Новогодний фестиваль фанатского творчества!

[logastr]

Открыт прием заявок. Если вы хотите получить сюрприз к Новому Году, готовы подарить свой подарок кому-то другому, всем вместе повеселиться в день рождения Шерлока Холмса - добро пожаловать!

запись создана: 14.11.2011 в 21:50

@темы: Организационное

---

[hoelmes]

Актёр, сыгравший Шерлока Холмса, Джереми Бретт, как вам известно, последние годы жизни был очень болен. Но посмотрите на его игру: сколько позитива и света! Мне кажется, эта песня лоры Бочаровой написана прямо про него. Не хочу оформлять шапку, как к фанфику - просто посмотрите на его фото под звучание этой песни. И пусть вас не смущает название клипа - это всё-таки манифест света. А Джереми Бретт, безусловно, был носителем такого света.

@темы: Экранизация с Джереми Бреттом, Клипы

---

[hoelmes]

Название: Угадайте, кто я.
Автор: Hoelmes
Герои: Холмс, Уотсон
Фандом:АКД
Рейтинг: G
Жанр: рассказ, джен
Дисклеймер: Не виноватая я – они сами!
Саммари: речь идёт о времени "Знатного клиента"


- Миссис Хадсон, вы не хуже моего знаете, что мистер Холмс болен и всё равно его не примет, - раздражённо проговорил я, стягивая тесные перчатки.
-То же самое я говорила и ему, Доктор Уотсон, - развела руками наша квартирная хозяйка. По привычке я говорю «наша», хотя в то время мы с Шерлоком Холмсом не жили вместе. Холмс занимался расследованием одной брачной афёры, которая могла иметь трагические последствия, если бы не его вмешательство, но само вмешательство не прошло для моего друга даром – опасаясь разоблачения, преступный мерзавец подослал к нему наёмных убийц. Холмс чудом остался жив, но получил тяжёлое сотрясение мозга, а также ряд других серьёзных повреждений – в частности, ушиб грудной клетки – из-за которых вынужден был отлёживаться на Бейкер-стрит, превратив свою спальню в штаб-квартиру, а меня - в штабного курьера, сыскного агента и личного врача в одном лице.
- Я говорила ему, доктор Уотсон, - развела руками миссис Хадсон. – Но он сказал, что примет отказ только от самого мистера Холмса.
- Какая бесцеремонность! – возмутился я. – Он хотя бы оставил визитку?
- Нет.
- Нет?
- Он даже не назвался. Только сказал, что хочет непременно говорить с самим мистером Холмсом. А я тогда сказала, чтобы он в любом случае сначала поговорил с вами.
- Когда же он придёт?
- В девять часов. Я ему сказала, что раньше вы вряд ли будете дома.
- Ну, хорошо, - сдался я. – Что Холмс?
- По-моему, уснул. Впрочем, не наверняка.
- А вы ему ничего не говорили о посетителе?
- Бог с вами! Конечно, нет.
- Ладно, миссис Хадсон, - устало вздохнул я. – Я сейчас сам на него взгляну, и если он не спит, мы поужинаем вместе, в его спальне. Один он есть не будет – уж я знаю. А когда явится тот человек, проведите его в гостиную и скажите мне.
С достоинством кивнув, миссис Хадсон удалилась, а я поднялся в затемнённую спальню Холмса.
Здесь стоял густой запах, составленный из табачного дыма, испарений кислот, чернил и одеколона – привычный запах Холмса, присущий ему неизменно, как внешность, как голос. Но сейчас к этим запахам примешивался густой аптечный дух, и от этого становилось немного тревожно и чуточку тоскливо. В свете ночника я увидел, что глаза Холмса открыты.
-Добрый вечер, - негромко сказал я. – Как вы себя чувствуете?
Он повернул голову, и я снова, в который уже раз, страдальчески поморщился при виде огромного цветущего кровоподтёка на левой щеке, исказившего всё его лицо.
- А, Уотсон! У вас утомлённый вид. Много работы в клинике?
- Да, порядочно... Холмс, к вам тут просился какой-то странный человек. Однажды миссис Хадсон его выставила, но он сказал, что придёт снова – очень настойчивый тип.
- Чего он хочет?
- Понятия не имею. Но он настаивает, чтобы его выставили именно вы, а слушать других отказывается.
- Любопытно...
Кое-что в тоне моего приятеля мне не понравилось.
-Имейте в виду, - сказал я, грозя ему пальцем. – Я отказываюсь бегать по поручениям. Хватит с меня барона Грюнера. Да и с вас, между прочим, тоже. Сейчас мы с вами поужинаем, потом я вам сделаю перевязку, а потом, если этот тип всё-таки придёт, выгоните его сами. Выгоните, Холмс! – я повысил голос.
- Зажгите свет, - не слушая моих увещеваний, попросил он. – Только не в полную силу – от яркого света у меня начинает ломить затылок.
- Так – хорошо?
- Великолепно. Что вы там говорили об ужине?
Мы поужинали – то есть, это я поужинал; Холмс только делал вид, будто что-то ест – исключительно для того, чтобы доставить мне удовольствие. Его аппетит вообще всегда был очень капризен, а вследствие болезни и совсем пропал.
Когда же я перевязывал ему рану на голове, миссис Хадсон осторожно заскреблась у двери.
- Доктор Уотсон, он опять пришёл. Тот самый. Я провела его в гостиную, как вы и сказали, он там сидит теперь и листает ежегодный альманах. Что ему сказать?
- Пусть пройдёт сюда, - вмешался Холмс.
- Нет, не пусть, - твёрдо возразил я. – Кто знает, что у него на уме. Я сперва сам на него взгляну.
- Но, Уотсон..., - начал было с повышенного тона Холмс, но тут я мстительно залил рану на его виске едким антисептиком, и вместо продолжения он только зашипел сквозь зубы.
- Ну, вот и всё. Всю голову больше бинтовать не будем – достаточно простой циркулярной повязки. А вы, Холмс, не вздумайте вставать с постели ещё, по крайней мере, дня три.
Я. не особенно торопясь, вымыл руки, накинул домашнюю куртку и спустился, наконец, в гостиную.
У камина скованно сидел человек лет тридцати пяти среднего роста, субтильного сложения с длинными и тонкими, как у пианиста, пальцами. По виду его никак нельзя было заподозрить в нахальстве – скорее уж, в излишней застенчивости. На нём был мешковатый дешёвый костюм, чуть ли не с чужого плеча, лёгкие парусиновые туфли и суконная кепка – весьма поношенная. Лицо бледное и измождённое, на лбу, у границы волос, свежий подживающий шрам.
- Кто вы такой? – не слишком любезно, но всё же любезнее, чем собирался, спросил я. – И что вам надо?
- От вас – ничего, - поспешно ответил он слабым и как будто бы даже испуганным голосом. – Я пришёл к мистеру Холмсу.
- А разве квартирная хозяйка не сказала вам уже, что мистер Холмс болен и никого не принимает? - я строго нахмурил брови. – Мне представляется, ещё после этого вам следовало извиниться за беспокойство и удалиться, а сейчас я уже вторично говорю вам это. Такая настойчивость не делает вам чести.
- Мне всё равно! – выкрикнул он всё тем же надломленным голосом. – Будь вы на моём месте, вы бы тоже не очень-то церемонились! Где этот Холмс? Пусть сам вот так, в глаза мне скажет, что отказывается меня выслушать, и тогда я со спокойной душой пойду и утоплюсь в Темзе, потому что больше-то мне ничего не остаётся!
Выкрикнув это, он закрыл лицо руками и зарыдал.
Я почувствовал острую жалость к этому человеку, шагнул к буфету и налил четверть бокала бренди.
- Пожалуйста, выпейте и успокойтесь, - я старался говорить мягко.- Как вас зовут?
- Не знаю.
Мне показалось, что я ослышался.
- Как не знаете? Вы сказали, что не знаете?
-Совершенно верно, не знаю, - он залпом выхлебнул бренди и, всё ещё всхлипывая, посмотрел на меня мокрыми глазами. – Как хотите, так и называйте.
Я секунду подумал:
- Хорошо, идёмте со мной.
Для человека неподготовленного наш аноним сохранил при виде Холмса поразительное самообладание.
- Здравствуйте, - тихо сказал он и поклонился. – Извините меня.
- Здравствуйте, - откликнулся Холмс с улыбкой. Ох, с таким лицом ему лучше бы не улыбаться!
- Мистер Холмс, я прекрасно понимаю, насколько неуместен мой приход к вам сейчас, в такое время...
- Оставьте, - перебил его Холмс. – Я слишком скверно себя чувствую, чтобы выслушивать ещё и ваши реверансы. Переходите прямо к делу. Чем я могу быть вам полезен? Если уж доктор Уотсон позволил вам сюда войти, значит, ваше дело и впрямь из ряду вон выходящее. Вам нужна моя консультация? Чего вы хотите?
- Мне трудно объяснить... Словом, я хотел бы, чтобы вы... чтобы рассказали мне... кто я такой.
Холмс вытянул губы и по-собачьи наклонил голову к плечу. Не знаю, как именно выразилось недоумение на моём лице, но оно должно было выразиться.
- Может быть, вы поясните? – предложил, наконец, Холмс. – Признаться, я что-то не совсем понимаю, что вы имеете в виду.
Его гость заметно смутился:
- Ну, я слышал, будто вы можете, взглянув на человека, запросто рассказать всю его подноготную. Кто он такой, чем занимается.
- В ряде случаев это правда, - кивнул Холмс.
- Ну вот. А я – случай именно такого сорта. Понимаете... я ничего о себе не знаю – даже имени. Я – никто. У меня нет дома, нет средств к существованию, нет родных, нет прошлого – нет ничего.

@темы: Шерлок Холмс, Доктор Уотсон, Фанфики

---

Половой вопрос.

[hoelmes]

Леди и джентльмены, вот смотрела я сейчас фрагмент из "нежно любимого детектива" про клуб холостяков и задумалась: а есть ли среди нас джентльмены? По никам-то не понять. А ведь мировоззрение мужчины и женщины( в том числе и на Шерлока Холмса) должно о-очень отличаться. Скажите, неужели только меня заинтересовал этот вопрос? Я читаю, смотрю клипы, картинки, и задумываюсь: а кто это рисовал (писал, компилировал), леди или джентльмен? Кто-нибудь ещё пытается найти для себя этот ответ или у меня одной мозги набекрень?

Что, если как-нибудь попробовать конкурс типа "фики от джентльменов к Международному женскому дню"?

@темы: Разное

---

[hoelmes]

Прошу ответить, кто знает!
Некоторое время назад прочитала фанфик в переводе Падуйи (а может, и авторства - не помню точно). Называется "Один в темноте" Мистика. Очень сильный фанфик, но заканчивается как-то неопределённо. Может кто-нибудь знает, нет ли продолжения?

@темы: Шерлок Холмс, Доктор Уотсон, Фанфики

---

[hoelmes]

Название: Рука, протянутая в темноту
Автор: Hoelmes
Герои: Холмс, Уотсон
Фандом:Шерлок Холмс классика(но с моим прибабахом)
Рейтинг: G
Размер: макси
Статус:здесь завтра ещё выложу.
Жанр: платонический СЛЭШ (вообще-то джен, но тоже с моим прибабахом)
Дисклеймер: Не виноватая я – они сами!
вторая часть

