон проводила со мной, было пустой тратой времени? Значит, я, по мнению мисс Морстен, не был достоин общества Уотсон?
– Что ж, это радует. Разумеется, рядом с человеком моей легкомысленной профессии любой барышне было бы скучно.
Кэт Уитни засмеялась.
– Так хорошо, что вы нашли время прийти, мисс Холмс, – воскликнула Мэри Морстен, вдруг взяв меня под локоть. – Уотсон всё же рассказала вам об этом?
– Зная многолетнюю дружбу мисс Холмс и мисс Уотсон, это и не удивительно, – заметила миссис Уитни.
– Но она несносна в своей преданности вам, мисс Холмс. У меня теперь такое чувство, что весь город знает.
Я внимательно глядел на мисс Морстен: она соображала, что говорит? Или это было особой формой издевательства? Но я принял эту игру.
– Полагаю, чем больше людей будет в курсе, тем это станет приятнее, – заметил я, освобождаясь от её навязчивых объятий и садясь в кресло.
– Преждевременная огласка в таком деликатном деле может только навредить, – заметила мисс Уитни, которая была несколько поумнее мисс Морстен, хотя и не намного.
– Ах, я так счастлива, так счастлива! – возопила мисс Морстен. – Ой, совсем забыла предложить вам чаю, мисс Холмс. Хотите чашечку?
– Нет, благодарю.
Но она уже кинулась наливать мне чай и поставила чашку передо мной на столик. С каким удовольствием я выплеснул бы этот горячий чай в её гадкое смеющееся лицо!
– Всё так неожиданно! Я имею в виду предложение. – Эта змея прижала руки к груди.
– Предложение? – переспросил я.
– Ну да. Мне ещё никто не предлагал руку и сердце.
– Что, простите? – Максимально сконцентрировавшись, я глядел на обеих мисс. Розыгрыш, похоже, затянулся, но подобных выходок я никому не собирался прощать.
– Это всё так ново и необычно, – взахлёб продолжала мисс Морстен. – Я теперь невеста.
– Мисс Морстен, – как можно резче проговорил я, – вы понимаете, какую ахинею несёте? Или это выше вашего разумения? Позвольте спросить: кто тот счастливец, которого вы облагодетельствуете?
Она удивлённо захлопала на меня глазами.
– Доктор Уотсон, конечно. Кто же ещё? А почему вы спрашиваете, мисс Холмс?
Нет, это переходило уже всякие границы. Я вскочил.
– Хватит! Неужели вы не понимаете, как это пошло, как отвратительно?! Я всё могу понять, но подлость и лицемерие – грехи, которые ни понять, ни простить нельзя.
Обе леди оторопели и с испугом глядели на меня.
– Мисс Холмс, о чём вы? – пролепетала мисс Морстен.
Бесполезно было тратить на этих глупых куриц время и нервы, и я, ничего больше не говоря, скорее покинул этот дом. Меня трясло от обиды и бессильной злости, и я уже решил, что мне нужно выместить их на каком-нибудь неодушевлённом предмете, нокаутировав, к примеру, матрас дома, – как вдруг едва не наскочил на неё, мою Уотсон.
Увидев меня, она испуганно вздрогнула и прижала к себе шляпную коробку, которую держала в руках.
– Это вы? – прошептала моя возлюбленная. А я и не знал, как больно видеть страх перед тобой в глазах того, кого любишь. Моё сердце словно полоснуло ножом.
– Да, это я. Это всего лишь я. Что вас так напугало, дитя моё?
Она вся словно сжалась и подалась назад, лишь быстро проговорив:
– Что вы сказали Мэри?
– То, что вы уже знаете: что вы моя, что я люблю вас, – твёрдо ответил я.
Её лицо исказилось ужасом.
– Сумасшедшая. Зачем вы это сделали?
– Я люблю тебя! – Я взял её за плечи и попытался приблизить к себе, но, вздрогнув и отстранившись, она раздражённо прошептала:
– Не трогайте меня! И не кричите: на нас смотрят.
– Плевать! Я люблю тебя. Мне никто на свете не нужен – только ты. Не бросай меня, прошу. Я не смогу без тебя. Вернись ко мне. Я всё для тебя сделаю, только вернись. Пожалуйста. Прошу тебя, умоляю. Хочешь, ноги твои целовать буду? Хочешь, сейчас на колени перед тобой встану?