Я стараюсь собраться с мыслями.
- Уотсон, Лестрейд сказал, что об этих убийствах уже писали в газетах. Посмотрите для меня материал, прошу вас. У миссис Хадсон хранятся все основные подборки, насколько мне известно.
- Хорошо. Но пока я буду этим заниматься, вы должны хоть немного полежать.
- Уотсон, я вовсе не...
- Войдите в моё положение, - почти умоляет он, и я слышу в голосе улыбку. - Вильсон меня убьёт за такое небрежение вашим режимом. Вы работаете на износ, и это плохо кончится. Ну, я прошу вас!
Я неохотно уступаю. С демонстративным тяжёлым вздохом ложусь на диван и... просыпаюсь оттого, что Уотсон трясёт меня за плечо.
- Холмс, ну, сколько можно спать? Мы опоздаем.
- Который час?- я никак не могу проснуться.
- Пятый.
Он подходит к столу и звякает ложечкой о стакан:
- Ваш чай. Пейте, а я пока что расскажу вам, что вычитал в прессе.
- Пятый? Не может быть, чтобы я спал так долго, – и при этом я разбит так, словно не спал несколько суток, но этого я не добавляю.
- Вы просто не чувствуете, насколько сильно, в самом деле, устаёте, - говорит он серьёзно. - Там, на тарелочке, пирожки с джемом и сыр. Поешьте.
- Не могу есть. Перед нашей поездкой я слишком волнуюсь. Меня тошнит от волнения – я сейчас кусочка не проглочу.
Он озабочен:
- Раз так, может, стоит выпить успокоительное?
- Нет. Все успокоительные притупляют реакцию.
Он не спорит. И я выпиваю пустой чай, а он рассказывает. Я люблю его манеру рассказывать – всегда очень ярко, ёмко и по существу. Недаром писатель.
Лора Аделаида Кливтон – молодая супруга доктора Кливтона – активно занималась благотворительностью. У неё не было, по словам её родных и близких, ни одного врага. Чудесный характер компенсировал в обществе немного угрюмый и замкнутый нрав её мужа, и пара была вхожа очень во многие «приличные» дома Лондона. Сам доктор оказывал помощь больным в частной глазной клинике.
- Ах, так он – офтальмолог? – перебил я.
- Нет, - ответил Уотсон, помедлив. – Он – психиатр. Специалист по лечению депрессий у с...слепых.
- Чёрт побери! Когда вы перестанете заикаться на этом слове! – взрываюсь я.
- Тем с...скорее, чем реже вы станете обращать на это внимание, - отвечает он спокойно и резонно – мой уравновешенный друг.
- Ладно, продолжайте.
- Миссис Кливтон часто навещала бедняков ист-Энда, оказывая посильную помощь. Около месяца назад в один из вечеров она отправилась навестить семью Дрэйвудов – это бедное, почти нищее семейство. Муж ожидал её самое позднее к девяти часам, но когда она не пришла и в одиннадцать, естественно, встревожился и отправился к Дрэйвудам сам. Однако, оказалось, что в тот вечер миссис Кливтон у них и вовсе не была. Мистер Кливтон бросился в полицию, всю ночь полицейские имитировали кипучую деятельность в своей манере, а утром тело было обнаружено в нескольких кварталах от места – именно так, как сказал Лестрейд. Нашлись свидетели – жители Ист-Энда, которые видели, как вечером, часов в семь, к женщине, похожей по описанию на миссис Кливтон, подошёл на улице слепой нищий и заговорил с ней. Разумеется, он тотчас попал под подозрение, но вот тут уже розыск ничего не дал – о нищем никто ровно ничего сказать не мог.
Другой случай произошёл меньше, чем через две недели в том же районе. На этот раз тело было обнаружено прежде, чем поступило заявление от родственников убитой. Около недели оно пролежало неопознанным в полицейском морге. Наконец, личность была установлена. Некто Энни Парэй двадцати двух лет. Девушка во всех смыслах порядочная. Она служила машинисткой в одной из контор по найму и, видимо, возвращалась со службы. Труп лежал в подворотне в луже крови. Когда полицейские с её фотографией в руках принялись опрашивать жителей близлежащих домов, выяснилось, что кто-то видел её в обществе всё того же нищего слепца буквально за час до предполагаемого времени убийства. Вот. Это всё, что мне удалось почерпнуть из газет, Холмс. Разумеется, присутствие таинственного нищего в обоих случаях воспалило воображение газетчиков. Так что не писал о нём только ленивый... Ну, едем?
У меня где-то в районе солнечного сплетения лежит кусок льда. Гипотетический, разумеется – просто я его там чувствую. Руки у меня ледяные, по спине непрерывно ползёт мокрая змея – тоже гипотетическая.
На улице мокрый снег и скользко. Я вспоминаю: в пять часов в феврале, кажется, ещё светло. Сумеречно, должно быть. Но раз идёт мокрый снег, может быть, что и сильно сумеречно.
- Уотсон, фонари горят?
- Горят. Но ещё не стемнело. Давайте возьмём кеб, а то промозгло. Бр-р!
Я издаю резкий свист и напрягаю слух, стараясь уловить цокот копыт, выделить его из многообразия уличного шума. Эта улица - настоящая какофония звуков. Голоса прохожих, стук колёс по камням и плюханье их же по лужам, шарманка, резкие крики цветочницы, уличный скандал в «Аисте», скрипка нищего на углу, журчание воды в канавах и желобах, бог весть, что ещё. И всё это перепутано, искажено сыростью, расцвечено отзвуками эха, растворено друг в друге, смешано в какой-то салат. Я не выдерживаю – я вцепляюсь в руку Уотсона, как дитя вцепляется в руку няньки.
- Уотсон, отныне я буду вести ночной образ жизни. Это в какой-то мере уравняет меня в возможностях с прочими смертными.
- Что ж, тогда я тоже буду вести ночной образ жизни, - спокойно соглашается он и чуть пожимает мои пальцы.
- Уотсон, вы и так его почти ведёте, - улыбаюсь я. – За последние двое суток вы спали, должно быть, всего часов семь, остальное время уделяя моим тренировкам. Насколько я вас знаю, вам этого недостаточно.
- Абсолютно недостаточно, - смеётся он. – Чувствую, что сейчас засну в кебе. Кстати, вот и он.
Мы садимся, и Уотсон исполняет своё обещание буквально, привалившись ко мне и всхрапывая, когда кеб встряхивает на неровностях дороги. Я придерживаю его, обняв рукой за плечи, и считаю повороты, пытаясь следить за дорогой. И угадываю. Едва я мысленно говорю себе: «Вот и Госпитал-батл-нек», кеб останавливается.
- Приехали, господа.
Ошалевший спросонья, Уотсон расплачивается, роняя монету. Я быстро присаживаюсь и поднимаю. Очко в мою пользу и одобрительное хмыканье Уотсона.
Лестрейд уже ждёт нас у морга. Я, кстати, вычисляю его по запаху – он пользуется одеколоном ещё более вонючим, чем оставленный мною в госпитале – и первый протягиваю руку:
- Добрый вечер, инспектор. И недоброе дело, приведшее нас сюда. Показывайте вашу находку.
- Прошу вас. Это здесь.
Медленный скрип двери. Из морга тянет холодной сыростью и почему-то чуть-чуть рыбой. Меня пробирает быстрая короткая дрожь.
Два лёгких незаметных постороннему глазу хлопка пальцами по моей опущенной руке. Значит, лестница, и ведёт вниз. Как этот вечно невнимательный рассеянный Уотсон не забывает всё время контролировать ситуацию, уму непостижимо. За эти дни моё уважение к нему возрастает на порядок. И выматывается он не меньше моего – как бы ни больше.
Лестница длинная и крутая. Ступени стёрты, почти покаты. Я прежде здесь не был, но подвалу этому явно много лет.
Пахнет теперь ещё и керосином. Неужели они делают вскрытия при керосиновом освещении? Прошлый век, честное слово!
- Это вон то, под простынёй, справа от нас в пяти шагах от двери? – спрашивает Уотсон. Спрашивает для меня, ориентируя меня в помещении.
- Да, - Лестрейд делает эти несколько шагов. Шелест сдёргиваемой простыни.
- Вот! – он восклицает это, как художник, впервые демонстрирующий свой шедевр. И мой Уотсон преподносит мне сюрприз. В его горле что-то булькает, как будто его вот-вот фонтаном вырвет, он тихо стонет и оседает на пол в обмороке.
- Ха! – говорит торжествующий Лестрейд. – Неплохо для хирурга! Но мы-то с вами, мистер Холмс, другой закваски, верно?
Это, по меньшей мере, несправедливо. Не знаю, что там, на столе, но Уотсон – не барышня, чтобы лишаться чувств при виде мёртвого тела. Должно быть, что-то и впрямь жуткое. Может, и я бы не удержался на ногах. Вот только я пока что об этом шедевре Лестрейда даже представления не имею, а мой проводник по миру зрячих лежит пластом у моих ног и помочь мне никак не может.
- Принесите воды, - говорю я сердито, искренне надеясь на то, что за водой идти ему далеко. Ничуть не бывало. Наливает из графина тут же. Сейчас протянет мне стакан, и как я его точно возьму, спрашивается?
Поспешно присаживаюсь на корточки и подхватываю Уотсона, прислоняя его голову к своему колену:
- Уотсон, Уотсон, очнитесь! Друг мой, что же вы со мной делаете!
Последнее сорвалось с языка помимо моей воли. Это – крик души. Хорошо бы самому сейчас грохнуться в обморок и хоть минуту побыть в спокойной тишине забытья. Вот только Лестрейд обхохочется.
Ах, чёрт! Совсем забыл! Ведь у меня коньяк во фляжке.
- Не надо вашей воды, Лестрейд.
Я отвинчиваю крышку, приставляю горлышко к губам бесчувственного Уотсона. Он вздрагивает, шевелится, глотает. И садится.
- Прошу простить, я..., - голос прерывающийся, слабый, больной. Господи, что же там лежит, на столе?
- Ну-ну, дружище, соберитесь! – я вливаю в него ещё глоток. – Вы можете теперь подняться?
Как нам общаться при Лестрейде? Дурак я, что согласился на всё это, вот что.
Уотсон стонет:
- Лестрейд, пожалуйста, - голос жалобный и тихий. – Здесь, на углу, аптека... Сердечные капли... Мне плохо!
- Да-да, конечно, - в сердце старого сыскного пса есть место состраданию. – Я сейчас, - он взбегает вверх по лестнице.
И в тот же миг развёрнутой пружиной Уотсон вскакивает:
- Холмс, мои извинения! На столе женщина. Лет тридцать. Трудно сказать наверняка, потому что...
-У нас совсем мало времени, - напоминаю я. – Пожалуйста, Уотсон...
- У неё вырезаны из глазниц оба глаза, - говорит Уотсон – в его голосе при этом появляется опасная хрипота. – Они во рту. Перед опознанием надо будет вынуть их оттуда. А в глазницы вставлены фрагменты молочных желёз. Соски с ареолами, - он начинает громко, часто и безудержно икать, но продолжает, продираясь сквозь икоту:
- Сами железы рассечены крестом до рёбер. Пупок тоже рассечён крестообразно, туда вставлен палец. Безымянный палец, отсечённый от правой руки. Уши отрезаны. Нос отрезан. Не знаю, где они – может, Лестрейд знает..., - на этом он попёрхивается, отскакивает к порогу, и его долго, мучительно, надсадно выворачивает наизнанку.
Медленно-медленно, как по верёвке тянусь, я приближаюсь к столу, протягиваю руку. Пальцы касаются холодного, скользкого, липкого. К горлу подкатывает. Я давлю тошноту. Я должен ощупать очень тщательно. Но зубы сжимаются, и во рту кисло от желудочного сока.
- Где мои глаза?! – это вырывается от отчаянья, от слабости. Риторический вопрос, но ответ я получаю не риторический.
- Здесь, - Уотсон дышит мне в шею – дыхание с примесью всё той же отвратительной нотки желудочной кислоты. У меня, кажется, и обоняние стало болезненно-острым.
- Пожалуйста, отодвиньтесь, - прошу я, морщась и сжав зубы, но тут же, опомнившись, стараюсь смягчить слова улыбкой. – Чуть-чуть отодвиньтесь, Уотсон, самую малость – щекотно от вашего дыхания.
Он послушно отстраняется. В этот миг я угадываю, что именно нащупал... Слава богу, что за чаем у меня не было аппетита – глотать вторичный чай всё-таки легче, чем его же с полупереваренными бутербродами. Сжав зубы, я всё-таки справляюсь с собой – слава мне!
- Тут, где-нибудь поблизости, не лежит её одежды?
- Вот это, наверное, - Уотсон чем-то шуршит.
- Ну, так дайте же мне в руки! – я снова раздражаюсь. Позволяю себе раздражаться, чтобы не выгорать изнутри.
Уотсон вкладывает мне в руки что-то матерчатое, шуршащее, в нескольких местах заскорузлое – я догадываюсь, что это от крови. Платье – шерстяное, не слишком хорошего качества шерсти. Отделка бисером – в тонкую нитку. Должно быть, выглядит довольно элегантно, если, конечно, не вызывающего цвета.
- Цвет?
- Светло-серый. Белый воротничок – простой, без кружев. Бисер тёмно-голубой по манжетам и вставке. Но сейчас...
- Потом, потом, Уотсон – некогда. Дальше!
- Чулки тоже серые из тонкой шерсти, - он перебирает вещи и по одной передаёт мне. - Перчатки замшевые – серые с голубой отделкой, муфта из собаки, пальто драповое с собачьим воротником. Капор тоже серый, из мягкого фетра с полоской меха.
- Собачьего?
Он вроде даже обижается за труп:
- Беличьего.
- Так. Небогата, но с чувством собственного достоинства. Сумочка?
- Нет никакой сумочки.
- А в карманах?
Шуршание.
- Три фунта, семь шиллингов, десять пенсов. Зеркальце. Носовой платок с меткой: Л.Л.
Он внезапно замолкает, услышав, как по крутой лестнице торопливо простучал подошвами Лестрейд.
Ах, вам лучше? – полицейский сыщик держался с обычной самоуверенностью. – Вот ваше лекарство. А я и не знал, доктор, что у вас больное сердце. Или это, может быть, от страшного зрелища?
- От просто невыносимого зрелища, - поправил мой товарищ. – Спасибо, инспектор, мне, действительно, значительно лучше. Но я никогда ещё такого не видел. Чудовищная жестокость. А главное, что во всём этом чувствуется какой-то замысел – пусть вывихнутый, но порядок.
- Значит, личность не удалось установить? – вмешиваюсь я. – Метки на платке...
- ...Совпадают с метками на белье, - быстро говорит Уотсон. За то, что он мне сразу этого не сказал, он чувствует, его ещё ждёт разнос.
- Мы наводили справки, - Лестрейд морщится недовольно, непонятно только, недоволен собой или своими неудачами. – Никаких заявлений пока не поступало.
- А что с первыми двумя телами?
- Он их что, тоже...? – Уотсон недоговаривает, но его голос вздрагивает.
- Над первым телом он вообще не надругался – только убил. У другой глаза были выколоты, а соски отрезаны, но местами он их, по крайней мере, не менял. И третья – вот, то, что вы видите... Те две женщины уже похоронены... Ну, что вы об этом скажете, Холмс?
- Пока ничего. Что я могу сказать по одному виду изуродованного трупа?
«Особенно если я его и не вижу», - добавил я про себя.
- Вы же понимаете, каких слов я от вас жду, - немного помявшись, проговорил полицейский сыщик.
Я понимаю, каких он хочет слов. Но произнести их, значит сжечь мосты. Это же не кража кошелька или подложный чек. Я вдруг ловлю себя на том, что мне не хватает взгляда Уотсона – одобрительного или укоризненного. Неужели это и раньше было? Неужели я привык незаметно для себя самого прежде, чем принять решение, советоваться с ним глазами? Почему я не помню этого? Волкодав и память мне отбил тоже?
Лестрейд покашливает, напоминая о себе, а я всё не могу решиться. И, в то же время, не могу не понимать, что мой отказ будет означать на самом деле. Теперь или никогда. Друг мой Уотсон, сейчас я тебя даже не слышу. Что ты-то думаешь? Справлюсь я? Справлюсь? Вот Лестрейд – он не даёт о себе забыть, снова покашливая. Ну, кашляни, что ли, и ты – ты так красноречиво умеешь кашлять! Как бы не так! Он, кажется, даже не дышит.
- Мистер Холмс, а что вы думаете о...
- Да, Лестрейд, да! Я берусь! Берусь за это! Но сейчас, ради бога, оставьте меня в покое! Я ничего не думаю! Ни-че-го!
Он смущён и напуган, не понимая причины яростной вспышки раздражения. Впрочем, «этот Холмс» всегда был горазд на непонятные капризы. И Лестрейд успокаивается. А Уотсон возникает из небытия обычной манерой – рука вскользь по плечу: «Успокойтесь, успокойтесь, Холмс. Всё правильно».
- Идёмте отсюда.
Мы выбираемся из морга всё по той же крутой лестнице, и на улице я получаю некоторое преимущество перед Уотсоном и Лестрейдом. Судя по всему, уже совсем стемнело, район совершенно не освещён, и мои спутники спотыкаются и шипят сквозь зубы проклятия, ушибая ступни о разбитую мостовую и нагромождения хлама. Это приводит меня в прекрасное расположение духа.
Я с улыбкой беру Уотсона под руку:
- Помочь вам не переломать себе ноги, друг мой?
Ответная улыбка в голосе:
-Буду вам чрезвычайно благодарен.
Мы проходим несколько шагов, сворачиваем за угол, потом ещё, и Уотсон незаметно становится ведущим, а я - ведомым. Стало быть, мы вышли на освещённую Кингс-роуд.
Лестрейд свистит. Лестрейд усаживает нас в кеб. Лестрейд, возможно, даже машет нам белым платочком на прощание. Я рад без памяти, что служебные дела срочно призывают его в другое место. Без него я чувствую себя почти хорошо – то есть, настолько хорошо, насколько хорошо может себя чувствовать выжатый до корок лимон после того, как его на минутку перестали выжимать.
- Вы белее бумаги, - сочувственно говорит Уотсон, накрывая мою ладонь своей. – И взмокли, как искупавшаяся мышь. Попробуйте расслабиться.
Я пробую. Получается у меня просто великолепно – я падаю в обморок. Ну, или почти падаю – в ушах у меня звон, сидение кеба куда-то проваливается, и я проваливаюсь вместе с ним. Потом я, кажется, сплю. Во всяком случае, прихожу в себя оттого, что Уотсон бережно, но настойчиво тормошит меня за плечо.- Холмс, проснитесь. Ох, как же трудно вас стало разбудить, как крепко вы спите, эрго – как сильно устаёте! Прежде вы от вздоха просыпались.
- Может, это – последствия мозговой травмы? - я зеваю.
- Нет, я так не думаю. Послушайте, мой дорогой, куда мы едем? То есть, мы едем уже давно, и возница начал, по-моему, терять терпение.
- Гм... А куда он ехал прежде?
- Ну, я сказал ему, чтобы он покатал нас вдоль набережной. У вас был такой измученный вид, Холмс... Но уже больше часа прошло, - в его голосе лёгкая виноватость.
Я засмеялся:
- Хорошо, Уотсон, спасибо. Мы едем в Уайтчэпел сейчас.
Некоторое время он молчит. Потом, смущённо кашлянув, замечает:
- Вообще-то, мы и так в Уатчэпеле, Холмс.
- Ах, да, конечно. Прошу прощения. Я имею в виду то место, где нашли эту жертву с-слепца, - чёрт, я что-то тоже становлюсь заикой.
- Холмс, - голос ещё более виноватый. – Разве мы знаем, где её нашли?
- Ну, Уотсон, - я показываю голосом, как сильно разочаровался в нём. – Это уж совсем легко. Дело сенсационное – нет? Высмотрите вашим зорким взглядом любого уличного мальчишку, и он за шиллинг вам не только подскажет, а ещё и проводит.
- Верно, - удручённо бормотнул Уотсон. Он высунулся из окна и пронзительно свистнул, как видно, высмотрев подходящего лоцмана. По камням мостовой простучали быстрые лёгкие шаги, и детский голос почтительно спросил, что угодно джентльменам.
- Я – Шерлок Холмс, - сказал я. – А ты, малыш? Как тебя зовут?
- Агата Бойль, сэр.
Вот это удар. Ориентируясь на лёгкость шага, я решил, что мальчишке лет восемь-десять, но девочки легче, и «малыш», похоже, малолетняя проститутка. Ну да, конечно! Вот и смесь дешёвых духов с карамелью ароматизированной помады. Непростительный промах. И Уотсона винить язык не поворачивается – ведь этой адской смесью шибает на десять шагов, а я не обратил внимания. Ничего страшного, правда, не случилось – малолетка, вставшая на путь торговли телом, и поэкзотичней обращения слышала: Малыш – так Малыш. Но... А будь у меня насморк? Или слишком шумное место? Или... Приступ депрессии валит меня с ног. Хорошо ещё, что Уотсон взял на себя инициативу: втащил девчонку в кэб - к себе на колени, по-моему - и расспрашивает её сам. Он вообще берёт инициативу на себя всё чаще, мой компаньон. Скоро с лёгким сердцем смогу уступить ему место Шерлока Холмса под солнцем. Вот только оно ему совершенно не нужно, моё место. А мне? Я всегда старательно изображал равнодушие. Но вынужден признать, что мне оно очень даже нужно. Боюсь, другого я себе никак не найду. И что мне останется тогда? Хочется жить, но жить полнокровной жизнью. Жить иначе не хочется. Если можно будет жить только так, лучше совсем не жить.
Мы едем довольно долго, и я успеваю успокоиться, и снова прийти в себя.
Колёса кеба перестают стучать – мостовой здесь больше нет. Нас швыряет и подбрасывает – можно себе представить состояние дороги! Пахнет помойкой – причём, помойкой приречной, где существенную часть отбросов составляет тухлая рыба.
- Вот! - восклицает Агата. – Вот тут она и лежала!
- Убогое здание, - говорит Уотсон, не спеша выходить из кеба. – Штукатурили его лет десять назад, перед крыльцом грязища, да и само крыльцо всё в выбоинах. На табличке слова не разобрать.
Описание сделано для меня. Правда, он, как всегда, забывает про цвет, и я уточняю:
- Дома здесь, как правило, просто белёные извёсткой...
- И этот – не исключение, - живо поправляется мой поводырь. – Только белили его ещё при короле Якове, вероятно... Пойдёмте, Холмс?
Мы выбираемся из экипажа. Я, честно говоря, не знаю, что делать.
- Что тут написано? - вслух соображает Уотсон. - «Алехандро»..., - дальше я не разберу и в конце ещё: «...рес».
- Надо полагать, это имя того, кто здесь живёт.
- Я его знаю, - сказала вдруг наша спутница. – На самом деле его звать Алехандро Аристо. Он старик. Слепой.
- Слепой?! – Уотсон даже чуть подвизгнул от неожиданного совпадения. Я тоже, разумеется, почувствовал острую заинтересованность, но не стал демонстрировать её так явно, и даже про себя подосадовал на Уотсона за несдержанность.
- Слепой старик? Чем он живёт?
- Играет на скрипке в пабе.
- В каком пабе?
- В «Маковой росинке», это на соседней улице. Иногда я провожаю его домой, когда клиентов нет.
Я угадал – девчонка, действительно, похоже, проститутка, и подвизается в этом самом баре.
- Когда он там бывает?
- Вечером. Иногда до глухой ночи. Сейчас тоже там, наверное.
- Он один живёт?
- Один, как перст.
- У слепых хороший слух, - заметил я. – Интересно, допрашивали ли его в полиции? В любом случае, нам ничто не может помешать самим поговорить с ним. Проводи нас, Агата.
Уотсон взял меня под руку, и мы побрели, рискуя переломать себе ноги, спотыкаясь о какие-то каменные завалы, доски, брёвна, валявшиеся здесь в изобилии.
Запах жареных потрохов и прогорклого пива сказал мне о том, что мы прибыли. Трактир оказался самого низкого пошиба. Это было понятно и по тяжёлому духу, и по шуму – пьяным выкрикам, локальной драке и нестройным голосам, квартетом распевающим какую-то разухабистую песню. Но скрипача я услышал. Он играл так, словно весь этот гам, и пьянство, и вообще весь этот трактир находились как бы вне его. Играл по какому-то божественному наитию, и скрипка звучала в его руках гармонией совершенно потусторонней, оторванной от земной суеты и земного безобразия. Я остановился, ошеломлённый, очарованный, совсем убитый этой музыкой – уровня такого, какой никак не ожидал встретить в третьеразрядном пабе в одном из самых злачных районов Лондона. Я забыл, зачем пришёл сюда, забыл обо всём на свете – всё перестало существовать для меня, кроме звучания скрипки слепого старика Алехандро Аристо... как же дальше? Я вдруг вспомнил:
- Алехандро Аристо Сальварес, - я произнёс это вслух, негромко и незаметно для себя, но музыка оборвалась, взвизгнув напоследок так, словно я пнул её ногой.
- Откуда вы меня знаете? – голос с резким испанским акцентом – я помню, такой был у цыган в южном Даунсе, когда мимо нашего дома проходил кочевой табор.
- Я слышал вас в Вене.
- Боже мой, пробормотал старик Сальварес, и в голосе его прозвучала почти болезненная растерянность. – Боже мой: когда это было...
- В семьдесят девятом, - сказал я. – Это был рождественский концерт в венской опере. Вы играли божественно, а я был молод и впечатлителен, поэтому прорыдал почти всё второе отделение.
- Боже мой, - снова повторил скрипач – его голос дрожал от волнения.
- Я довольно долго мечтал о том, чтобы поблагодарить вас за тот волшебный вечер, - я тоже разволновался, и мне тоже сделалось трудно говорить. – Но я предположить не мог, что встречу вас здесь, и вот так.
- Я ослеп, - сказал старый скрипач, грустно усмехнувшись. – В этом всё дело. И вот я - опустившийся нищий. Я – Алехандро Аристо Сальварес, которому прочили стать первой скрипкой Европы. Если вам, молодой человек, скажут, что слепой тоже живёт, не верьте им, молодой человек, не верьте. Слепец, мертвец – какая разница! Это всё равно, мой друг. Берегите свои молодые глаза, пока они могут видеть красоту, а потом, когда они закроются, хоть головой в петлю лезьте – всё равно в темноте нет никакой жизни, кроме смерти.
Следующей выходки я от Уотсона не ждал, поэтому вздрогнул от звука его голоса, сделавшегося чужим – резким и пронзительным.
- Вы лжёте! Вы всё лжёте! Вы просто слишком ленивы для того, чтобы жить! – он почти кричал. – Зачем скрипачу глаза? Видеть ноты? Вы могли стать великим! Могли стать великим, если бы этого, действительно, как следует, захотели! Эти ваши упаднические мысли - оправдание собственной бесталанности – ничего больше!
Старик опешил. Я не мог видеть его лица, но его дыхание сбилось и засвистело, как у человека перед сердечным приступом.
Я схватил Уотсона за плечо и грубо тряхнул:
-Вы с ума сошли! Замолчите сейчас же! Не вам об этом судить!
Он замолчал – резко, словно подавился.
- Вы..., - слабым дрожащим голосом пробормотал старик Сальварес. – Вы жестоки...
Уотсон ничего не ответил. Вообще, я перестал чувствовать его – слышал только дыхание, такое же сбивчивое и короткое, как у старика. И ещё он отступил на несколько шагов. Не ушёл совсем, но словно подчеркнул своё отдаление.
И я не смог заговорить об убитой. Я – Шерлок Холмс, ищейка Холмс, профессионал до мозга костей, которого прежде ничем нельзя было сбить - пробормотал какие-то нелепые извинения и бросился прочь, как чёрт от ладана. Наткнулся на дверь, чуть не разбив лицо, оттолкнул её, хватив с маху о косяк, вырвался на улицу, как из темницы, сделал несколько быстрых шагов. И остановился. Один. Без Уотсона. Охваченный со всех сторон плотной, душной, дышащей темнотой.
Звуки сплели вокруг меня липкую бесформенную сеть, затягивающуюся, как удавка на горле. Я потерял ориентацию, потерял всякое представление о действительности, о каком-то направлении, о том, что вокруг. Сердце в груди вдруг сжалось и перестало биться. Я не мог вдохнуть – темнота заполнила лёгкие. Я не мог крикнуть. Я чувствовал полный распад души и в последнем отчаянии, забыв обо всём, забыв о нашей игре, протянул руку – жалким, нашаривающим, как я теперь понимаю, очень характерным жестом слепца.
И мои пальцы переплелись с горячими крепкими пальцами моего поводыря.
- Я здесь, - сказал он тихо. – Я здесь, с вами. Успокойтесь, Холмс.
Не передать, какое облегчение я испытал при прикосновении этих пальцев, при звуке его голоса. Но как безжизненно он звучал сейчас, этот знакомый, просто родной голос!
- Где Агата? – спросил я.
- Осталась со стариком. Почему же вы не расспросили его? – это безо всякого выражения.
- Вам надо объяснять? – удивился я.
Он не ответил.
- Пойдёмте, - сказал я, подождав.
- Куда?
- Домой.
- Далеко и поздно. Я найду кеб.
Он выжидает, по-видимому, оглядывая улицу. Резко свистит. Стук копыт, колёс... Я чувствую, что сейчас мне не сесть, не нашаривая дверцу, но Уотсон подсаживает меня под локоть, и я справляюсь. Кеб трогается. Мой спутник каменно молчит. В эту бочку с порохом просто необходимо бросить спичку. И я делаю это – назидательным менторским тоном:
- Вы очень помешали мне сегодня, Уотсон. Вам следует быть сдержаннее. Этот слепой старик, в конце концов, не сказал ничего такого, что бы...
И тут же вся заготовленная высокопарная речь вылетает у меня из головы, потому что Уотсон, мой непредсказуемый Уотсон, не возразив мне ни словом, вдруг утыкается лицом в моё плечо, роняя шляпу, и горько, взахлёб плачет.
Я растерян, раздавлен, совершенно выбит из колеи. Я ожидал чего угодно – обиды, ссоры, скандала, но не этого. В горле застревает сухой колючий кубик, и я не сразу могу выговорить – хрипло, как удавленник:
- Доктор, хороший мой... не надо...
«Он же чудовищно устал, - запоздало соображаю я. – Физически, душевно... Он недосыпает – я знаю это, потому что мне достаточно сна на пару-тройку часов меньше, чем ему, а ведь все последние дни, когда я просыпаюсь, он уже на ногах, и когда засыпаю, тоже он ещё на ногах. Он всё время в напряжении внимания, всё время испытывает и душит в себе чудовищной силы эмоции – даже просто глядя на моё застывшее с остановившимся взглядом лицо, он не может не испытывать их. И ещё... – я только теперь осознаю это. – Ещё он по-прежнему боится, как бы я не покончил с собой. Вот почему так взвился на несчастного музыканта». Раскаяние охватывает меня:
- Уотсон, простите меня... Я совсем вас заездил.
- Нет, что вы..., - всхлипывает он.
Ужасно хочется запустить ему пальцы в волосы и перебирать густые пряди, пока он не начнёт от этого дремать – я с трудом удерживаюсь. Я напускаю на себя небрежность, даже усмехаюсь:
- Друг мой, я прекрасно понимаю, как вы тревожитесь за меня. Но всё-таки это не повод пугать важного свидетеля, да?
Это ложь с моей стороны. Вся эта фраза, эта небрежность, эта усмешка – ложь. На самом деле мне больно. И Уотсон не отвечает. Он перестал плакать, но дыхание ещё не выровнялось, и глаза не высохли. Последнего я, разумеется, не вижу – просто знаю. Он отстраняется от меня, наклоняется, поднимает и отряхивает шляпу. Я вдруг понимаю, что утратил чувство времени и даже не представляю себе, сколько сейчас. Можно достать часы и, откинув крышку, осторожно коснуться стрелок. Но я всегда делаю это неохотно – во всех действиях, подчёркивающих мою слепоту, мне чудится какой-то негласный пакт согласия с богом на эту самую слепоту.
- Полночь, - говорит Уотсон. – Минуты через две пробьёт.
- Откуда вы узнали, что я хотел время узнать?
- У вас рука дёрнулась к цепочке, а потом вы раздумали. Ну, а я знаю, что вы не любите пользоваться часами без стекла, вот и сказал вслух.
И тут же после его слов начинает бить большой Бен на башне.
- Мы, кажется, приехали?
- Да. Сейчас...

@темы: Шерлок Холмс, Шерлок Холмс, Джон Уотсон, фанфик, повесть,, Доктор Уотсон, Фанфики

---

Очередной фик.

[hoelmes]

Я Вас теперь замучаю своими сочинениями - дорвалась:


Название: Рука, протянутая в темноту
Автор: Hoelmes
Герои: Холмс, Уотсон
Фандом:Шерлок Холмс классика(но с моим прибабахом)
Рейтинг: G
Размер: макси
Статус:здесь только начало. завтра ещё выложу.
Жанр: платонический СЛЭШ (вообще-то джен, но тоже с моим прибабахом)
Дисклеймер: Не виноватая я – они сами!
Саммари: Холмс ослеп, но не насовсем.
Здесь первая часть.
Большую часть дня я лежу, закрыв глаза. Когда глаза закрыты, легко убедить себя в том, что ничего не переменилось. И ночью – тоже. Хотя прежде для меня настоящей ночи почти и не бывало. Кошачье зрение – так говорил когда-то мой домашний врач. В самое тёмное время ночи меня окружали только сумерки, не более того. Иногда гуще, почти темнота, иногда слабее, на грани света. Сейчас не бывает дня.
Шесть недель назад мстительный мерзавец с подходящей ему кличкой Волкодав подловил меня. Ничего не скажешь, подловил... Сам я ничего не помню. Говорят, сокрушительный удар пришёлся в затылочную часть. Говорят, крови вылилось стакана три. Говорят, когда меня привезли, трое суток не было никакой уверенности, что мой мозг вообще жив. По сравнению со всеми теми ужасами, которых можно было ожидать, лёгкий тетрапарез и слепота – малосущественные пустяки. Говорят, это чудо, за которое я должен быть благодарен Богу.
Я не благодарен. Мой живой мозг, лишённый зрения, не чувствует себя живым. Он всё равно, что мёртв. Наблюдательность всегда была моим кредо, умение анализировать наблюдения – моей работой, хобби, основой существования. Без зрения я лишён этой возможности на девяносто процентов. Что мне остаётся? Спать? Я честно стараюсь, но больше десяти часов в сутки не могу. Есть? У меня нет аппетита. Особенно настойчивые попытки доктора Уотсона впихнуть в меня пищу заканчиваются или ссорой, если я не уступаю, или, если уступаю, рвотой.
Я не попытался покончить с собой только по одной причине – после смерти отца у меня инстинктивное отвращение к этому способу ухода от проблем. Да и проблем особенных нет – всего лишь пустота и скука. Раньше хоть голова болела, уколы делали, требовался иногда подсов. Теперь до туалета добредаю сам, ощупывая стену, голова немного чумная, но почти не болит, а уколы делать бросили. «Состояние стабильное», - вот что это значит. А говоря простым, немедицинским языком, доктора умывают руки, оставляя дальнейшее господу.
Однажды меня навестил брат. Мы помолчали четверть часа в одной комнате, он вздохнул и ушёл. Я был бы рад, если бы Уотсон сделал то же самое, но тут, увы, никакой надежды. Он проводит у меня всё свободное время и почти не замолкает. Его жалкие попытки меня подбодрить пробуждают во мне бешенство. Но это всё-таки, по крайней мере, эмоция, и я каждый раз удерживаюсь от того, чтобы прогнать его раз и навсегда. К тому же, подозреваю, что он всё равно не уйдёт.
За дверью палаты шаги и голоса. Это вечерний обход. День в госпитале Мэрвиля строго расписан, поэтому я совершенно точно знаю, что сейчас ровно семь часов пополудни. Для зимнего времени – вечер. Уже темно. Темно! – из моей груди вырывается короткий истерический смешок. Так же, как каждый раз, когда в моей палате зажигают свет. И каждый раз Уотсон говорит виновато и тихо: «Не надо, Холмс...». Говорил до вчерашнего дня. А вчера вдруг заорал на меня: «Ничего смешного, чёрт вас подери! Из-за того, что вы не видите, всем другим тоже в темноте сидеть, что ли? Нельзя считать себя центром вселенной, чёрт вас подери!» А в следующий миг уже каялся, извинялся и чуть на колени не падал передо мной. Первое мне даже понравилось, но второе смазало всё впечатление, и я безжалостно выставил его. А сам расплакался и стал своими плохо слушающимися из-за пареза кулаками колотить казённую подушку, словно она чем-то передо мной провинилась, и колотил, пока не порвал. Обессилено лежал потом на спине, а мне на нос садились щекочущие пушинки – из этой подушки в палате, похоже, выпала месячная норма осадков.
Шаги ближе, совсем близко. Сейчас войдут. Я подтянул колени и сел, повернув лицо к двери. Отвратительная привычка встать и молча уставиться на меня. Слава богу, хоть Уотсон этим не страдает.
- Вильсон, Раух, я хочу вашего совета спросить...
Ага! Вот теперь я различаю посапывание грузного профессора и лёгкий свистящий выдох австрийца.
- Мне кажется, дальнейшее пребывание мистера Холмса в больничных условиях бессмысленно. У него уже налицо все признаки госпитализма. А вы что об этом думаете?
- Гм..., - Вильсон, как все светила, нерешителен. – Ему необходим уход...
«Уход отсюда», - соглашаюсь я про себя.
- А что об этом есть мистер Холмс думать? – Раух разумен и рационален.
- Мистеру Холмсу всё равно, - говорю я. – Не сочтите это за симптом госпитализма, но мне, действительно не важно, где именно лежать на спине.
- Ну почему обязательно на спине? Ничком, на боку – мы есть ограничивать в фантазии вас не, – Раух издевается, он не щадит меня, за что я ему благодарен.
- У меня дома найдётся кровать не хуже, - уверяю я.
Кажется, я проговорился. В голосе Рауха слышится лёгкая улыбка:
- Что ж, если так, я, пожалуй, согласен с коллегой Уотсоном. Ваш лекарь – время, мистер Холмс.
- Заявление преисполнено оптимизма.
- Я навещу вас, с вашего позволения, денька через три, когда вы немного освоитесь.
Позволения мне не жаль.
- Как угодно...
Вот теперь я уже по-настоящему ощущаю, что моё положение, действительно, стабильно. И единственное моё желание, чтобы они ушли как можно скорее, потому что долго я не вытерплю.
Ничего подобного. Начинается осмотр. Зрачки, рефлексы... Подозреваю, что они светят мне лампой в глаза.
- Сожмите мои пальцы так сильно, как только можете.
Уотсон тихо кашляет, чтобы скрыть смех. Профессору Вильсону повезло в том, что у меня парез. Он не вскрикивает от боли, он только охает, когда я добросовестно выполняю его указание. И плаксивым голосом радуется:
- Великолепно! Чудесно! В самом деле, выше ожидаемого, мистер Холмс. Я даже не рассчитывал... Вы почти в прежней форме!
Рука Уотсона предупреждающе ложится на моё плечо. Вовремя. Я уже сделал вдох, чтобы заговорить. Но одумался и выдохнул молча.