– Вы готовы валять в грязи платье, которое я вам сшила и которое вам так идёт? Грязь же, грязь. Это грязь, а не любовь. – Она окинула меня убийственно холодным взглядом своих ярко-голубых глаз и постучала пальцем по виску. – Вы больны. Вам лечиться надо.
– Надо. Ты – моё лекарство.
– Я думала, вы не такая. Я думала, вы гордая и сильная, а вы… Как страшно горят сейчас ваши глаза. Вы страшная женщина. Оставьте меня в покое. Не хочу вас больше знать. И не смейте меня преследовать, иначе я приму меры и вас упрячут в сумасшедший дом, где вам и место.
Я стоял как громом поражённый и не мог пошевелиться. Вот значит, кем я для неё всегда был: всего лишь больным юродивым, бесноватым, дурачком, над которым впору лишь потешаться. Но тяжелее были не слова. Тяжелее всего было слышать злобу в голосе, который прежде твердил тебе любовные признания.
Я не стал удерживать её и сквозь наворачивающиеся на глаза слёзы видел, как она убегает. Моё сердце, кое-как склеенное слабой надеждой, разбилось вновь на сотни осколков, которые уже нельзя было склеить. Внезапно мне стало трудно дышать, горло схватил спазм, и всё куда-то поплыло перед глазами. Я понял, что вот-вот потеряю сознание, и сделал несколько шагов к стене дома.
– Пьяная, – словно откуда-то издалека донеслись чьи-то голоса.
А я прислонился к стене – лишь бы не упасть – и прижался щекой к холодному камню. Не знаю, сколько я вот так стоял и как потом машинально добрёл домой. Очнулся я уже на пороге гостиной, услышав испуганный вскрик миссис Хадсон:
– Мисс Холмс, что с вами?
Я едва мог говорить.
– Я больна, оказывается. Это не любовь, это болезнь. Но какая же это грязь?
– Что? Что вы говорите? Я не слышу.
– Это не грязь! Это любовь, чёрт возьми! Если я больна, то мир тоже болен! – Я скорее кинулся в свою комнату, к ящику стола, но он оказался пуст. – Миссис Хадсон, где он?! – прокричал я, лихорадочно обыскивая собственную комнату.
– Кто?
– Куда вы его дели?!
– Кого, мисс Холмс?
– Кокаин! Какого дьявола вы рылись в моих вещах?! Отдайте его мне! Не хочу больше! Я не хочу жить! Дайте мне умереть!
– Бог с вами, мисс Холмс! Успокойтесь! Вы на себя не похожи.
Мне было и стыдно, и больно, и тяжко. Совершенно обессилев, я опустилась на стул и закрыла лицо руками. Видимо, в ту минуту я представляла собой настолько жалкое зрелище, что миссис Хадсон обняла меня и стала гладить по голове.
– Вы не больны, вы гениальны. Это он, ваш гений, всему причина.
– Не говорите глупостей, миссис Хадсон. Какой ещё гений? При чём тут гений?
У меня больше не было сил ни на что – в том числе и на самоубийство. Я словно перестал существовать, душа моя опустела, и даже боли я уже не чувствовал. Я сидел в своей комнате, глядел в окно, слонялся по квартире, ел, когда миссис Хадсон накрывала на стол, пытался сыграть что-нибудь на скрипке, но игра не получалась. Я словно умер, я перестал мыслить, и ничто на свете меня больше не интересовало. Я даже не задавался вопросом, зачем мне жить.
Но однажды всё изменилось – когда радостная миссис Хадсон ввела в нашу гостиную миссис Уитни.
– Мисс Холмс, посмотрите, кто пришёл к нам в гости, – воодушевлённо проговорила хозяйка, будто обращалась к умалишённому. Впрочем, я не сердился на неё за это. Моё состояние в самом деле мучило миссис Хадсон. Не знаю, насколько она считала себя виноватой, но в любом случае она не отступалась от попыток изменить моё настроение.
– Миссис Хадсон, я, кажется, уже говорил вам, что не нуждаюсь в подобных услугах.
Почтенная леди скептично на меня поглядела.
– Всё ваши непонятные шуточки, мисс Холмс. Вы только послушайте, что пришла рассказать миссис Уитни. Это такая радость. Пожалуйста, садитесь, дорогая.