Наконец, они уходят. Я присаживаюсь на корточки у прикроватной тумбочки. Нужно собрать вещи. За шесть недель, которые я здесь провёл, у меня скопился порядочный скарб. Человек – удивительное существо. Он оставляет за собой горы хлама. Так, что тут у нас? Трубка, зубная щётка, мыльница с мылом – казённое я отверг, потребовал своё. Одеколон, бритва, крем для бритья... А, кстати, не мешало бы и побриться. Я провёл ладонью по щеке и, по-моему, на коже ладони остались от этого царапины. А ведь мне случалось и раньше бриться, не глядя в зеркало. Но я был здоров и уверен. И руки меня слушались. Но, впрочем, побриться бы я ещё, пожалуй, смог. А как насчёт воды? Ведь её согреть надо. Ладно, обойдусь. Отпущу бороду. Будет она у меня жидкая и клочкастая, как у американца, а вернее сказать, как у американского козла. Ужас! Нет, побриться всё-таки надо.
И я устраиваю себе форменную пытку – бреюсь на сухой крем, временами утрачивая контроль над правой рукой и определяя качество бритья на ощупь. Что сразу отражается на моей одежде – я перемазываюсь в креме с головы до ног. Конечно, режу кожу около уха и, конечно, заливаюсь кровью, а куда положил платок, вспомнить не могу. И самое скверное, что от всех этих мелких неурядиц мои незрячие глаза снова намокают.
Впрочем, на глаза я зря наговариваю – по словам Рауха, глаза мои видят, только мне об этом сообщить никак не могут – нарушились какие-то тонкие нервные связи. Строительная кирка – грубый инструмент, грубее, чем скальпель хирурга. Ничего удивительного. И, говоря это, он – я уверен – ещё и плечами пожал – мол, чего же вы хотели, голубчик?
- Холмс! – вопль души, исполненный отчаянья. – Нужно было позвать меня!
- Нужно было? – спрашиваю я, вкладывая в эти слова весь сарказм, на какой только способен. – Нет, в самом деле, нужно было? Вы уверены?
Не отвечая, он быстро и ловко помогает мне привести себя в порядок. Когда вытирает бритвенный крем и кровь с моего лица, у меня возникает навязчивое предощущение, что сейчас заодно и нос мне вытрет, как заботливая мамаша.
- Вы дрожите, - говорит он. – От сдерживаемого бешенства или от сдерживаемых слёз?
Зря он спросил. Прежде, между прочим, он себе таких вопросов не позволял. Но теперь меня прорывает, и я, сдаваясь, обречённо роняю лицо в ладони, а мои плечи трясутся.
Уотсон сидит рядом и довольно долго просто молчит. Потом я чувствую на своём плече его руку. Он продолжает молчать, но рука гладит размеренно, успокаивающе, почти гипнотически. Долго. У него это хорошо получается – лучше, чем с употреблением любых слов. Я это оценил и, действительно, постепенно успокаиваюсь.
- В конце концов, - вдруг говорит он. – С чего вы взяли, что это навсегда? Ведь Раух надеется...
Теперь молчу я. Молчу потому, что он заранее знает если и не букву, то смысл моего ответа. Но при этом рука его всё ещё на моём плече. Слёзы высыхают. Я вздыхаю глубоко и прерывисто. Мне легче. Уотсон великолепно улавливает этот момент и поднимается на ноги:
- Я помогу вам собраться.
Теперь он складывает мои вещи, а я сижу и прислушиваюсь к его движениям.
-Этот флакон лучше выбросить, Уотсон. Я не буду пользоваться одеколоном с таким резким запахом.
Он на миг замирает в полной неподвижности. Я представляю себе, как он, сидя на корточках перед тумбочкой, вывернул шею и пристально смотрит на меня. Или я ошибаюсь, и он смотрит совсем в другую сторону – в эту самую тумбочку, например...
- Холмс, откуда вы знаете, что у меня в руках?
Нет, не ошибся. Моя рука с пальцами, ещё влажными от слёз, лежит на колене, и кожей этой руки я явственно чувствую его дыхание, когда он говорит. Значит, его лицо обращено в мою сторону.
- Когда вы взялись за него, ваше обручальное кольцо тихонько пристукнуло по стеклу. Там не так много стеклянных флаконов. Потом, я попросту почувствовал запах. Он силён настолько, что стал ощутим просто оттого, что вы тронули флакон – пусть и с закрытой крышкой.
- Почувствовали запах из закрытого флакона? – он изумлён.
- Говорю же вам, он невыносим, этот запах.
- Но... Холмс, это выше всякого вероятия! Ваши чувства обострились – этого следовало ожидать. Но чтобы до такой степени! Впрочем, вы ведь и прежде... – он замолчал, продолжая разбирать мои вещи, а я чувствовал, что какая-то мысль не даёт ему покоя.
- Вы стали много плакать, - наконец задумчиво проговорил он. – А ещё больше молчать, глядя в потолок. Скажете мне одну вещь?
- Ну? Какую?
-А вы не разозлитесь? И снова не заплачете? – теперь в голосе лёгкая опаска. Да что там «лёгкая»! Не такая уж и лёгкая, пожалуй.
- Постараюсь не разозлиться. И не заплакать.
- Вас больше угнетает слепота, как таковая? Или связанная с ней перспектива не дальнейшее бездействие ваше, как детектива?
Вот так вопрос! Великолепно сформулирован – достойно писателя.
- Уотсон, я сразу не отвечу. Я должен подумать. Недолго.
Он поднялся с колен – я снова угадал это по движению воздуха, по шуршанию одежды.
- Ну, всё. С этим всё закончено. Сейчас я принесу ваши вещи.
Только тут до меня внезапно доходит, что я впервые в жизни совершенно не представляю себе, какая за окном погода. Я попал сюда в конце декабря. Сейчас – начало февраля. Что там? Мороз? Снег? Туман? Холодная или тёплая зима в этом году? Ничего я не знаю. Впрочем, если припомнить разговоры...
- Уотсон, откройте окно.
- Зачем? Вам душно?
- Да, - отвечаю я, просто потому, что сказать коротенькое слово проще, чем многословно объяснять все мои чувства.
Он подходит к нише окна и начинает возиться со шпингалетом. Шпингалет тугой – он пыхтит, дёргая и расшатывая его. Наконец, он поддаётся, створка взвизгивает, стекло вибрирует со звоном, и в затхлый воздух палаты госпиталя Мэрвиля врывается свежий уличный воздух. Врывается резко – по всему, на улице ветер. Я вдыхаю его с дрожью полной грудью. Мои волосы шевелятся от дуновения – ощущение почти забытое за шесть недель. Я понимаю, почему Уотсон заговорил о госпитализме. Я встаю и порывисто шагаю к окну. Недооценил размеров палаты – доска подоконника с размаху ударяет меня по бёдрам, а Уотсон хватает за плечо жёсткой хваткой:
- Холмс, подоконник низкий, а до земли далеко. Осторожнее, прошу вас!
Стою, молча и неподвижно, и он руку убирает. Теперь его словно бы нет – только морозный воздух.
Очень холодно, и я начинаю дрожать, потому что на мне сейчас одна сорочка с глубоким вырезом на груди.
- Вы простудитесь.
- Оставьте меня в покое хоть на минуту!!! – взрываюсь я.
Ничуть не бывало – это его не трогает.
- Вы простудитесь, - повторяет он. – А возиться с вами мне.
Мне хочется во весь голос заорать на него или брыкнуть ногой – так непомерно легко и быстро нарастает моё раздражение. Теперь я буду стоять у распахнутого окна вопреки здравому смыслу. Уотсон, сообразив, что с неживой материей всяко управляться легче, решает попросту закрыть створку. Я слышу снова лёгкий скрип и ощущаю, что поток воздуха слева пресекается. Тогда я протягиваю руку и, ориентируясь на его рост и конструкцию рамы, безошибочно перехватываю за запястье.
- Уотсон, я, кажется, попросил... Всего одна минута покоя – разве это так уже много?
- А как вы узнали, где моя рука? Ведь вы не нашаривали.
- Не знаю. Догадался. Наитие, - я говорил коротко и отрывисто, потому что начали стучать зубы.
- Пустое, Холмс. Вы же никогда не гадаете.
- Ну, ладно. Не угадал. Рассчитал.
- И не ошиблись, заметьте... Холмс, я закрою окно, а? Если вам всё равно, простудитесь вы или нет, то сам я не хочу провести неделю в кресле у камина, чихая и кашляя.
- Закройте, закройте, - отмахнулся я.
Закрывая створку, он невольно слегка прислонился ко мне – я мешал ему дотянуться, загораживая путь – и от тепла, передавшегося мне при этом мимолётном прикосновении, меня снова тряхнула судорога озноба. Он заметил, взял с кровати и набросил мне на плечи мой тёплый стёганый халат, запахнул, сам обнял за плечи поверх халата с фамильярностью, прежде немыслимой. В первое мгновение я задрожал даже сильнее, и у меня тогда ещё, пожалуй, были силы резко одёрнуть его, напомнив о должной дистанции, но я промедлил, и очень скоро почувствовал, как растворяюсь в блаженном тепле, а главное, что мне стало спокойнее во много раз. И дремотно. Так дремотно, что мои незрячие глаза сами закрылись, голову повело, и я не потерял равновесия только потому, что Уотсон продолжал удерживать меня. Кажется, несколько мгновений я даже и вовсе спал, привалившись к нему.
- Чёрт, - пробормотал я растерянно, выпрямляясь и одновременно высвобождаясь из его рук – мягко, а вовсе не резко, как думал ещё минуту назад. – Чуть не заснул... Что это такое со мной, Уо..о...отсон? – зевая, я еле выговариваю его имя
- Накрыло? – рассмеялся он. – Не пугайтесь – это действие лекарства. Скоро пройдёт. Вы пока прилягте, - и, видя, что я не доверяю ему, добавляет. – Всего только на минуточку.
Я по-прежнему не верю, но к сопротивлению нет сил. Кружится голова, я напрочь теряю ориентацию – забываю, где постель, и куда надо шагнуть...
- Помогите мне!
В постель, скорее, падаю, чем ложусь. И тут уж, действительно, накрывает – я лечу куда-то, кружась, и в ушах тонкий звон. И сквозь звон слышу над собой то пропадающие, то всплывающие голоса:
- Ну, куда вы его сейчас заберёте? Посмотрите, как он «загружен».
- Мне на первых порах... не обойтись... три миллиграмма, и две таблетки сетронала сверху... вы бы слышали... это оголённый нерв...
- Да не дойдёт просто..., - угадываю вечно сомневающееся пыхтение Вильсона. – Совсем спит...
- Нет, он нас слышит.
Я улыбаюсь – Уотсон знает меня лучше, чем кто-либо.
- Слы-ышит. – смеётся и доктор Раух. Чувствую на плече его короткие сильные пальцы. – Мистер Холмс, э-эй! Пойдёте домой или лучше всё-таки тут, в уютной кроватке, а? Сейчас чайку и баиньки, а?
Они разговаривают со мной, как с младенцем. Для них я – пациент, некое неодушевлённое существо, объект приложения силы. Жалеть и даже любить могут, сколько угодно, но всерьёз воспринимать – едва ли. И это, наверное, правильно, потому что болезнь, и в самом деле, обращает нас в капризных боязливых младенцев – как же нас ещё воспринимать? Но оставаться младенцем навсегда...
Глаза не открываются, но мне это теперь и не нужно. Я пытаюсь ответить:
- В кроватке лучше, доктор Раух. Но я пойду домой.
Увы, кажется, я произнёс только часть этой фразы, причём бессистемно надёрганную из разных звуков. Во всяком случае, меня не понял не только австриец Раух, но и вполне англоговорящие Вильсон и Уотсон.
- Ничего, торопиться некуда, - Уотсон присаживается на край кровати. Теперь на моём плече уже его рука – дружелюбная, в меру настырная. Остальные уходят, оставляя нас вдвоём. Я почти сплю. Уотсон мне почти не мешает, потихоньку, негрубо, тормоша, и я постепенно, медленно, с одного уровня на другой, всплываю из глубин сна:
- Ну-ну, просыпайтесь, Холмс. Хо-олмс, - пальцы легонько барабанят по моему плечу. – Подъём, дружище, дома доспите. Ну, просыпайтесь, просыпайтесь...
Наконец, мои глаза открыты. Разницы никакой, но Уотсон видит, что я уже не сплю. То есть, почти не сплю.
- Уотсон, я правильно расслышал? Три миллиграмма и две таблетки сетронала? Господи, за что? Я что, тигр в непрочной клетке? Ведь такая доза...
- От такой дозы вы проспали, - слышен щелчок – он щёлкает крышкой своих карманных часов, педант. – Сорок восемь минут некрепким сном. Что?
- Так это потому, что вы минут десять из них меня будили – нет?
- То есть вы отрицаете, что взвинчены?
Когда вопрос поставлен ребром, нет смысла увиливать от ответа.
- Нет, Уотсон, не отрицаю, - вздыхаю я. - Всё правильно. Но – на благо мне или нет – сейчас я совсем разбит, и вам придётся тащить меня на себе, потому что моё решение покинуть стены сего благословенного заведения ещё до полуночного боя часов непоколебимо.
Бог мой! Кажется, впервые за эти шесть недель у меня прорезается хоть какой-то намёк на шутливость тона.
- Дотащу, не беспокойтесь, - Уотсон это тоже заметил, как замечает вообще всё, связанное со мной, и я уже по голосу слышу ответную улыбку.
- Который теперь час?
- Девять.
«Девять» - это, как я понимаю, девять вечера. Уотсону тоже хочется спать – он оперировал прошлой ночью, а за день, по-моему, даже не присел. И он украдкой зевает, но я это слышу.
- Уотсон, вы, я вижу, сами на ногах не держитесь.
Я употребляю «я вижу», как фигуру речи, но вдруг замечаю это и вздрагиваю от внезапного ощущения дикой неуместности именно такого оборота. Уотсон остро страдает. Я знаю, что ему хочется сейчас обнять меня, как ребёнка, прижать к себе и, утешая, может быть, даже пореветь вместе со мной, но он никогда не решится ни на что подобное, да и я ничего подобного ему не позволю. Но, как суррогат, как эрзац, всё то же прикосновение к плечу широкой ладони хирурга с хирургическими же подвижными и сильными тёплыми пальцами. Тут я – он знает – протестовать не буду. Не безумец же был Антей, чтобы протестовать против прикосновений земли, вливающей в него силу. И я накрываю его ладонь своей, чуть вздрагивающей:
- Ничего, Уотсон, ничего, хороший вы мой друг... Оба привыкнем, да? Привыкнем... Вот только... Я ведь вас знаю, Уотсон, вы – раб чувства долга, оно у вас гипертрофированное. И оно вас толкнёт на гибельный путь – посвятить себя уходу за беспомощным инвалидом. А ведь это будет большой ошибкой, Уотсон. Я вполне в состоянии нанять кого-нибудь, чтобы...
Я не успеваю договорить – рука срывается с моего плеча и, сжавшись в кулак, с силой врезается в верхнюю доску тумбочки. Я слышу деревянный треск, а потом голос – тихий, исполненный не то боли, не то досады:
- Ну, я так и знал! Так и знал!
Я не возражаю – знал, так знал. И он некоторое время молчит. Но потом начинает говорить – тихо и горько, но совершенно убеждённо:
- Это горе, да. Страшное несчастье. Вам с ним не свыкнуться – я понимаю. Всё это я понимаю, поверьте. Но и вы поймите, что для меня-то вы не стали от этого хуже. Мне интересно и приятно ваше общество - как и всегда. Оно не может меня тяготить. Вы что, мне не верите? Скажите правду, Холмс, вы мне не верите? Я не хотел бы снова возвращаться к этой теме – давайте покончим с нею раз и навсегда.
Я не верю. Я качаю головой. И он тихо болезненно стонет. А потом говорит монотонно и устало:
- Но я же не вру. Я люблю вас. Я не хочу никакого охлаждения между нами. Это правда, Холмс, правда. Какого чёрта? Вы мне всё равно не верите.
После этого он замолкает. Слышу только шуршание ткани.
- Помочь вам одеться?
- Сам.
И он уходит. Совсем уходит из палаты, хлопнув дверью и оставив меня наедине с моим невидимым мне гардеробом. Я вступаю в неравный бой с рукавами и штанинами, пытаясь наощупь отличить одно от другого. Оказывается, человеческая одежда обременена столькими излишествами. Пуговицы не желают застёгиваться, а запонки просто ведут себя вызывающе.
- Может, всё-таки помочь?
От неожиданности я роняю запонку на пол, и она закатывается куда-то под кровать. Он, оказывается, никуда не уходил – подло обманул меня: потопал у двери, хлопнул ею и затих, затаив дыхание.
- Подлый приём, - говорю я вслух. – Зная, что я не могу вас видеть, играть в прятки и наблюдать за мной исподтишка.
Снова мой голос дрожит. Положительно, я стал настоящим плаксой. Ничего особенно обидного-то он мне не сделал, а я еле сдерживаюсь и боюсь сморгнуть.
Уотсон, кряхтя, лезет за запонкой. Уже оттуда, из-под кровати, говорит:
- Ничего подлого. Я не говорил, что уйду. Дверь просто затворил, без всякой задней мысли – она открылась от сквозняка. И вы могли бы слушать моё дыхание, коль скоро хотели удостовериться, здесь я или нет. Дыхания-то я не затаивал...
Он выползает с запонкой, но разгибается слишком рано – слышен глухой звук удара:
- Уй-я! – и болезненное мычание.
- До крови? – обеспокоенно спрашиваю я.
- Кажется, нет..., - в голосе стон. - Шишка будет, - он переводит дыхание. – Как вы догадались, что я ударился?
- Бросьте. Тут не слепым, а мёртвым надо быть, чтобы не догадаться. Я услышал звук удара, и вы вскрикнули от боли.
- Не слепым, а мёртвым, - задумчиво повторяет он и потирает уязвлённый затылок – волосы шуршат под ладонью. – Но ведь вы не мёртвы, Холмс...
Я чувствую, что им всё настойчивее овладевает какая-то мысль. Но он пока никак не озвучивает её – встряхнувшись, берёт меня за руку:
- Давайте, застегну манжет.
Я позволяю ему это сделать. Замок запонки хитрый, механический, и он возится долго, чуть наклонив голову и приблизившись так, что его волосы щекочут мне губы. Это не слишком приятно, но я не отстраняюсь. С некоторых пор я предпочитаю, чтобы окружающие предметы меня касались – так мне легче судить о них.
- Если я надел жилет наизнанку, и вам мешает сказать мне об этом только желание щадить моё самолюбие...
- Не выдумывайте, - с лёгким раздражением отвечает он. – Всё на вас надето правильно. Не старайтесь представляться беспомощней, чем вы есть, Холмс – это дешёвый трюк. Меня, во всяком случае, вы этим не разжалобите.
Это что-то новое. Мне очень хочется видеть его лицо, потому что интонацию голоса он держит в узде, как никогда.
- Разве я пытаюсь вас разжалобить? – я тоже стараюсь обуздать интонацию, насколько это возможно.
- Меня или себя... Вот ваше пальто. Не рвите из рук – я вам подам. Ничего особенного – мне это доводилось делать и раньше. Не только инвалидам, знаете ли, подают пальто – простая любезность. Можете мне тоже подать, если ваша душа жаждет сатисфакции.
- Прекрасно знаете, что я не смогу этого сделать, не видя вас.
- Думаю, что сможете, если захотите. Но ладно, я готов уважать вашу лень.
Он сам надевает своё пальто, а на моём застёгивает пуговицы, пока я отвлёкся. И ещё говорит при этом:
- С этим вы, безусловно, и без меня справились бы превосходно. Я лично в состоянии одеться, закрыв глаза, и даже не растерять при этом запонок. И шарф повязать – тоже. И даже двойным узлом, если угодно. Ах да, и шляпу кое-как напялить на голову вполне можно без зеркала, - всё это он не просто говорит, но подкрепляет решительными действиями – повязывает мне шарф и нахлобучивает шляпу. И, наконец, добивается своего. Я вымученно смеюсь.
- Ладно, Уотсон. Оставьте мою шляпу в покое. Я сам.
Из распахнутой двери снова резко задувает в лицо морозный воздух. Это и тревожаще, и приятно. Но на крыльце я спотыкаюсь и чуть не падаю. Уотсон подхватывает меня:
- Простите, я не предупредил. Здесь ступеньки, - в голосе глубокая вина. И у меня вырывается:
- Проклятая беспомощность! Что бы ему было ударить вернее!
И теперь срывается Уотсон. Вцепившись мне в лацканы, трясёт так, что кружится голова и кричит в голос:
- Вы этого не смеете! Не смеете! Вы не знаете, что я пережил! Не знаете, сколько сил на вас потрачено! Когда вас принесли, и вы были, как мёртвый! Когда все говорили, что мозг умер, и вы останетесь в коме, может быть, на годы! Когда никто не мог дать двух пенсов за то, что вы научитесь самостоятельно есть и пользоваться туалетом! Да у меня вся голова седая!
- Уотсон, - я сжимаю его судорожно вцепившиеся в моё пальто кулаки, стараясь сдержать, чтобы не болтаться в его руках, как тряпичная кукла. – А усы, Уотсон? Они тоже поседели у вас? Они больше не рыжие? Вот где ужас-то!
И его руки разжимаются, и он полуплачет – полусмеётся, обессилено привалившись ко мне плечом.
- Ох, Хо-олмс!
Напряжение ушло – пусть недалеко и ненадолго, но нам обоим на какое-то время легче дышать.
А вот идти по улице мне неловко и непривычно. Я невольно отклоняюсь назад, представляя себе, как врежусь лицом с размаха в фонарный столб или дерево. Это ощущение настолько властное, что я иду всё медленнее и медленнее.
- Не бойтесь, не бойтесь, - быстрым шёпотом говорит Уотсон. – Доверьтесь мне – я буду внимательным.
- Я привыкну, - в который раз обещаю я. Это становится уже навязчивым рефреном: привыкну, привыкну, привыкну, привыкну – в такт шагам.
Не хочу!!!
Щелчок замка, тёплая духота прихожей, знакомый запах. Я дома. Если не зажигать свет... Нет-нет, с этими «если» пора заканчивать. Раз уж меня угораздило выжить, придётся и дальше жить. Да и Уотсона довольно мучать – он извёлся со мной.
Я раздеваюсь, наощупь вешаю пальто, снимаю обувь и остаюсь в носках, потому что не имею представления о том, где домашние туфли. Надо приучиться всё класть на место – это решит хотя бы часть проблем. Но в кресле, поджав ноги, можно посидеть и босиком.
О, господи! Шаги! Об этом я забыл. Миссис Хадсон!
Меня охватывает иррациональное желание улезть в обивку кресла. Я не выдержу ни расспросов, ни сочувствия. Я снова сорвусь, наору, оскорблю или, чего доброго – вот ужас-то - ещё и заплачу. Нет, только не это!
- Добрый вечер, мистер Холмс.
- Добрый вечер, миссис Хадсон.
- Добрый вечер, доктор.
- Да, миссис Хадсон, добрый вечер.
- Вы голодны, джентльмены? Мне понадобится какое-то время, чтобы подать ужин.
- Нет-нет, миссис Хадсон, не беспокойтесь, - голос Уотсона такой усталый, что мне становится его жаль. – Мы будем завтракать, когда проснёмся.
- В таком случае, спокойной ночи, - и она уходит.
Некоторое время мы молчим.
- Уотсон, - наконец, заговариваю я. – Она знает, что я ослеп?
- Естественно.
Снова долгое молчание. Он дышит всё ровнее и, наконец, начинает похрапывать.
Я прерываю его нирвану коротким свистом:
- Уотсон, эй! Может, в постели будет лучше?
Длинный, с подвыванием, зевок:
- Ох, Холмс, простите. Я – эгоист. Вам нужна помощь?
- Мне ничего не нужно. Просто вам тоже не нужно спать сидя. Идите в постель.
Я остаюсь один. Дом наполняют ночные шорохи, на которые я прежде не обращал внимания, а теперь они тревожат и раздражают меня. Вот стрельнул в камине уголёк, вот заскребла по стеклу ветка дерева, вот скрипнула рассохшаяся половица, словно кто-то ступил на неё. И часы стучат необыкновенно громко. Мало-помалу мне почему-то становится страшно. Привычная, знакомая до последней чёрточки на обоях гостиная наполняется призраками. Я слышу чей-то вздох, меня задевает лёгкая ткань, тоньше паутины, я вдруг ловлю себя на том, что невольно задерживаю дыхание. Пусто, пусто вокруг. Где окна? Где стены? Где я сам? Медленно и тяжело я опускаюсь на колени.
- Господи..., - мой шёпот почти не слышен. – Господи, я никогда не обращался к тебе ни с какими просьбами... Верни мне глаза! Господи, я боюсь темноты. Спаси меня от неё, Господи!
Похоже, он меня не слышит.
А вот Уотсон слышит. Лёгкий скрип двери производит на меня действие, подобное удару тока. Вздрогнув, я взвиваюсь с места. Кровь ударяет мне в лицо.
- Вы?!! Снова вы подсматриваете за мной исподтишка?!!
Я жду бормочущих оправданий, виноватости, но он молчит. Я слышу только тяжёлое дыхание – похоже, сквозь стиснутые зубы. Наконец, это молчание начинает беспокоить меня.
- Уотсон?
- Да, Холмс? – какой хриплый, сдавленный у него голос.
До меня доходит, наконец.
- Теперь, кажется, вы плачете?
Он и не думает отпираться.
- Да, Холмс.
- Друг мой, к сожалению, слёзы ничего не могут изменить. Ни мои, ни ваши.
- Да, Холмс.
- Вы казались таким уставшим, - говоря, я медленно поднимаюсь к нему по лестнице – он надо мной, на антресоли верхнего этажа. – Я не думал, что разбужу вас.
- А я и не спал. Я лёг, мне, действительно, страшно хотелось спать, и сейчас тоже хочется, но заснуть я не смог... Холмс, вы что, действительно, молились? Это впервые на моей памяти...
У него странная интонация. Я теряюсь, я не знаю, как её расценивать. Наконец, криво усмехаюсь:
- Наверное, впервые нашёлся достойный повод. Только не спрашивайте меня, верю ли я в бога, потому что как бы я вам ни ответил, это всё равно будет неправдой.
Теперь я поднялся по лестнице до конца и стою прямо напротив него. Чувствую дыхание, пахнущее кофе и табаком – он за последние сутки влил в себя несколько кофейников, чтобы прогнать сонливость. Дальнейшее перечёркивает всю мою прежнюю зрячую жизнь. Я протягиваю руку и пальцами провожу по его мокрому от слёз лицу:
- Не дёргайтесь. Я учусь жить наощупь. Должен же я запомнить лицо лучшего друга.
Тогда он начинает давиться рыданиями.
Утро застаёт нас такими измученными, какими мы ещё, наверное, не были никогда в жизни. Улица оживает, начинают постукивать копыта и колёса, покрикивать утренние разносчики. Брякают бидоны молочника, шаркает метла. Мы в гостиной. Мы предали ночь и так и не легли в постели. Я сижу в углу дивана, запрокинув голову на его высокую спинку. Голова Уотсона на моих коленях, ноги остались на полу. В такой малоудобной позе он спит очень крепко. Я тоже вот-вот засну. Утро разогнало привидения, пугавшие меня. Впервые до меня доходит сегодня, что утро отличается от ночи даже для слепого.
Миссис Хадсон заглядывает в гостиную – я слышу её и окликаю как можно тише:
- Миссис Хадсон, доброе утро.
- Доброе утро, мистер Холмс, - отвечает она совсем уже шёпотом. – Вы не будете в претензии, если завтрак немного задержится сегодня?
- Напротив, мы будем вам очень благодарны, миссис Хадсон.
Я просыпаюсь оттого, что Уотсон поднимает голову с моих колен и, зевая, трясёт ею, в надежде, очевидно, вытряхнуть из неё остатки двухсуточной усталости.
- Холмс, - голос хрипловат спросонок. – Вы тоже задремали?
- Задремал?! - я возмущён. - Ничего подобного. Я спал, как сурок. И перестаньте, наконец, зевать – вы меня заражаете.
Он доволен. Доволен, как разленившийся кот. Он почти выспался, я, как ему представляется, в прекрасном расположении духа, и сейчас подадут завтрак.
Завтрак приносит мне, однако, неожиданные мучения. В госпитале, в палате, эта процедура была сведена к минимуму, соответственно моим возможностям, а тут я сразу опрокидываю и разбиваю бокал, роняю вилку, просыпаю сахар и злюсь, злюсь, злюсь до слёз и до отчаянья. Мне претит шарить руками по столу, я тянусь наугад и снова зацепляю рукавом подставку для яиц. Наконец, исстрадавшаяся за меня душа Уотсона не выдерживает:
- Холмс, послушайте меня, только без сердца, ладно? Вы вот что... Вы успокойтесь и перестаньте стесняться самого себя. Тогда всё пойдёт на лад – вот..., - и, смешавшись, давится последним словом.
- «Вот увидите»? Это вы хотели сказать?
- О, чёрт! Да! Да! Именно это я и хотел сказать. Холмс, это устойчивая идиома, она не несёт буквальной смысловой нагрузки. И, наконец, мне надоело выбирать выражения! Так невозможно общаться. Вы стали обидчивее девчонки. Ну? Почему вы молчите?
- Почему молчу? А я с вами согласен. Только уж и вы сами тоже... не попёрхивайтесь каждым словом, хоть как-то связанным со зрением. Я буду стараться привыкать. Но некоторые предметы в доме пострадают – предупреждаю вас.
- Холмс, дорогой мой, - вздыхает он. – Если бы вы знали, как мне... наплевать на все в мире предметы.
- Что, и на греческую амфору? – недоверчиво усмехаюсь я.
Греческая амфора – предмет его гордости, его давняя реликвия. Он привёз её с собой из Афганистана, и с тех пор она не покидала каминной полки. Несколько раз я видел, как он с улыбкой гладит её выпуклые бока.
Шум отодвигаемого стула. Лёгкой, даже легкомысленной пританцовывающей походочкой – я слышу это по звуку шагов – он идёт к камину. Я не успеваю вовремя понять, что сейчас будет, и вскрикиваю слишком поздно:
– Уотсон, нет!!!
Дребезг разлетающихся черепков. И тишина...
Я выжидаю несколько мгновений этой тишины, растерянно потирая пальцем висок.
- Уотсон, что это было? Тихая истерика? – в моём голосе лёгкая опаска.
Он отвечает не сразу. Стоит и тяжело дышит. Наконец, говорит со вздохом сожаления – по скончавшейся амфоре, должно быть:
- Да, наверное..., - и, присев на корточки, собирает осколки. Я не вижу этого, но безошибочно угадываю. На шум явилась миссис Хадсон – шаги у двери. Мгновение стоит и молчит, потом поворачивается и уходит.
Что за славная женщина!
- Зачем вы это сделали, Уотсон? – настаиваю я
Он долго не отвечает, и я уже думаю, что так молчанием и закончит, но тут он вдруг говорит – тихо и веско:
- Зато вам этого уже не сделать. Можете искать свой табак на каминной полке совершенно спокойно.
Бог мой, как я растроган! Я не ожидал именно такой мотивации, но знаю, что он говорит правду. И, не удержавшись, вздыхаю длинно и прерывисто. Ещё козырь в колоду Уотсона. Этого – я знаю - я за ним не забуду.
А Уотсон смутился и спешит перевести разговор на другое:
- Холмс, вчера я задал вам вопрос, над которым вы обещали подумать, - он напоминает о своём вопросе, ещё не поднявшись с корточек, с осколками амфоры в руках. – Насчёт приоритетов – помните?
- Да, помню... Но, Уотсон, мне, в самом деле, трудно ответить на этот вопрос. Эти две вещи неразрывно связаны и дороги мне обе. А сейчас я лишён и того, и другого, и... и..., - я не могу продолжать и начинаю яростно грызть ноготь.
- И всё же? – настаивает он. – Вас посещали суицидальные мысли, насколько мне известно.
- О, только мысли, - поспешно открещиваюсь я. Откуда он знает? Я говорил мимолётно Рауху. Австриец, выходит, проболтался, и тому, кому пробалтываться как раз не следовало бы.
- Да, - соглашается Уотсон. - Но... если бы вы снова видели, но не могли заниматься своей дедукцией? Или если бы зрение не вернулось, но вернулись расследования? Этого было бы достаточно, чтобы подобные мысли больше не овладевали вами? Как вы думаете, Холмс?
- Уотсон, зачем вы спрашиваете? Психологическое исследование? Любопытство?
- Нет. Просто одна безумная идея, - он вдруг снова бросает черепки на пол, подходит и усаживается на подлокотник моего кресла. Рука снова на моём плече – это стало уже привычкой. Сейчас, когда ни переглядываться, ни перемигиваться мы не можем, это понемногу становится адекватной заменой: Я, во всяком случае, с его рукой на плече чувствую себя намного уверенней.
Выслушайте, - и он начинает говорить.
Несколько раз я пытаюсь перебить его, сражённый дикостью затеи, но он останавливает меня, нажимая на плечо сильнее, и продолжает говорить. Наконец, он выговорился и замолкает. И тут я начинаю хохотать.
Это совсем нехороший смех, я понимаю. В нём нет ни тени веселья. Он обижает Уотсона. Но он властно овладевает мной, и меня корчит и гнёт от него. Я только выдавливаю через силу:
- Вы что, с ума сошли?!
На это он ничего не отвечает. И следующий вопрос я задаю уже через некоторое время, почти такой же риторический, но немного более конструктивный:
- Кто обратится к слепому детективу?
- Никто не знает о том, что вы ослепли, - помолчав, говорит Уотсон. Это не ответ на мой вопрос – просто информация. – Я просматривал все газеты, которые печатали отчёт о происшествии. Они не писали ничего конкретного. Просто: тяжёлое состояние, угроза жизни... Никто не знает, что вы ослепли, - повторяет он ещё раз
- А то этого не видно!
- Можно сделать так, что этого не будет видно. Холмс, будучи зрячим, вы столько раз притворялись слепым и ни разу не сфальшивили. Сделайте наоборот. Будучи слепым, притворитесь зрячим.
- Вы с ума сошли, - снова бессильно повторяю я. – Как я смогу притворяться зрячим, если я не вижу?
- Но я-то вижу, - в его голосе огромная убеждённость. – Я всегда смогу подсказать вам что-то, чтобы вы не попали впросак. Холмс, вы же выслушиваете проблему с закрытыми глазами. Вы же говорили, что можете решить задачу, зачастую не вставая с кресла.
О чём он говорит! Безумец! Неужели он не понимает, что это невозможно!
- Вы с ума сошли, - повторяю я в третий раз, уже не так уверенно. И он, уловив эту неуверенность, вдруг коротко радостно смеётся.
- Нет, вы определённо, с ума сошли, - этот навязчивый рефрен теперь, кажется, будет преследовать меня всю жизнь.
- Хорошо, пусть я сошёл с ума, - решительно заявляет он, оборвав смех. – Пусть мы оба сошли с ума, но... Чем вы, собственно, рискуете, Холмс? Хуже, чем есть, не будет. Ну, вы же почти учёный. Вы – испытатель, экспериментатор. Воспринимайте это, как эксперимент. Холмс, другому я бы не предложил. Но вы – волевой человек. Вы жизнелюбивы. Вы, наконец, наделены редкими по чувствительности слухом, осязанием, обонянием, необыкновенным хладнокровием, ваша находчивость и быстрота реакции вообще выше всякого вероятия. Ну, Холмс?! Хо-олмс! – он грубо льстит, он обнимает меня за плечи, тормошит, трясёт, рассчитывая хотя бы вытряхнуть из меня согласие пойти на его авантюру. Он словно не понимает, каким ударом для меня будет неизбежный провал с треском этой затеи.
- Ну, хорошо, - сдаюсь я. – Давайте попробуем, но...
Слово вылетело. Мосты сожжены. У меня есть ещё несколько коротких мгновений всё переиначить, но я их не использую, тоже вдруг захваченный безумной надеждой снова прикоснуться к прежнему, нормальному бытию.
И – я представить себе не мог – какая это каторга притворяться зрячим. Уотсон – ментор, зверь, палач. Вот где сказались все его военные навыки безжалостной муштры. Он одёргивает и поправляет меня ежесекундно.
- Не оставляйте глаза неподвижными, Холмс. Вы должны контролировать перемещения своих глазных яблок. Когда вы говорите с человеком, старайтесь «смотреть» ему в лицо. Входя в помещение, «оглядитесь». Переводите взгляд в ответ на звук. Когда что-то делаете, опускайте его на свои руки. Когда идёте по улице, «поглядывайте» по сторонам и на землю в двух-трёх шагах впереди себя.
- Не нашаривайте предметы. Держите в памяти их расположение. Что я поставил сейчас на стол? Попробуйте определить по звуку.
- Стакан?
- Да. А сейчас?
- Пепельницу.
- Снова правильно. А это?
- Что-то маленькое, лёгкое... Не пойму.
- Это шахматный ферзь. Я взял его из коробки – разве вы не слышали, как она громыхнула?
-Ах, да. Верно.
- Что я сейчас делаю?
- Пишете.
- Пером или карандашом?
- Я не знаю.
- А вы слышали, чтобы я остановился хоть раз? Перо надо макать в чернила, как думаете?
- Ах, да...
- А сейчас что я делаю?
- Ворошите угли в камине.
- Мимо нашего окна проехал экипаж, кажется?
- Пароконная карета.
- Что я взял со стола?
- Я уже не помню, что там было, - в моём голосе растёт паническое раздражение – ещё немного, и я закричу.
- Отдохните, Холмс. Вы устали.
Он даёт мне получасовую передышку, и всё начинается снова.
Мне больше не нужен сетронал. В половине одиннадцатого, ответив на последний каверзный вопрос, я падаю в постель и засыпаю, как убитый. В шесть он поднимает меня вопросом, который час. На моих часах стекло снято. Но проверять нужно осторожно, чтобы не сбить ход чувствительных стрелок. Полупроснувшись, полупарализованными пальцами это великолепно делать. Да ещё и незаметно. Да ещё и глядя на циферблат, а не куда-нибудь.
Но, безошибочно ответив, я спохватываюсь:
- Шесть? Только шесть? Уотсон, какого чёрта?
- Пойдёте прогуляться, пока на улице немного экипажей, и вы не рискуете попасть под колёса. Я буду рядом, но молча.
- По-моему, вы наслаждаетесь ситуацией, - со злостью говорю я.
- Да.
Интонация красноречива. Я опускаю голову:
- Простите, Уотсон.
- Ерунда, ерунда, - быстро отвечает он. – Я отходчив, не беспокойтесь, Холмс.
И снова до полуночи он дрессирует меня без перерывов на завтрак, обед и ужин. То есть, трапезы присутствуют, но муштра на их время не прерывается, напрочь отбивая у меня аппетит.
- Не нашаривайте хлеб – он в плетёной корзинке, которую миссис Хадсон поставила на стол с очень отчётливым звуком. Передайте мне пожалуйста вон то блюдо, - это уже что-то новое, он начинает каверзничать, «ловить» меня, и я должен быстро соображать и выкручиваться. И я выкручиваюсь с наслаждением – неловко протянув руку, опрокидываю на него графин с вином.
- О, простите, бога ради, это красное вино – от него непременно останутся пятна. Надо солью посыпать. Простите мне мою неуклюжесть – я не хотел.
- Ладно, - ворчит он, тщетно оттирая штаны салфеткой. – Зачёт. Я, кстати, рыбу просил – вы её в состоянии найти без подсказки?
- Да, если вам её всё ещё хочется.
И снова начинается жёсткая дрессура.
К вечеру я изозлился и готов проклясть все наши начинания. Руки у меня трясутся, губы прыгают, я искурил месячный запас табаку и вынужден каждый раз мучительно вспоминать, где спички, потому что Уотсон с нарочито громким бряком то и дело перекладывает коробок.
Но когда я уже в постели, он приходит ко мне и садится на её край.
- Какой же вы молодец, Холмс! Выше всяких похвал, выше всякого вероятия. Но вымотались вы, мой друг, до последней крайности. По-моему, надо немного снизить нагрузки – как вы считаете, а?
- Нет. Только не будите меня в шесть утра, ладно?
Он вздыхает:
- Я вам этого не сказал, но времени было немного больше. Ваши часы стояли, а вы этого не заметили. Но это простительная ошибка, - добавляет он, видя моё огорчение. – Это случается и со зрячими. А теперь спите крепко, друг мой. Спокойной ночи.
И я засыпаю прежде, чем он успевает встать и уйти.
Во вторник около одиннадцати утра, когда мы пьём кофе в гостиной, миссис Хадсон входит каким-то особенным, нерешительным шагом.
- Там инспектор Скотланд-Ярда Лестрейд, - виновато говорит она. – Что мне ему сказать?
- Просите, - спокойно говорит Уотсон, а меня начинает бить нервная дрожь, как плохо подготовившегося студента перед экзаменом.
- Спокойно, Холмс, спокойно, всё хорошо, - тихо говорит он, пододвигая своё кресло ближе.
На лестнице шаги. Скрип двери – Уотсон строго-настрого приказал на Бейкер-стрит, впредь до особого распоряжения, дверей и оконных створок не смазывать, и никаких, даже самых мелких, вещей с места на место не переставлять. Странно, что я до сих пор даже не замечал, насколько он предусмотрителен, мой ангел-хранитель. Или это только в отношении меня?
- Доброе утро, инспектор. Какими судьбами? - я не узнаю собственного голоса.
- Рад, что вы уже вернулись домой, Холмс. Как ваше здоровье?
- Интересно, вы задаёте этот вопрос из вежливости или с прикладными целями?
Лестрейд мнётся и ёрзает на стуле, на который его усадил Уотсон. Ему, определённо, что-то от меня нужно, но он не знает, насколько моё здоровье приблизилось к норме, и ему неудобно приставать к больному человеку.
- Лестрейд, доктора отказались от меня ещё неделю назад – стало быть, с медициной покончено. Полагаю, у вас найдётся более интересная тема для беседы, чем мои спинномозговые рефлексы или кровяное давление. Се ву пле, дружище, не стесняйтесь.
- Что вы об этом думаете? – тогда без обиняков спрашивает он, и меня прошибает холодный пот, потому что о чём «об этом», я не имею ни малейшего представления.
Правда, я слышу шорох бумаги.
- О чём эта статья? – любопытствует Уотсон и тянет бумагу к себе одновременно с моим облегчённым вздохом.
- Прочитайте вслух.
Это обычная просьба – на тексты у меня лучше слуховая память, чем зрительная – Лестрейду это давно известно.
Уотсон шелестит бумагой и начинает довольно бойко:
- « Очередное преступление в Уайтчепеле. Сегодня в половине шестого утра найден труп молодой женщины, сделавшейся, по всей вероятности, третьей жертвой загадочного слепца..., - и замолкает, подавившись словом.
- В чём дело? – я поворачиваюсь к нему лицом. – Почему вы остановились? Что-то не так? – в моём голосе лёд голимый, и он, шумно проглотив сделавшуюся твёрдой слюну, пытается продолжать:
- ...с...с...слепца, к...к-который уже ос...ст...т-тавил с...с-свой с...с...сл..., - волнуясь, Уотсон всегда немного заикается, но сейчас это заикание становится угрожающим.
Ситуация патовая. Он не может читать. Это соображение его успокоению не способствует, и от растерянности заикание только усиливается. Теряюсь и я. Представляю себе, как удивлённо смотрит на него Лестрейд, и как он, кстати, недоумевает, почему мистер Холмс, коли уж на его компаньона напал невесть с чего приступ заикания, не возьмёт и не прочитает статью сам.
Уотсон вдруг переходит на французский язык. Он владеет им в совершенстве, я тоже вполне в состоянии его понимать, и следующую фразу он произносит на языке Вольтера и Дидро, потом возвращается к родному английскому, но при этом растягивает слова так, что они удлиняются втрое – почти поёт. Слушать это мучительно, но Лестрейд не протестует, а я смысл улавливаю.
В статье говорится о трёх убийствах в Уайтчэпеле. Жертвы – молодые девушки. Двух из них видели буквально за несколько минут до обнаружения их порезанных тел с каким-то слепым нищим. Предположительно он и есть убийца. « Увечные люди, потеряв средства к существованию, часто становятся неуправляемо-злобными, почти сумасшедшими», - этими словами Уотсон опять чуть не давится, но всё-таки кое-как справляется с чтением, завершив оптимистичным заверением в том, что «полиция поднята на ноги».
Поднятая на ноги полиция в лице Лестрейда что-то шумно глотает – очевидно, Уотсон налил ему нашего коньяка для успокоения нервов.
Я выдерживаю короткую паузу, справляясь с очередной вспышкой неуверенности и раздражения из-за этой неуверенности. Мои пальцы барабанят по столу – привычка почти бессознательная, я ловлю себя на ней..
- Ну, и что вы по этому поводу от нас с Уотсоном хотите? Вам поручен розыск таинственного слепца, а он как в воду канул?
- Да дело даже не в этом. Просто... Послушайте, а разве вы ничего не читали об этом в газетах?
- Лестрейд, вот уже с месяц мои интересы лежат несколько в иной плоскости.
- Ах да, простите, - спохватился он. – Конечно, вам было не до прессы. Прошу прощения, вы не будете возражать, если я закурю? Я в том смысле, что, может быть, врачи...
- К чёрту врачей! – раздражённо откликнулся я и тут же успокаивающе похлопал Уотсона по колену. – Кроме присутствующих, конечно. Закуривайте, инспектор, и объясните, наконец, толком, что в банальных Уайтчэпельских злодеяниях, которые исчисляются в год десятками, заставило вас тревожить покой больного, чудом выжившего, если верить вам и тем же самым газетам?
Лестрейд мнётся и покашливает. Слышен резкий металлический щелчок. Крышки портсигара?
- Прошу вас...
Как вежливый человек, Лестрейд, должно быть, протягивает мне свой портсигар. Я легко догадываюсь об этом, но взять папиросу по понятной причине не могу.
-Благодарю, Лестрейд, я пока стараюсь курить меньше.
Не слишком хорошо – выглядит, как признание в слабости. Но сойдёт. Правда, сразу же смертельно захотелось курить. От дыма Лестрейда ноздри трепещут, а он ещё, как нарочно, чмокает, словно не папиросу, а конфету сосёт. Чёрт! Заговорит он когда-нибудь о деле или нет?
- Там написано довольно мягко – «порезанные». Это чтобы не шокировать публику, - наконец, говорит инспектор. – На самом деле тела выглядели несколько специфично.
- Как «специфично»? – я чувствую, что не могу ухватить суть.
- Ну, то есть они не были просто порезаны. Я имею в виду, что «порезаны» в смысле «убиты ножом», как это принято говорить, здесь не совсем подходит.
- Что же, они были убиты как-то иначе?
- Да нет, действительно, ножом...
Мне надоедает тянуть из Лестрейда каждое слово, и я замолкаю. Уотсон вообще чемпион по демонстрации полного отсутствия любопытства – я его натренировал в этом спорте на уровень мирового рекорда. Волей-неволей полицейскому приходится снова открыть рот по своему почину:
- Два первых тела выглядели несколько лучше. Собственно, первое из них вообще можно было принять за живое. Оно просидело на углу переулка в Ист-Энде несколько часов, и дежурный полисмен только тогда заметил, что оно мертво, когда попытался свести его в участок, чтобы привлечь к ответственности за ночёвку в неположенном месте.
Уотсон отрывисто смеётся – ему ещё смешно головотяпство Скотланд-Ярда. Я привык, меня это не веселит – тем более, если вспомнить, чем мы ему порой обязаны. В конечном итоге, возможность Волкодава встретить меня в узком переулке – тоже результат подобного головотяпства. Я позволяю себе только заметить едко:
- Странно, что он это вообще увидел до суда.
Уотсону хочется конкретики:
- Чьё же это было тело? И что всё-таки с ним не так?
Лестрейд снова мнётся. Меня начинают бесить эти заминки.
- Вы пытаетесь вспомнить или сообразить? – спрашиваю я совсем уж ядовито.
- Нет, Холмс, не сердитесь, - кротко вздыхает он. – Я пытаюсь подобрать слова. То есть, на первый-то вопрос ответить легко - тело принадлежало миссис Лоре Кливтон – это мы установили, проведя обычное опознание. С первым телом это можно было сделать. Во всяком случае, с первым телом это было легче, чем со вторым. И много легче, чем с третьим. Боюсь, что опознание третьего тела вообще не стоит проводить. Видите ли, вам самому лучше бы взглянуть на это.
Звучит интригующе. С каким любопытством я бы, в самом деле, взглянул на что бы то ни было!
- Почему? Изуродовано лицо? – вопрос простой, но опять повисает непонятная пауза.
Больше никогда не буду мучать Уотсона недомолвками и многозначительным молчанием. Моё раскаяние искренне и глубоко.
- Дорогой инспектор, вы не можете говорить яснее?
- Вот, - говорит он, и я не могу понять, к чему это «вот» относится.
- Госпитал-батл-нек, девять, - говорит Уотсон. – Что это за адрес?
- Это неподалёку от Гросвенор-роуд. Морг.
- Морг?
- Там сейчас лежит наша последняя находка. Мне бы не хотелось пока демонстрировать её кому-нибудь, кроме вас, поэтому вам лучше всего было бы прийти туда после пяти. Вы согласитесь подъехать и посмотреть на неё? Поверьте, это будет вам любопытно. Ручаюсь, что прежде вы такого не видели. Подъедете, да? Подъедете? Я вас буду ждать.
Я окончательно заинтригован. Но... Боже, как трясутся у меня все поджилки при одной только мысли об этом путешествии! Я не смогу удержать лицо, обязательно случится какая-нибудь накладка, которая выдаст нашу с Уотсоном игру. А как за это ухватятся газеты!
- Хорошо, Лестрейд. В пять.
Он прощается. Уотсон идёт проводить его до двери. Я остаюсь сидеть на месте. Голова у меня кружится, по вискам струится пот, а потом вдруг властно схватывает раздирающая зевота. Я пытаюсь бороться с ней, но челюсти словно пружиной растягивает, и я широко зеваю. Долго. Мучительно. Снова и снова. Так, что слёзы текут по скулам, а уши закладывает. Так, что не улавливаю момента возвращения Уотсона и вздрагиваю от его голоса:
- Всё в порядке, Холмс. Вы были великолепны. Выдержка! Олимпийское спокойствие! Но только у вас лёгкий шок, по-моему, - добавляет он, помолчав и вдоволь полюбовавшись на мой взмокший лоб и незакрывающийся рот. – Вот что. Выпейте-ка рюмочку коньяку, пожалуй.
Коньяк, а потом табак мало-помалу приводят меня в порядок.
- Сидеть в кресле легко..., - с сомнением говорю я.
Но Уотсон исполнен оптимизма.
- Всё будет хорошо, всё будет хорошо, - повторяет он, как заклинание.

.

@темы: Шерлок Холмс, Джен, Шерлок Холмс, повесть, фанфик, по классике, Доктор Уотсон, Фанфики

---

Передача про "Дом Шерлка" Горовица.

[logastr]

Уже всем известно, наверное, что 1 ноября в издательстве "Слово" вышло официально одобренное наследниками АКД продолжение шерлокианы - роман "Дом Шелка" Энтони Горовица. Книгу уже можно заказать на Озоне.
Завтра (то есть уже сегодня) в 14. 00 по Москве, на радио "Эхо Москвы" пройдет передача о книге. Есть возможность задать свои вопросы издателям и переводчику. echo.msk.ru/programs/kazino/829215-echo/q.html#...

@темы: Литература

---

Клип по Холмсу Гая Ричи

[hoelmes]

Название: Съёмки
Автор: Hoelmes
Фандом:ШХ от Гая Ричи
Герои: Холмс, Уотсон
Рейтинг: G
Жанр: юмор
Дисклеймер:Не виноватая я – они сами!
Саммари: Шерлок влюблён, но снимается в кино.
Музыка: М.Боярский "Снимается кино"

@темы: Шерлок Холмс, Экранизация с Робертом Дауни-младшим, Юмор, Шерлок Холмс, Роберт Дауни, клип, юмор

---

[hoelmes]

Это не совсем фанфический фанфик, но такие уж у меня фанфики..
Название: Сыщик-оракул
Автор: hoelmes
жанр:детектив
рейтинг:G
размер: миди-ближе к макси.
статус: закончен
Дисклаймер: я не виновата - они сами