Гостья расположилась на диване и принялась разглагольствовать:
– Очень жаль, мисс Холмс, что вы болели и пропустили такую свадьбу.
– Какое мне дело до чьих-то свадеб?
– Нет, мисс Холмс, выслушайте до конца. Хоть раз в жизни будьте вежливы, – строго нахмурила брови миссис Хадсон. – Продолжайте, пожалуйста, дорогая миссис Уитни.
– Не сочтите, что я хвастаюсь, но надо сказать, это мы с мисс Уотсон помогли мисс Морстен устроить такое замечательное торжество. И уложились в совсем небольшую сумму.
– Да, разумеется, ваши заслуги в этом деле велики, – встряла миссис Хадсон.
При упоминании имени моей бывшей возлюбленной меня словно что-то кольнуло, но я скорее прогнал прочь воспоминания.
– Ах, какая это была свадьба! – Миссис Уитни всплеснула руками и воздела глаза в потолок.
– Но всё же скажите нашей мисс Холмс, чья это была свадьба.
– Конечно же, нашей милой Мэри и доктора Уотсона.
– Какого доктора Уотсона? – уточнила миссис Хадсон.
– Доктора Джона Уотсона, отставного офицера. Такой представительный джентльмен! Он когда-то…
Не веря собственным ушам, я вскочил.
– Что?! Доктор Джон Уотсон? Мужчина?
– Ну да, – в некотором замешательстве кивнула миссис Уитни. – Конечно, мужчина. Он однофамилец нашей подруги. Не правда ли, интересное совпадение?
И тут я прозрел. Значит, моя возлюбленная не уходила от меня к Мэри Морстен?! Она всего лишь помогала организовывать её свадьбу?! Значит, она не любила Мэри?! Не боясь, что не поймут, я громко расхохотался и потёр руки.
– Свадьба! Как это замечательно! Боже, благодарю тебя! Миссис Уитни, вы принесли действительно благую весть. Спасибо вам. Я тогда в самом деле был туп, как осёл, и вместо того, чтобы поздравить мисс Морстен и пожелать ей счастья, устроил какую-то глупую сцену. Наверно, мне следует извиниться – перед ней, перед вами, дорогая миссис Уитни, перед мисс Уотсон.
– Ах, да что вы, какие пустяки, – кивнула она.
– Нет-нет, я просто обязан принести свои извинения мисс Морстен… то есть уже миссис Уотсон и – благодарению Божию – как прежде, мисс Уотсон. Действительно, как странно звучит. В самом деле, все врачи в Англии носят эту фамилию. Ну и, конечно, хотелось бы от всей души поздравить новобрачную.
Миссис Хадсон скосила на меня глаза и едва заметно улыбнулась.
– Ах, конечно, мисс Холмс, я дам вам их новые адреса, – к моей несказанной радости произнесла миссис Уитни.
Получив бесценную информацию, я тут же кинулся собираться и затем сразу же помчался на указанную квартиру в Паддингтон. Однако дома никого не было, и я стал ждать у дверей на улице.
Воистину, любовь лишает рассудка. Ведь тогда, у Мэри Морстен, мне никто не лгал – если уж и были сказаны слова лжи, то они были сказаны мной, – и я, прислушавшись, вполне мог бы понять всё правильно. Но у страха глаза велики: я так боялся потерять свою любовь, что поверил в реальность этой потери. И теперь самым лучшим подарком судьбы была для меня возможность признать, что я заблуждался, а значит, возможность всё исправить. Наконец-то я начал дышать и жить надеждой на счастье. Ведь порой и счастье может быть не таким прекрасным, как надежда.
Я озирался вокруг, ища взглядом мою любимую, и видел, что мир прекрасен. Но я по-прежнему не понимал, почему она сказала, что уходит к Мэри Морстен. Что, это была проверка моих чувств? Если так, то почему она не сказала мне об этом, когда я пришёл за ней? Или та наша ночь была простым любопытством? Но даже если так, то ничего страшного. Главное, что ОНА не любит Мэри Морстен, а значит, я могу завоевать ЕЁ сердце. Я выбрался из той ямы отчаяния, в которую меня ввергла разлука, и теперь вновь верил в себя.