Осенним вечером 189* года я возвращался из госпиталя, утомлённый более, чем когда-либо в жизни. Причиной тому была авария на мукомольной фабрике, в которой пострадало более сорока человек, и сутки напролёт мы – медики – отчаянно боролись за жизнь раненных и искалеченных. В те времена, к тому же, из-за несовершенства наркоза воздух операционной переполняли пары эфира и хлороформа, и операторы волей-неволей вынуждены были вдыхать их, получая лёгкое отравление. Неудивительно, поэтому, что к концу второго дня я уж и на ногах не держался.
К счастью, все мои прооперированные чувствовали себя неплохо, и я глубоким вечером получил, наконец, возможность отправиться домой.
Было ещё тепло – самое начало мягкого дружелюбного октября. Путь мой лежал через Ковент-Гарденс, и, проходя вдоль липовой аллеи, освещённой светом парковых фонарей, я понял, что просто не дойду до дома, если не посижу и немного не отдохну – ведь у операционного стола мне пришлось стоять, и я уже не чувствовал ног.
Итак, я присел на скамейку в тени кустов и, откинувшись на спинку, блаженно вытянул ноги, жалея, что из соображений пристойности не могу позволить себе сбросить туфли.
В парке было тихо, только листья чуть-чуть шелестели у меня над головой. Стоит ли удивляться тому, что, погрузившись в блаженный покой, я тотчас же стал дремать, а там и заснул крепким сном.
Увы, сны мои не были безмятежны. Виною ли тому усталость, впечатление от катастрофы или что-то ещё, но, заснув, я немедленно погрузился в бездну кошмара. Мне снился чёрный, наполненный шорохами лес, где в шелесте деревьев таилась угроза. Где-то ревел водопад, и я брёл к нему в вязкой душной тьме. Ноздри мои ощущали запах гари, а затем я услышал и треск подступающего огня. Внезапно разразилась гроза – молнии вспыхивали, озаряя всё вокруг, покуда в их свете я не увидел крадущееся ко мне по краю поляны существо. Это было чудовище, покрытое чешуёй, и при каждом его движении чешуйки тёрлись друг о друга, издавая свистящий шелест. Раскаты грома заглушали его, но в перерывах я отчётливо слышал этот зловещий звук, как и бряцание металлических когтей о камни. Из пасти зверя доносилось невыносимое зловоние – запах крови – почти заглушающее гарь. Я заметался, не зная куда спрятаться. А в следующий миг, пронзительно завизжав. Монстр бросился на меня, обдавая вонью полуразложившегося трупа. Деревья ломались под его ударами, изливая смолу, пахнущую тоже остро и отвратительно, молнии слепили глаза, когти монстра вцепились мне в плечо, тряся, как тряпичную куклу. Не помня себя от ужаса, я рванулся в сторону, закричал – и проснулся.
Мне в лицо бил слепящий свет фонаря, за которым я не мог разглядеть, но явственно чувствовал присутствие нескольких людей. Мгновение я ошалело пытался собрать рассыпавшиеся мысли и сообразить, где я, хотя бы, нахожусь, и что происходит, а голоса из-за завесы света грубо наседали на меня, требуя:
- Отвечайте, кто вы? Что вы здесь делаете? Как вы попали сюда? Отвечайте! Отвечайте!
И, словно спасение, ещё один голос – мучительно-знакомый, высокий, глуховатый, столько раз слышанный мною в прежней квартире на Бейкер-стрит:
- Да уберите вы фонарь, констебль, не светите человеку в глаза – вы его совсем ослепили. Дайте ему прийти в себя.
Свет фонаря убрался. Я помигал, прогоняя из глаз жёлтые пятна, и когда силуэты чётче проступили из темноты, разглядел вокруг себя констеблей в форме, полицейского сержанта, старшего инспектора Скотланд-Ярда Лестрейда и моего старого друга Шерлока Холмса.
- Что тут происходит? – спросил я, всё ещё щурясь.
Холмс вздохнул и опустился на скамейку рядом со мной, распахнув полы своего летнего пальто.
- Закурите? – щёлкнул он портсигаром.
Я машинально взял папиросу, и он, чиркнув спичкой, поднёс мне огонь. Я увидел, что и у остальных дымятся в зубах папиросы той же марки – как видно, портсигар Холмса подвергся настоящему набегу. Мне показалось странным, что констебли в форме решились курить на улице, да ещё в присутствии своего начальства, но в следующий миг причина столь необычного поведения стала мне ясна: до моего обоняния дошёл острый приторно-сладкий запах и, скосив глаза в поисках его источника, я увидел в нескольких шагах от себя распростёртое на земле мёртвое тело.
Это был нестарый ещё, судя по сложению, мужчина, одетый в свободную блузу и грубые суконные брюки. Вместо его лица я разглядел только кровавое месиво. Крови натекла целая лужа, от неё-то и исходил отвратительный запах, заставивший всех прибегнуть к табачной завесе для своего обоняния. И именно папиросы Холмса – из всех присутствующих он курил самые крепкие с резким вкусом.
- Как видите, убийство, - мрачно сказал Холмс. – На труп наткнулась одна из «ночных бабочек» и подняла страшный визг. Вот поэтому-то мы и здесь.
- Уличное убийство? Но почему вы, Холмс?
По губам Холмса скользнула лёгкая усмешка:
- Подвернулся Лестрейду под горячую руку. Случайно зашёл в управление по другому делу, и вот… Но вы нас напугали, Уотсон. Когда сержант увидел вас спящим в двух шагах от места убийства, он, уж извините, не разобрался и тоже было принял вас за жертву преступления. Вы так крепко спали, что успело прибыть подкрепление из Скотланд-Ярда и, конечно, ваш покорный слуга, который, признаюсь, несколько переволновался. Однако, слава богу, вы оказались живы.
- Хорош же ваш сержант, - проворчал я, чувствуя себя крайне глупо. – Не отличить живого человека от мёртвого…
- Ничего удивительного в том, что он перепутал, Уотсон. Ведь убитый не отравлен, не зарезан, а застрелен. Было сделано два выстрела, а вас они не разбудили.
- Да, странно, - согласился я. – Я, правда, очень сильно устал, но, думаю, не до такой всё же степени, чтобы не проснуться от выстрела над ухом.
- Да уж, доктор. Будь соревнование на крепость сна, чемпионский титул был бы вам обеспечен, - поддел меня заодно и Лестрейд. – Воистину вас пушкой не разбудишь.
Я почувствовал, что начинаю краснеть от смущения, и Холмс, заметив это, поспешил заступиться за меня:
- Ну полно, Лестрейд, оставьте Уотсона в покое. Хвала всевышнему, он жив и здоров и, конечно, не имеет никакого отношения к этому преступлению. Хотите домой, Уотсон? Или останетесь? Можете переночевать у меня, когда мы закончим свои дела здесь. По крайней мере, не нужно будет искать кеб в такой поздний час.
Резиденция Холмса на Бейкер-стрит, действительно, находилась географически много ближе моего дома, тем более, что перспектива поучаствовать в расследовании, наблюдая за работой Холмса, чрезвычайно привлекала. К тому же, по тону я чувствовал, что ему и самому хочется, чтобы я остался с ним.
- Я остаюсь, - сказал я решительно, - Вот только как бы отправить записку домой?
- Пустяки, за этим дело не станет, - успокоил Холмс. – Я найду гонца немедленно. Пишите, – и протянул мне свою записную книжку с карандашом.
- Собственно, - проговорил Лестрейд, терпеливо дожидавшийся, пока я написал записку, а Холмс взял её у меня. – Здесь мы почти закончили. Я имею в виду официальную сторону дела – протокол и всё такое. У частного сыска есть, что добавить?
- Да, конечно, - встрепенулся мой друг. – Давайте-ка поглядим, Уотсон.
Превозмогая неприятное чувство, я нагнулся над трупом. Выстрелов, судя по всему, было два – оба смертельные. Видимо, убийца стрелял второй раз просто для верности. Одна пуля, проникнув через левую глазницу в полость черепа, вышибла мозг, другая разворотила лицо и выбила зубы верхней челюсти, засев под конец в лобной доле.
Взяв мертвеца за руку, Холмс повернул её так, чтобы я мог рассмотреть. Ладонь оказалась узкой, пальцы – длинными и изящными, несмотря даже на то. что во многих местах кожа была сильно запятнана краской. Такие же пятна я увидел и на подоле блузы.
- Нет сомнений, - проговорил Шерлок Холмс, - что перед нами человек, работающий с масляными красками – вернее всего, художник. Чувствуете запах скипидара?
- Куда слабее, чем запах крови, - поморщился я.
- Его карманы успел обыскать убийца, - сказал Лестрейд, указывая на вывернутые карманы брюк убитого.
Холмс обшарил мертвеца с головы до ног, но нашёл только небольшой огрызок карандаша и медный ключ.
- А ключик-то любопытный, - заметил Лестрейд, разглядывая узорную бородку ключа. – И ещё здесь брелок – взгляните.
- Я уже взглянул, - буркнул, не оборачиваясь, Холмс, - Проволока, согнутая в виде буквы «Л».
- Если это инициал убитого, он нам поможет установить его личность, - обрадовался полицейский сыщик.
- На ваше счастье, джентльмен пренебрегал сапожным кремом, - Холмс колупнул грязь на подошве трупа и, растерев в пальцах, принялся разглядывать через увеличительное стекло. – Он живёт возле портовых доков или, в любом случае, часто там бывает. То есть, я, конечно, имею в виду «жил» и «бывал».
- Почему это вы решили? – подозрительно спросил Лестрейд.
- Потому что как бы ни был бледен свет фонаря, я отчётливо вижу здесь речной песок и мел, и следы мазута, и водоросли, - перечислял Холмс, не отрываясь от увеличительного стекла. - Причём, разной степени давности. Говорю вам, этот человек не чистил своих ботинок с неделю. А вот это и впрямь удача!
- Что? Что? – мы с Лестрейдом не могли сдержать любопытство.
- Джентльмен отдавал башмаки в починку, и на них набили металлические набойки с фирменным знаком – три креста и буква «О». Думаю, Лестрейд, вам теперь будет совсем нетрудно отыскать сапожника.
- Прошу прощения, сэр, - подошёл к нам до сих пор рыскавший поблизости сержант. – Вот что я нашёл в кустах.
На его ладони лежал медный цилиндрик стреляной гильзы.
- Похоже, это от итальянского оружия, - рискнул заметить я.
Лестрейд посмотрел на меня скептически, но Холмс спокойно кивнул:
- Можете поверить Уотсону, инспектор. Одно время он увлекался коллекционированием огнестрельного оружия, так что страну-изготовителя в состоянии назвать безошибочно. Ну-с так: вводные данные вы, по-моему, имеете в достаточном количестве, - Холмс сложил свою лупу и засунул её в нагрудный карман. – Ищите сапожника, устанавливайте личность убитого, а там, разумеется, и до убийцы дело дойдёт. Я же со своей стороны всегда готов помочь советом, если, конечно, вы будете держать меня в курсе дела… Пошли, Уотсон!
Мы, что называется, откланялись, и мне показалось, что Лестрейд слегка задет небрежным высокомерием Холмса.
- Зачем вы его дразните? – спросил я с укоризненной улыбкой, когда мы отошли достаточно далеко.
- А зачем он смеялся над вами? – ответно улыбнулся мой друг. – Не позволю, - он не то шутил, не то нет. – Оставляю это право только за собой. Единолично..
Я посмотрел на него, должно быть, немного испуганно, потому что он тут же добродушно рассмеялся и легонько хлопнул меня по плечу.
Поздний ужин на Бейкер-стрит прошёл в молчании, но Холмс не был сосредоточен, как обыкновенно, обдумывая дело, а, скорее, рассеян. Я позволил себе задать какой-то вопрос по поводу трупа в парке, но он только отмахнулся:
- Идите спать, Уотсон. Не о чем пока говорить. На основании того, что мы знаем – а это ничтожное количество фактов – можно придумать тысячу и одну версию. Не хотите же вы, чтобы я уподоблялся Шахерезаде в этом занятии. Идите. Сна на скамейке вам едва ли хватило, особенно памятуя о том, что вы спали так крепко, что проспали выстрел, и даже не один, а два.
- Возможно, я слышал их во сне, - припомнил я. – Мне снилась гроза с громом и молнией.
Холмс ничего не ответил на это, и я, отчаявшись разговорить его, в самом деле отправился я спать.
Вполне естественно, что и утром я ожидал застать его в таком же настроении, тем более что за окном лил дождь, а Холмс, как все артистические и нервные натуры, обыкновенно бывал подвержен метеорологическим влияниям. Но – ничуть не бывало: когда я спустился к завтраку, он расхаживал по комнате, нетерпеливо потирая руки с самым оживлённым видом.
- Лестрейд нашёл башмачника, - сообщил он, едва увидев меня. – Его зовут Джон Остин, и его мастерская, действительно. расположена у самой Темзы. Ешьте скорее, и пойдём нанесём ему визит. Хочется опередить Скотланд-Ярд.
Я торопливо проглотил завтрак, и уже через четверть часа кеб катил по набережной к Ист-Энду, а Холмс, сидя рядом со мной, нетерпеливо барабанил пальцами по подлокотнику.
Мастерскую башмачника нам указал местный абориген лет двенадцати с удочкой на плече. В тесной, как собачья конура, будке сидел лохматый старик в красной рубахе под вытертым пиджаком.
- Да, я – Джон Остин, - сурово пророкотал он, сверкая на нас очами из-под кустистых бровей. – Чего вам от меня надо? В руках у вас ничего нет, а туфли ваши в полном порядке. Так зачем вы здесь?
Холмс улыбнулся:
- Ну а если мы пришли получить заказ? – спросил он, облокачиваясь о раму окошка и заглядывая внутрь будки.
- Быть того не может. Я своих клиентов твёрдо помню – вы мне ничего не заказывали.
- Немного же, видно, у вас клиентов, коли помните их наперечёт, - усмехнулся мой друг.
- Иной день и до тридцати бывает, - буркнул Джон Остин, всем своим видом показывая, что наше присутствие напрасно отрывает его от работы.
- И всех помните? Ни за что не поверю. Ну, вот скажите-ка мне, - Шерлок Холмс подмигнул с заговорщическим видом, - когда вам сдавал обувь в починку один художник – ростом чуть пониже меня с рыжеватыми волосами и проволочной буквой «Д» на брелоке ключей? Держу соверен, что не вспомните.
Джон Остин расхохотался. Словно мы его пощекотали:
- Вот уж задача, так задача, сэр! – воскликнул он. – Давайте-ка сюда ваш соверен.
- Это почему? - упёр руки в бока Холмс
- Да потому, что это Берт Дуглас. И ещё бы его мне не помнить, если он ухажёр моей дочери и околачивается под её окнами чуть не каждый день.
- Вашей дочери? – заинтересовался Холмс. – Так у вас есть дочь?
Но к сапожнику, едва он спрятал соверен в карман, вернулась хмурая подозрительность.
- Есть-то есть, - сквозь зубы процедил он. – Да какое вам-то до этого дело? Убирайтесь-ка лучше подобру-поздорову, некогда мне тут с вами лясы точить – работа стоит, - и демонстративно схватился за молоток.
- М-да, - протянул разочарованно Холмс, отходя от будки сапожника. – Самого-то интересного мы, похоже, и не узнали… Однако, стойте! Как видно, нынче судьба к нам благосклонна. Уотсон, ведь это она!
К будке между тем подошла с узелком в руке просто, но изящно одетая девушка, перебросилась парой слов с башмачником, развязала узелок, позволив нам увидеть краюху хлеба, положенную на широкогорлый кувшин и, чмокнув Остина в заросшую щёку, торопливо направилась прочь.
- Принесла отцу обед, - прокомментировал Холмс. – А ну, за ней! Только не спеша – в мои планы не входит получить по голове сапожной колодкой от разъярённого отца, если он увидит, что мы преследуем его кровинушку.
В конце следующего квартала мы нагнали её.
- Прошу прощения, мисс, - Холмс снял шляпу со всей галантностью, на которую был способен. – Вы – мисс Остин, не так ли?
В глазах девушки мелькнула растерянность.
- Кто вы такие, и что вам нужно от меня?
- Я – Шерлок Холмс, частный сыщик. А это – мой друг и коллега доктор Уотсон. Мы хотели бы поговорить с вами о Берте Дугласе. Вам ведь знакомо это имя?
- Берт Дуглас? – повторила мисс Остин. – Конечно, я его знаю. С ним бывает приятно поболтать – он много знает и умеет порассказать об этом… Но зачем он частному сыщику?
- Ваш отец, кажется, не слишком одобряет это знакомство? – без обиняков спросил я.
- Не слишком одобряет? Да он Берти терпеть не может, - усмехнулась девушка. – Считает его пройдохой и чуть ли не преступником. Он говорит, будто Берти рисует на заказ какие-то непозволительные копии, а это, мол, дело уголовное. Но ведь Берти художник, а художникам не возбраняется копировать чужие картины – я сама видела такие в музее. Называются «репродукции», никто их не запрещает, а наоборот, они вывешены на всеобщее обозрение. По-моему, отец просто придирается к Берти. А всё-таки. Зачем он вам понадобился?
- Всего лишь для профессиональной консультации, - сказал Холмс, а я увидел, что его глаза блестят, как это бывало в предвкушении разгадки тайны.
- Вы, может быть. знаете кого-то из знакомых мистера Дугласа? – спросил он у девушки. – Других художников, к которым мы могли бы обратиться? Тех, с кем он общался больше других в своей профессии? Тех, кто, вы, может быть, знаете, где живёт?
- Их трое, - припомнила мисс Остин. - Мистер Джеймс Олдигейт, мистер Максимилиан Джай, и, наконец, О.Суллон – чучельник.
Холмс записал все три имени с адресами в свою записную книжку, после чего мы откланялись, так и не сообщив девушке о смерти её знакомого.
- Не терплю быть вестником такого рода, - сказал Холмс. – Пусть уж лучше полиция – им хоть жалование идёт…Ну вот, Уотсон, - он показал мне три записанные фамилии. - Полагаю, наше основное внимание мы должны сосредоточить на этой троице.
- Почему именно на ней? С чего вы решили искать подозреваемого именно в среде художников? И, кстати, что это за запрещённые копии, о которых говорила мисс Остин?
- А, это любопытно, - охотно откликнулся мой друг. – И сразу содержит ответ на ваш первый вопрос. Вы, конечно, знаете, что молодые художники часто набивают руку. Копируя картины своих маститых собратьев. И, как справедливо заметила мисс Остин, такие картины называются репродукциями, и никому не возбраняется их рисовать. При одном условии. Чтобы в дальнейшем избежать соблазна фальсификации, принято единое для всех правило: размеры копии никогда не должны совпадать с размерами оригинала. Такие, одинаковые высотой и шириной с копируемым объектом репродукции как раз и называются «запретными» или «недозволенными». Разумеется, изготавливают их в одном только случае…
- В каком случае? – не понял я.
- А вот именно с целью фальсификации. А наш суровый башмачник, - с усмешкой добавил он, - похоже, разбирается в искусстве лучше своей беспечной дочери.
- Так значит, убитый изготавливал фальшивки и сбывал их?
- Похоже на то. А поскольку одному такая работа, как правило, не под силу, предприятие наверное было коллективным. Ну и последнее: деньги оно должно приносить большие, а где деньги, там распри. Отсюда и мои подозрения. Кстати, за разговорами мы подошли уже к мастерской мистера Джеймса Олдигейта, так что самое время прощупать первого фигуранта из нашей троицы.
Он поднял руку и постучал в обшарпанную дверь с фанерной табличкой, на которой каллиграфическим почерком было выведено: «Художественная мастерская живописца Д. Олдигейта.».
- За исключением краткости «Д», - заметил я. – Вывеска дышит самолюбием посредственности.
- Входите! – раздалось из-за двери, но едва мы переступили порог, мне пришлось вспыхнуть до корней волос и зажмуриться. Прямо против двери возлежала обнажённая натурщица, даже не потрудившаяся прикрыть наготу при нашем появлении..
- Не обращайте внимания, - прозвучал откуда-то сбоку низкий мужской голос. – Считайте. Что перед вами античная статуя. Вы, наверное, пришли сделать заказ?
- А вы, наверное, Джеймс Олдигейт? – в свою очередь спросил Холмс. – Мы к вам по делу.
- За мольбертом в углу я разглядел, наконец, худощавого нервного человека, чей бархатный тембр голоса никак не вязался с подвижным лицом и порывистостью жестов.
- Кто же ещё! – хмыкнул он в ответ на вопрос Холмса. – Что вам угодно? Портрет? Пейзаж?
- Копию, сказал Холмс. – Я очень люблю Рембрандта. Мне бы хотелось иметь копию его «Старухи». Вы можете написать её для меня?
- Я хороший копиист, - без лишней скромности заявил Олдигейт. – Правда, Рембрандта мне копировать ещё не приходилось, но… Хотите посмотреть мои работы? Чтобы не испытать впоследствии разочарования.
- Мне рекомендовали вас, - сказал Холмс.
- Кто именно, если не секрет?
- Некто Берт Дуглас. Я разговаривал с ним несколько дней назад, и он обещал изготовить хорошую копию, но я никак не могу его застать, а в качестве запасного варианта он назвал вас. Видите ли, мой заказ не вполне обычен – я бы хотел иметь репродукцию в натуральную и точную величину оригинала. И согласен платить за это.
Лицо Олдигейта вытянулось.
- Я такими делами не занимаюсь, - пробормотал он перепугано. – Не знаю, с чего пришло Дугласу направлять вас ко мне. Копии в натуральную величину делать нельзя. За это, знаете ли, можно и за решётку угодить.
- Да ну, бросьте! - продолжал настаивать Холмс, – За что за решетку? Маленькое отступление от правил, о котором никто не узнает. И не забывайте, что я плачу хорошие деньги. решайтесь же! Ну?
- Нет, я не могу.
- Послушайте, я ведь не собираюсь выдавать ее за подлинник или продавать кому бы то ни было. Просто повешу у себя в гостиной. Приятелям буду хвастать. Они ведь понимают в живописи меньше меня.
Но Олдигейт только мотал головой, все больше пугаясь.
- Ну что ж, - смирился наконец Холмс. – Тогда, может быть, порекомендуете мне кого-нибудь другого, кто сможет нарисовать такую копию?
- Да что вы, сэр!
- Ну ладно, ладно, - замахал руками Холмс. – Не сердитесь на меня. забудьте, словно этого разговора между нами и не было. Знаете что, я зайду на днях приобрести какую-нибудь из ваших картин, хорошо? Вот и хорошо.
И мы поспешно ретировались из студии.
- Непохоже, чтобы этот человек занимался «запрещенными» копиями, - заметил я, оказавшись на улице.
- Да? Как бы не так, - резко откликнулся Холмс.
- Но ведь он отказался.
- А почему он должен соглашаться по первой просьбе каждого встречного? Да еще при свидетелях. Нет, нет, его отказ ни о чем не говорит, а вот испуг говорит о многом. Ну вот представьте себе, Уотсон, что к вам обратилась молодая женщина, желающая избавиться от пятимесячного плода. Вы согласитесь?
- Нет, конечно. Я откажусь.
- Почему?
- Потому, что это запрещено, да и срок слишком большой. Ну и безнравственно, в конце концов.
- А какие чувства вы испытаете при этом?
- Не знаю. возможно, мне будет жалко женщину – в такое положение попасть весьма неприятно. Потом, вероятно, возмущение – смотря по обстоятельствам. Гнев…
- Но не страх. Чего вам бояться, если вы никогда этого не делали и не сделаете? Ну вот а если бы вы занимались подобным и очередная клиентка пришла к вам в сопровождении подружки, да еще начала разговор с вами в присутствии медсестры?
Я постарался представить.
- Что ж, может быть… Наверное, вы правы, Холмс. и что теперь делать?
- Ничего. Наши измышления не доказательство. Пойдем дальше.
- К Максимилиану Джаю?
- Нет, пока что к одному высококлассному специалисту по чужим замкам. Он здесь недалеко живет, зайдем уж заодно.
- Ко взломщику? – изумился я. – Зачем?
- За профессиональной консультацией. Мы с мистером Блэром давние друзья. - засмеялся Холмс, - Я способствовал его водворению в тюрьму еще в восемьдесят пятом.
- Раз так, - с сомнением проговорил я, - захочет ли еще он вас консультировать?
- Захочет, не волнуйтесь, если, конечно, мы застанем его дома.
Мы оказались перед чистеньким маленьким домиком с ухоженным палисадником и резными наличниками окон. Холмс постучал в медный гонг изящным висячим молоточком, и дверь почти немедленно открылась. Перед нами стояла молодая женщина с милым улыбчивым лицом, одетая скромно, но изящно. Однако, выражение этого лица, едва она увидела, кто пришел, немедленно стало испуганным и растерянным.
- Нет, нет, миссис Блэр, не нужно волноваться, - поспешно и как-то особенно мягко проговорил Шерлок Холмс, - Я совсем по другому делу, у меня нет ничего против вашего мужа. Скажите, он дома?
- Да, сэр, - доброжелательное выражение вернулось на лицо женщины, она отступила, пропуская нас. – Он теперь устроился слесарем в мастерской Шеппарда, и хозяин им доволен, но сегодня он как раз приболел и не пошёл на работу.
Она провела нас в уютно обставленную и чистенькую комнату, где в кресле на вязании спала серая кошка, а на узкой тахте, укутавшись в плед, полулежал с газетой «Спорт» в руке молодой мужчина с чёрными, как угольки, подвижными глазами. Бедняга явно мучался жесточайшим насморком – нос у него покраснел и распух, а под глазами набрякли мешки.
- Здравствуйте. Блэр, - Холмс шагнул к нему и протянул руку.
- А, мистер Холмс, сэр, - гнусаво обрадовался Блэр. – Рад вас видеть. Только держитесь от меня подальше – эта штука, похоже, заразительна, в мастерской я уже…аапчхи! – второй, сэр.
- Будьте здоровы, - пожелал ему Холмс. – А я как раз привёл с собой врача. Что, Уотсон, не взглянете на мистера Блэра?
Я с готовностью, понимая, что так нужно Холмсу, выслушал лёгкие и сердце больного, подтвердил, что это всего лишь катар, и дал несколько медицинских советов, которые сам Блэр выслушал рассеянно, зато его жена очень внимательно, после чего сразу удалилась в кухню готовить питьё по моему рецепту.
- Ну, мистер Холмс, - прогундосил Блэр. – Знаю, что просто так вы не забредёте ко мне. Выкладывайте, что вам от меня…, - и снова не сумел договорить, прерванный целым залпом чихания.
- Я не знал, что вы больны, не то не решился бы тревожить вас, - сказал Холмс.
- Ничего, не расшаркивайтесь. Хотел бы я как-нибудь всё-таки суметь заразить вас за все те неприятности, которые вы причинили мне когда-то. Ну да кто старое помянет…Апчхи! Так что вам нужно?
- Вот этот ключ, - а я и не заметил, когда он успел положить его в карман, да и разрешения у полицейских, по-моему, он на это не спрашивал. – Что вы можете о нём сказать?
Блэр повертел ключ в руках, особенно приглядываясь к брелоку.
- Дайте-ка мне вашу лупу, мистер Холмс. Какое увеличение?
- Десятикратное.
- Ничего, пойдёт…Так. Ну а что вас, собственно, интересует?
- Что может отпирать такой ключ? Какой замок? Например, дверной?
- Это вряд ли. Ключ замысловатой формы, значит и замок непростой. Сейф. Сундук с дедушкиным наследством. Бар, если хозяин бара – любитель вычурности. Замок этот врезной, насколько я могу полагаться на память, без спуска. Ключом много пользовались, заказан он года два назад, а уже изрядно стёрся. А вот этот брелок здесь висит совсем недавно – видите, от него никакого следа на дужке нет, а за два года должен бы появиться.
- Что ж, спасибо, Блэр, - Холмс вежливо поклонился. – Позвольте пожелать вам скорейшего выздоровления.
- Спасибо и вам, господин врач, - в свою очередь обратился ко мне бывший взломщик, - за ваши полезные советы – уж моя Мэг заставит меня выпить всю эту горькую гадость.
- Она пойдёт вам на пользу, - немного смущённо сказал я.
- Нет, серьёзно: спасибо, - уже без улыбки поблагодарил он. – Удачи вам, мистер Холмс. Готов желать вам удачи, когда дело касается не меня.
- А у нас разве есть ещё перспектива встретиться? – удивился Холмс. – Мне-то казалось, вы твёрдо встали на путь исправления.
- Ради моей жены, сэр. Потом, - Блэр хитро прищурился, - эта работа слесаря совсем испортила мне руки. Никакой надежды теперь на тонкую работу…
Должен признаться, я покидал дом Блэров в приподнятом настроении. Всегда приятно видеть людей любящих друг друга, особенно если эта любовь останавливает скольжение одного из них по наклонной плоскости к своей гибели.
- Вам, я вижу, понравились супруги Блэр? – улыбаясь спросил Шерлок Холмс.
- Да, признаюсь. Наглядно можно видеть, как благое влияние порядочной женщины способно…
- Так то оно так, - покивал Холмс. – Да вот только Мэг Блэр до замужества была карманной воровкой, и я не уверен, что бросила своё ремесло теперь.
Мне ничего не оставалось, как обескуражено замолчать, а Холмс со смехом подхватил меня под руку и потащил за собой.
- Следующим номером в нашем списке идёт Максимилиан Джай, - снова заговорил он через несколько шагов. – Это недалеко. В четырёх кварталах отсюда.
Мастерская Джая располагалась на верхнем этаже жилого дома недалеко от Ковент Гарденс. Я указал Холмсу на это обстоятельство, и он молча кивнул.
В мастерской стоял густой запах масляных красок и растворителя. Художник – невысокий лысоватый сутулый человечек – покрывал лаком готовое полотно. Для чего-то в помещении жарко пылала небольшая тигельная печь. Впрочем, возможно, Максимилиан Джай увлекался и лепкой тоже, хотя ни глины, ни скульптур я не заметил. Должен заметить, что наш приход его совсем не обрадовал.
- Я сейчас не беру заказов, - буркнул он.
- Речь пойдёт не о заказе, - сказал Холмс тоже резковато. – Я намерен был подать в суд, но, поразмыслив, решил сперва всё-таки попытаться объясниться.
Это фраза заставила Джая посмотреть на нас внимательнее.
- В чём, собственно, суть вашей претензии?
- Я купил картину – копию Рембрандта. То есть, мне выдали её за подлинник, но я в этом кое-что понимаю и пригласил оценщика, которому доверяю. Так вот, мой оценщик сказал, что картина, действительно, всего лишь копия, но искусственно состаренная. И он назвал ваше имя, как имя автора работы.
- Кто же ваш оценщик? – холодно спросил Джай, презрительно оглядывая Холмса с головы до ног и не выказывая при этом особенного волнения.
- Вот в суде я охотно назову его фамилию.
- Ах, в суде-е…, - протянул Максимилиан Джай, и его лицо исказилось от злобы. – Ну, вот и отправляйтесь в суд, а здесь, в моей мастерской, гнусно шантажировать меня я вам не позволю. Убирайтесь!
Мне показалось, что он готов наброситься на нас с кулаками.
- Ладно-ладно, - пробормотал Холмс, отступая. – Встретимся в суде.
Дверь за нами захлопнулась так, что на пол с шелестом посыпалась штукатурка.
- Не очень-то он испугался суда, - заметил я. – И оправдываться не начал. Похоже, что он не имеет никакого отношения к «запрещённым» копиям.
- Не имеет? Ха! А для чего ему, по-вашему, нужен тигель? Он, вот именно, старит картины в своей мастерской, и как раз собирался заняться этим, когда мы пришли. А полотно видели?
- Честно говоря, не обратил внимания.
- Это Фрагонар. Ну, с ней возни у него было бы немного – всего-то сто лет назад. Но каково самообладание!
И снова, в который уже раз, я был удивлён скрытыми талантами Холмса – ведь до сих пор я считал его полным профаном в живописи.
- Так значит, Джая вы тоже не исключаете? – удручённо спросил я.
- Ни в коем случае. Я вообще пока что не ставлю такой задачи. Я буду сравнивать и взвешивать, а не исключать. К тому же, как вы сами заметили, территориально резиденция Джая расположена к месту происшествия ближе других. Но мы с вами ещё не видели О.Суллона – самое время навестить его.
- Надеюсь, это не на другом конце Лондона? – я спросил об этом невольно, потому что за время наших хождений успел и устать, и проголодаться. Что до Холмса, он забывал обо всём на свете, когда шёл по следу. С ним бесполезно было в эти моменты заговаривать о простых человеческих слабостях.
- Нет, не так далеко, - только и откликнулся он. Мне ничего не оставалось делать, как последовать за ним.
Мы прошли примерно три квартала, и Холмс указал небольшое приземистое здание – не то лавку, не то хибарку с пыльным окном и донельзя рассохшейся дверью На медной табличке сквозь лишай зелени едва читалось: «О.Суллон, таксидермист. Набивка чучел. Антиквариат. Оценка.»
Дверного молотка или какого-то другого способа заявить о своём приходе не нашлось, и Холмс поколотил в дверь кулаком.
Нам открыл дверь высокий белокурый мужчина в чёрной кожаной куртке, издававшей при каждом его движении резкий свистящий звук. Поверх куртки был повязан кусок полотна – импровизированный передник, весь в жёлтых неаппетитных пятнах. Впрочем, и сам хозяин производил такое же неряшливое впечатление. Как весь его дом.
- Правда ли, что вы – оценщик? – сухо спросил его Холмс.
- Проходите, - проговорил О.Суллон. пропуская нас в дом.
Прямо с порога с ног валил острый запах сохнущих шкурок и чего-то очень похожего на запах анатомического театра – разлагающийся труп, щедро сдобренный формалином. Ко всему этому примешивался скипидар, свечной воск, имбирь и корица и почему-то запах жареной рыбы. Холмс, чей нюх был острее моего, тут же расчихался до слёз – они потекли по его скулам, оставляя влажные дорожки.
- Так-то вот, - с гордостью проговорил О.Суллон. – Это профессиональное – я набиваю чучела, приходится пользоваться кое-какими химикалиями.
- А нельзя ли открыть окно? – попросил Холмс, закрывая нос и рот носовым платком.
К нашему удивлению, окно запиралось на замок. О.Суллон отцепил от своего пояса огромную связку всевозможных ключей, позвякивающих, как металлические кастаньеты, долго ковырялся в замке и, наконец, распахнул ставни. Мы с Холмсом оба принялись жадно вдыхать уличный смог, казавшийся амброзией в этой вонючей мастерской Только теперь я смог осмотреться и увидел повсюду интересные предметы: антикварную мебель, картины, статуэтки, чучела птиц, шкурки, бивни, полусобранный скелет и серебряный сервиз, в беспорядке громоздящийся на огромном сундуке, старом и вычурном, очень массивным и прочным на вид.
- Что вы хотели оценить? – спросил О.Суллон, снова приторачивая ключи к поясу.
- Перстень, - сказал Холмс, снимая его с пальца и протягивая оценщику.
Глаза О.Суллона загорелись:
- Хотите продать?
- Пока что просто оценить.
- На вид очень даже…Но погодите, я возьму свою лупу.
- Да, кстати, мистер О. Суллон, проговорил Холмс, - вам ведь знаком художник Берт Дуглас?
- Зачем он вам? – поднял голову О. Суллон.
- Незачем, но это он порекомендовал обратиться к вам.
- Ну я немного знаком с ним…
- Не знаете, куда он мог подеваться? Я заказал ему копию «Старухи», она должна быть готова сегодня, но Дугласа весь день нет дома. По его словам я понял, что вы приятели. Может быть он что-то говорил о своих планах? Не собирался ли он куда-нибудь уехать?
- Нет, - буркнул О. Суллон, снова обращаясь к перстню. – Стоит эта вещица фунтов семьсот, во всяком случае, за меньшую сумму отдавать не советую. Если это все, что вы хотели, джентльмены, я прошу вас закончить визит. Не хочу быть невежливым, но у меня ответственный заказ.
Холмс, однако, не торопился уходить. Он с любопытством озирался по сторонам.
- Тут у вас очень интересно, - заметил он. – Вы сами набивали вот это чучело?
- Естественно, - казалось, хорошее расположение духа вернулось к О. Суллону, - все здесь – мое творчество. Вот эти две руки создают жизнь из смерти. посмотрите только, как жизненны эти чучела. Вон та лиса, например. Так и кажется, что она сейчас прыгнет и схватит мышку, не правда ли?
- А это кто? – указал Холмс на миниатюру из слоновой кости – женскую головку, принадлежавшую прелестнице явно латинского происхождения; девушке было не больше двадцати лет и глаза выдавали настоящую чертовку. – Какая прекрасная работа! Неужели ее автор тоже вы?
- Ну нет, мне такого не сделать, - с огорчением вздохнул О. Суллон, - это подарок.
- Старинная миниатюра?
- Нет, что вы, - О. Суллон усмехнулся невежеству Холмса, - совершенно современная работа. Девушке, изображенной здесь, и сейчас всего только двадцать пять.
- Да? Кто он?
О. Суллон снова вздохнул:
- Какое это имеет значение? Ну ладно, если вам это интересно. это Томасина Риволетти, дочь Винцента Риволетти.
Я присвистнул. Имя Риволетти было мне знакомо. Этот крупный фабрикант монополизировал стрелковое и охотничье оружие, его прибыли исчислялись шестизначными цифрами, а общее состояние готовилось обзавестись восьмым нулем.
- Полагаю, у вас ин малейших шансов, с иронической улыбкой проговорил Шерлок Холмс.
- Смейтесь сколько хотите, отозвался О. Суллон, - не все на свете измеряется деньгами, хотя, конечно, - и он вздохнул второй раз, - совсем без денег о Томасине нечего и думать. моя консультация стоит пять фунтов, сэр.
- Ну, - проговорил Холмс, - когда мы вышли из мастерской О. Суллона, - вот вам все трое, выбирайте.
- А если никто из троих?
Холмс хотел ответить, но вместо этого вновь снова разразился чиханием.
- Хм, - заметил я, - похоже Блэр этот, как и мечтал, все-таки заразил вас.
- Ничего похожего, - буркнул Холмс, с силой растирая нос ладонью, - просто не переношу запаха гниющих египетских мумий… Что ж, может быть и никто из них. Но что-то подсказывает мне, что игра сделана, как говорят крупье. И потом, этот ящик… Вы не находите, Уотсон, что он чем-то похож ключ?
- О. Суллон влюблен, любовь облагораживает человека.
- Даже набивщика чучел? – улыбнулся Холмс.
- Какая разница?
- Вы неисправимый романтик. Бог мой, Уотсон, я всегда поражался, насколько по-разному мы с вами воспринимаем одни и те же факты. Вы для меня бесценный спутник. Благодаря вам, я всегда имею возможность взглянуть на вещи под совсем иным углом, - он покачал головой, словно про себя изумляясь чему-то, и больше до самого дома я от него ничего не услышал.
Начинало смеркаться. Мы провели на ногах весь день, и я чувствовал себя совсем разбитым, к тому же, когда-то раненая нога разболелась от ходьбы и сырости, и я прихрамывал.
- Устали, Уотсон? – Холмс взял меня под руку.
- Да, устал, мечтаю о постели.
- Увы, вашим мечтам пока не суждено сбыться, - Холмс кивнул на стоящий перед нашим крыльцом полицейский возок.
- Лестрейд?
- Да. Обычно он является сюда неофициально и, должно быть, до смерти рад, что вы оказались причастны к делу – под видом сбора показаний он может теперь приехать за моей консультацией, не таясь от подчиненных.
Действительно, Лестрейд сидел перед камином и листал одну из книг Холмса.
- Вот уж не заподозрил бы в вас любви к поэзии! – воскликнул он, поднимаясь нам навстречу.
- Как вы догадались, что книга моя?
- Но-но, мистер Холмс, - Лестрейд шутливо погрозил пальцем, - на ней ваш экслибрис – отпечаток пальца и монограмма «SH».
- Надо же, заметили! – восхитился Холмс, разом отомстив за «любовь к поэзии». – Ну бог с ней, с книгой, скажите лучше, как ваши успехи.
- Что ж, - Лестрейд потер ладони, - кое-какие успехи есть. Мы узнали имя убитого – это Берт Дуглас, художник.
- Это известно и нам с Уотсоном, - невозмутимо кивнул Холмс.
- Но зато вы не знаете, кто убийца. А я знаю. Осталось только ордер получить, и все.
Холмс побледнел, его губы поджались, совсем исчезнув с лица.
- Сейчас все объясню, - ликовал Лестрейд. – У этого Дугласа одно время была натурщицей некая девица Вавилон. Но матримониальные планы он строил в отношении другой мисс – некой …
- … Остин, - не выдержал Холмс. – Давайте прямо к делу, Лестрейд – что у вас за манера, кота за хвост тянуть!
В другое время я не преминул бы заметить Холмсу, что это и его собственная излюбленная манера тоже, но сейчас я искренне сочувствовал моему другу, оказавшемуся, судя по всему, в проигрыше. Я знал, как мучительно для Холмса сознание превосходства над ним Скотланд-Ярда, а сейчас к этому были объективные причины – так или иначе, но имени Вавилон он не слышал и информацией о ней не владел.
- В самом деле, Лестрейд, выкладывайте, - сказал я сердито. – Вдруг еще вы не правы?
- Не прав? Ха-ха, как бы не так! Вот послушайте: отец этой самой Остин башмачник. Он и так-то недолюбливал будущего зятя, а тут пришел к нему отдать заказ – как раз те самые ботинки, по которым мы с вами определили мастера – и нате вам: застает этого Дугласа с этой Вавилон в такой двусмысленной позе, что и эксперт не решит, рисует он ее или … принимаете? Так вот, этот Остин при девице кричал, что убьет Дугласа в первой же темной подворотне. И не прошло двух недель, как он его и в самом деле убил.
- А доказательства? – лениво спросил Холмс, на чье лицо мало-помалу вернулись живые краски.
- Сейчас, - многочисленно пообещал Лестрейд, копаясь где-то у себя за пазухой. – Вот, смотрите. Это мы нашли у него при обыске, - и развернул некий завернутый в платок предмет.
- Пистолет? – воскликнул Холмс, снова белея как бумага.
- То-то, что пистолет! – физиономия Лестрейда так и светилась от сознания победы. – Итальянский, как видите.
- А сам он что говорит?
- Говорит, что пистолет у него давно, еще от отца. Разрешение на него есть. Ну да ничего, все равно не отвертится – проведем баллистическую экспертизу, и …
- Что это за экспертиза, Лестрейд? - полюбопытствовал я.
Но вместо Лестрейда объяснять мне взялся Холмс:
- Видите ли, Уотсон, при выстреле оружие оставляет на пуле и на гильзе свой совершенно индивидуальный след. След этот неповторим, и по нему, как по почерку можно определить из какого именно оружия выпущена пуля или отброшена гильза. Французы, являющиеся пионерами в криминалистике, уже составляют картотеку оружия, состоящую в описании этих самых индивидуальных качеств для каждой единицы, находящейся в обращении. Мы, англичане, немного отстаем от них, но, как видите, уже и у нас появились ростки рационального подхода к раскрытию преступлений. Что ж, поздравляю вас, Лестрейд, надеюсь, поделитесь со мной результатами экспертизы?
- Еще бы, обязательно поделюсь! Разделите мой триумф! – и инспектор полиции победоносно захохотал.
Лестрейд остался у нас ужинать, мы заговорились, и я снова остался ночевать у Холмса, борясь с упреками своей совести, но утешая себя тем, что жена привыкла к моему отсутствию, благодаря постоянным дежурствам в госпитале, и не должна беспокоиться, зная, что я с Холмсом.
И снова, как и накануне в парке, на меня навалился кошмар. Я видел пыльные портреты зловещих существ с птичьими телами и лицами стариков, обнаженных натурщиц с блестящими пистолетами в руках, а под конец за мной погналось чучело лисы в позолоченных очках.
Я проснулся в ледяном поту от того, что Холмс тряс меня за плечо. Свеча в его руке неровным светом освещала острое лицо, отражаясь в зрачках.
- Вам, похоже, приснилось что-то скверное? – тихо спросил он. – Вы стонали во сне и весь взмокли. Встаньте, покурите, а потом ляжете опять.
Я последовал его совету, но он не ушел, а, поставив свечу на прикроватный столик, раскрыл окно и уселся на подоконник, тоже с папиросой.
- Странная это область – сновидения, проговорил я, чувствуя себя смущенным. – Днем мы посетили этого таксидермиста, а ночь я убегаю от какого-то инфернального чучела лисы. Мозг, находясь в покое, слишком причудливо перерабатывает поступающую информацию.
Холмс, сидящий на подоконнике, казалось, не слышит меня, но при моих последних словах он вдруг вздрогнул и повернул ко мне голову:
- Что вы сказали, Уотсон?
- Бог мой, да ничего такого, - я развел руками. – Только лишь то, что наши сны – причудливое отражение действительности.
- А вы, - его голос стал вкрадчивым, он сполз с подоконника и пересел ко мне на кровать. – Вы, Уотсон, там, в парке, во время убийства что-нибудь видели во сне?
- Вряд ли это вам поможет, - усмехнулся я. – Мне снилась сущая белиберда.
- И можете припомнить?
Я пожал плечами и принялся рассказывать, стараясь ничего не упустить, но, в то же время, невольно посмеиваясь над собой.
К моему удивлению, Холмс слушал внимательно, его глаза не отрывались от моего лица, и в них – я видел это, говоря с ним - нарастало возбуждение. Наконец, когда я закончил, он, словно подчеркнув мой рассказ, хлопнул в ладоши:
- Уотсон, я знаю, кто убийца!
- Кто? - невольно вырвалось у меня.
- Завтра расскажу. При Лестрейде. Спите.
- Холмс! – возмутился я. – От любопытства я теперь не усну!
- Но ведь вы сами все только что рассказали мне. Анализируйте!
- Холмс, я только пересказал свой сон.
- Конечно…
- Но ведь это не Остин, нет?
- Не Остин.
- А эта… баллистическая экспертиза?
- Покажет, что Лестрейд ошибается, а я прав.
- Холмс!
- Уотсон, вы утомлены, вы и в самом деле очень хотите спать…
Его взгляд стал тягучим, как расплавленная карамель, голос протяжным и мягким.
- Холмс, прекратите свои штучки, - сказал я , до слез зевая.
С тихим ласковым смехом он толкнул меня в плечо и опрокинул на постель:
- Сказал вам «завтра», значит завтра. Добрых снов.
Так мне и не удалось ничего добиться, и я еще долго ворочался в постели, пытаясь разрешить заданную загадку, пока не заснул.
Когда, проснувшись, я спустился в гостиную, Холмса не было. Меня ждали дедла в госпитале, я провел там время до полудня, осматривая поправляющихся жертв катастрофы, но и в полдень Холмс еще не вернулся. Появился он ближе к вечеру, усталый, но довольный. Сразу же вытащил из кармана и бросил на стол какой-то цилиндрический предмет.
- Что это, Уотсон?
Я взял вещицу в руки:
- По-моему, наствольный глушитель.
- Совершенно верно. Ну а теперь дождемся Лестрейда, он должен появиться с минуты на минуту. Хотите пока чаю?
- Где вы нашли этот глушитель?
- На свалке – где же еще ему быть? Ну не хотите чаю – не надо. А я выпью. У меня весь день во рту ни крошки не было, так что еще, пожалуй, съем кусок вон того пирога с яблоками.
Он принялся бодро жевать, а я смотрел на него, с трудом подавляя желание взять великого сыщика за воротник и хорошенько потрясти – авось и вытрясу что-нибудь.
Возможно, я проиграл бы своему темпераменту в этом поединке, но выручил звонок в дверь.
- Это Лестрейд, - обрадовался Холмс. – Впустите его, Уотсон.
Физиономия полицейского сыщика отражала самое глубокое уныние.
- Пуля не совпадает? – весело догадался Холмс?
- Не совпадает, проклятая! – Лестрейд в сердцах махнул рукой. – Так все удачно связывалось и – на тебе! Стреляли не из пистолета Остина.
- Не расстраивайтесь, Лестрейд, - Холмс порылся в кармане. – Может это лучше подойдет? – он небрежно бросил на стол маленький свинцовый сильно расплющенный цилиндрик.
Лестрейд как коршун бросился на него:
- Где вы это взяли?
- Вытащил из деревянной стойки забора. Надо же было убийце где-то практиковаться в стрельбе.
- Забора? Какого забора?
- Ближайшего к дому убийцы. Там как раз удобный пустырь, весь прямо-таки усыпанный битым стеклом и дырявыми жестянками – настоящий тир.
- К дому убийцы? – повторил Лестрейд. – Как вы его нашли?
Холмс удобно устроился в кресле, посматривая на нас с Лестрейдом снисходительно.
- Я начал с того, инспектор, что разработал – при помощи Уотсона, разумеется – очередную теорию – да-да, одну из тех, за которые вы так смеетесь надо мной у себя в Скотланд-Ярде, хотя я не устаю доказывать вам их правильность. Я подробнейшим образом выяснил, что снилось Уотсону на скамье в Ковент-Гарденсе, и решил уподобиться языческому оракулу, толкуя сны.
- Бросьте шутить! – вспыхнул Лестрейд. – Речь идет об убийстве, а вы болтаете о толковании снов!
- А я и не думаю шутить. Уотсон сам навел меня ан эту мысль, заметив сегодня ночью, что наши сны всего лишь отражение действительности. Он присутствовал при убийстве, и, хотя мозг его был затуманен сном, но он не мог совсем ничего не слышать и не чувствовать. Он даже кое-что видел – настолько, насколько позволяли сомкнутые веки. Мне оставалось только расшифровать столь своеобразные свидетельские показания.
- И как же вы их расшифровали? – нетерпеливо спросил Лестрейд.
- Не знаю, удалось ли мне это сделать в том случае, если бы круг подозреваемых не был очерчен, - заметил Холмс, - но, к счастью, я придерживаюсь постулата о том, что преступление притягивает преступление, а мне стало известно, что покойный Берт Дуглас рисовал «запрещенные» копии, зарабатывая этим немалые деньги. я стал искать убийцу среди трех названных мне вероятных сообщников. Мы с Уотсоном видели всех троих, но никаких прямых улик не выявили. А вот теперь сыщик-оракул приступает к толкованию.
Он немного повозился в кресле, устраиваясь еще удобнее и, я бы сказал, значительнее. Мы с Лестрейдом молчали, не решаясь поторопить его – он вполне мог бы после этого и замолчать совсем или пуститься в бесконечные отступления, дразня наше любопытство, с нескрываемым удовольствием.
- Прежде всего Уотсон говорил о лесе, - прикрыв глаза, начал Холмс. – Зловещий шорох деревьев, таящаяся угроза…Что это могло быть наяву? Без сомнения, шелест кустов. Ветра не было. Стало быть, из кустов вышли люди. Почему в видениях Уотсона присутствовал элемент угрозы, спросил я себя. Потому, вероятно, что разговор этих людей не был мирным. Они ссорились. Их голоса звучали приглушенно и угрожающе. Далее в сновидении появляется шум воды и треск огня, запах гари, дыма. Полагаю, извините за прозу, что кто-то из собеседников попросту облегчился в кусты, а потом они закурили и, куря, продолжали ссориться. Дальше Уотсону привиделась гроза. Именно это и был момент выстрелов – пороховой запах, хлопок, вспышка – всё это отразилось в спящем мозгу моего друга. Кстати, тут-то я и подумал о глушителе. Как ни устал Уотсон и как ни крепок был его сон, всё же сомневаюсь, что обычный пистолетный выстрел в двух шагах не разбудил бы его. А вот следующее представление прямо навело меня на след убийцы. Уотсону привиделся зверь: свистящий шелест чешуи, бряцанье когтей и отвратительный трупный запах. Вспомните, Уотсон, как шелестела при движениях куртка О.Суллона, как позвякивала у него на поясе связка ключей. Ну а запах его мастерской я, например, и до сих пор чувствую. Пронзительный визг – звук сворачиваемого со ствола глушителя. И, как подтверждение моей догадки, запах скипидара от падающих во сне Уотсона деревьев. Несомненно, все это было навеяно треском ломающихся кустов, сквозь которые продирался, убегая, преступник. А запахом скипидара его одежда пропиталась не меньше, чем запахом тления. Так вот, проанализировав все это, я отправился из Ковент-Гарденса к дому О.Суллона, стараясь вообразить, как бы я поступил на его месте, будь у меня необходимость избавиться от оружия. Так я нашел глушитель. Что до пистолета, думаю, О.Суллон побоялся выбросить подарок отца потенциальной невесты – вы ведь помните, Уотсон, о его отношениях с семьей Риволетти? Вы наверняка его отыщете, Лестрейд, если поторопитесь.
- Но почему, за что он убил Дугласа? – спросил я.
- Помните ключ? Уверен, он от сундука О.Суллона. уверен, что именно там хранятся деньги, вырученные за продажу «запрещенных копий». Так часто делается: ларчик у одного, ключ у другого. У обоих были планы на женитьбу, обоим нужны были деньги, а деньги, джентльмены, это такой предмет, который без обид никогда не поделишь.
- Почему же он не взял ключ?
- Скорее всего, не успел – его, должно быть, вспугнула та самая ночная бабочка, что нашла труп. А потом, главное для него было устранить сообщника, а сундук, в конце концов, он и так как-нибудь открыл бы. кстати, Лестрейд, присмотритесь еще к молодому Олдигейту – сдается мне, подделками он тоже балуется. Так или иначе, рыльце у него в пушку. Это, правда, только внешнее впечатление, но уж коли я избрал себе роль пифии, приходится внимательнее относиться к своим предчувствиям.
Лестрейд недоверчиво хмыкнул, но – я это видел – на самом деле слова Холмса заставили его отнестись с доверием к выводам сыщика – дилетанта.
- Ну хорошо, - резковато сказал он, решившись, - я тотчас отправлю наряд на квартиру О.Суллона. но что, если я не найду у него оружия?
- Только, если будете плохо искать. Пуля – вот она.
- Да, правда… пуля …
- Не медлите, Лестрейд, О.Суллон не дурак. наш визит мог его и насторожить.
- Я отправляюсь немедленно, - кивнул полицейский.
***
Остается сообщить лишь немногое: О.Суллон предстал перед судом и был осужден, оружие у него нашли и изъяли. Что же до мистера Олдигейта, он попался на фальшивой картине три года спустя и отправился в Дартмур отбывать наказание. О других участниках драмы, увы, я больше ничего не слышал.