Наконец я увидел её. Она шла, глядя себе под ноги, усталая и печальная, и мне захотелось подлететь к ней, заключить её в объятья, расцеловать, сделать счастливой. Но я сдержался и, лишь когда она подошла ближе, негромко позвал:
– Мисс Уотсон.
Она очнулась и подняла на меня свой небесный взгляд. Ни страх, ни злоба, ни раздражение – теперь в этих глазах была только усталость.
– Вы? – едва слышно проговорила она. – Я же вас просила не приближаться ко мне.
– Ты ведь не любишь Мэри Морстен? И никогда не любила.
Некоторое время она молчала и наконец, отвернувшись, произнесла:
– Это вы придумали мою любовь к ней.
– Что ещё я мог подумать, когда ты сказала, что уходишь? Ты разве не знала, что всё для меня? Зачем ты так поступила?
Она вскинула на меня ожесточившийся взгляд.
– А вы разве не понимаете? Вы со всем вашим умом – и не понимаете? Нет, не может быть.
– Это была проверка? Ты хотела испытать мои чувства? Ну, хорошо, допустим. Но почему же ты решила, что я не прошёл испытания?
– После тех слов, что я услышала от вас в свой адрес? После того, как вы с сердцем, полным злобы, пошли к Мэри Морстен, чтобы оскорблять её? После того, как вы готовы были пресмыкаться предо мной и в ногах моих валяться? На что вы надеялись? Ваше высокомерие и самонадеянность смешны. А я ведь верила в вас… На что вы надеялись?! Скажите, вы, слабая, злая, низкая женщина! Нет, я не вас любила долгие годы.
Чтобы сохранять спокойствие, я глубоко вздохнул. Как бы она ни оскорбляла меня, сдаваться я не собирался.
– Пойдём в дом. Судя по всему, нам предстоит долгий разговор.
– Не смейте мне приказывать! – вдруг с надрывом закричала она. – Я не ваша собственность. Мне с вами не о чем больше разговаривать! И с вами я никуда не пойду: вы меня сильнее и кто знает, что взбредёт вам в голову.
Я вздрогнул. «Дура! Дура!» – вертелось в голове. Она что, думала, будто я стану её насиловать?
– Почему ты меня боишься? Не бойся, прошу. Я не причиню тебе вреда.
– Вы мне отвратительны. Вы сами придумали эту трагедию, этот фарс со своей несчастной любовью, а я хотела, чтобы вы всего лишь попросили меня вернуться, а не приказывали и не требовали. А вы…
– Я просил.
– Поздно!
Я глядел на её нежное, прекрасное лицо, искажённое гримасой гнева и презрения. Я ждал её слёз, ждал, когда она потеряет над собой контроль и попросит помощи, – и тогда я наконец смогу её успокоить: обниму, расцелую, крепко-крепко прижму к себе, чтобы никогда больше не отпускать. Но она не плакала. Она не собиралась просить у меня помощи, потому что в её душе была только ненависть, на которую не способны любящие. Значит, так тому и быть. Я вновь вздохнул и пожал плечами.
– Ты называла меня сумасшедшей, но не сумасшедшая ли ты сама, что решила так проэкзаменовать мою любовь? И это ты называешь верой? Ты сама убедилась во всём, в чём хотела убедиться. На самом деле не я не любил тебя – это ты меня не любила. Прощать способна лишь любовь.
В отчаянии я произносил эту глупую, пошлую, недостойную сентенцию и чувствовал, что уже не в силах что-либо изменить. Чтобы больше не мучиться, я скорее развернулся и ушёл, а она не стала меня догонять.
@темы: Sherlock Holmes Birthday Fest, Слэш, Фанфики
-
-
12.02.2009 в 18:20Спасибо, что разместила
-
-
12.02.2009 в 19:13- не взболтнёт, а сболтнёт - не путайте болтунью с болтушкой
- баба девке не подруга - какое-то откровенно русское выражение
-
-
12.02.2009 в 19:33как они органично сюда вписываются )) мне тут их характеры даже более естественными кажутся, чем в традиционном слэше - для женщим такой шквал эмоций больше подходит.
Мойра ОКей
какое-то откровенно русское выражение
какой богатый простор для фантазий на тему национальности Уотсон
-
-
18.06.2009 в 18:13-
-
18.06.2009 в 18:13-
-
01.06.2010 в 19:54-
-
30.06.2011 в 22:08