@темы: Шерлок Холмс, доктор Уотсон, фанфик, детектив

---

Quiet Lurker

[Basil Hallward]

Хочу прорекламировать ресурс "Quiet Lurker", где собраны фанфики на английском по "Этюду в изумрудных тонах" Нила Геймана. Есть со слэшем, есть без него. В некоторых из них Холмс и Ватсон из версии BBC.
Ссылка на ресурс: http://timeladywho.tumblr.com/post/5899135414/pratwithmirrors-a-study-in-emerald-fanfic-rec

Сам по себе "Этюд в изумрудных тонах" (если вдруг кто не знает) - это тоже фанфик, кроссовер: Шерлок Холмс в мире, захваченном Древними из Лавкрафтовского цикла "Мифы Ктулху".
Рассказ "Этюд в изумрудных тонах": http://domino-books.narod.ru/lib/gaiman_a_study_in_emerald.htm

@темы: Кроссоверы, Джен, Alternative Universe, Шерлокиана в Сети, Разное, Слэш, Ссылки, Фанфики

---

Интересная статья

[tanchouz]

wunder.narod.ru/holms.html

Интересная статья об использовании реминисценций при создании образа Холмса Конан Дойлем.

@темы: Холмс, Шерлоковедение, Литература

---

Sherlock: Night Terrors

[Indrikhole]

Название: Night Terrors
Автор: Индрик
Герои: Джон, Шерлок
Рейтинг: R
Жанр: Мистика где-то рядом
Дисклеймер: Моя только трава
Саммари: Your nightmares come true
Музыка: Rod Abernethy & Jason Graves "Dead Head Fred Theme"


Скачать: 77,8 Мб народ

@темы: Джен, Клипы

---

Освещены новости со съемочной площадки нового русского ШХ.

[White Wyrsa]

Статья в "Огоньке" и несколько фотографий со съемок.

Ссылка на статью

Вот здесь
нашла статью, упоминающую кое-какие подробности о сценарии сериала.

update

Здесь галерея фоток с ночных натурных съемок, выложенная на dp.ru в сентябре.

@темы: Экранизация с Петренко, Экранизации, Кино

---

[hoelmes]

Попытаюсь встроить клип, делаю это впервые - если получится. Это что-то вроде пародии на "Семнадцать мгновений весны!", но снова грустновато, и Уотсон в качестве тюремщика - правда, тюремщика доброго. Такой вот грустный стёб. Да и пейринг своеобразный. О Эверетте и Харте не упоминаю - они тут в массовке, нечто вроде сторонних КГБэшников.

@темы: Экранизация с Робертом Дауни-младшим, экранизация с Робертом Дауни, Шерлок Холмс, Мэри Морстен.

---

[hoelmes]

Шерлок Холмс и зеркало.
Автор: hoelmes
жанр: рассказ, джен
рейтинг G
размер: миди, с претензией на макси
дисклаймер: не претендую
статус: закончен.

В следующем рассказе читатель не найдёт детективной истории, к которым уже привык готовиться, видя в заглавии фамилию Холмса. Но нечто любопытное в нём, безусловно, найдётся – во всяком случае, он иллюстрирует своеобразие личности моего друга.
Дело было поздним вечером. Стоял ноябрь. Холмс в те дни злоупотреблял известным белым порошком и пребывал в состоянии отрешённо- мечтательном. Дело, правда, далеко не заходило – одна-две понюшки в день – не больше. Но работы у него не было, и я начинал тревожиться. Впрочем, в тот вечер, о котором идёт речь, атмосфера квартиры на Бейкер - стрит к беспокойству не располагала. Дождь барабанил в стекло, в камине тихо горел огонь, на стене уютно тикали ходики. Я устроился в кресле с популярным медицинским журналом и просматривал статью по прикладной психиатрии. Холмс с час пиликал на скрипке, пока, утомлённый этим занятием не отложил смычок и не потянулся к заветной коробочке.
-Как раз читаю про жертву кокаина, - как бы между прочим заметил я ему.
К моему изумлению, это не вызвало ни возражения, ни протеста.
–Что-нибудь интересное, -полюбопытствовал он довольно лениво, но, в общем, миролюбиво.
-На мой вкус, интересно. Речь идёт о молодой женщине далеко не среднего остатка. Которая из-за нервной болезни была вынуждена довольно длительно принимать опий, пристрастилась к нему, потом перешла на кокаин и кончила в конце концов тяжёлым психозом и смертью. Талантливо написано даже с художественной точки зрения, а не только с медицинской.
- И можно взглянуть? – Шерлок Холмс протянул за статьёй свою длинную руку.
Я выпустил журнал из рук, и он завладел им. После чего принялся вычитывать куски – то ли мне, то ли себе самому. У него, впрочем, и раньше была такая манера: он читал по своим собственным, только одному ему понятным правилам, то пробегая часть текста, что называется, «по диагонали», то вдруг возвращаясь назад и подолгу застревая на одном абзаце, поэтому я не привожу здесь текста в его изложении – неподготовленного читателя это может и утомить, и озадачить. Просто изложу статью своими словами, избегая, по возможности, медицинских терминов.
Итак, речь шла о некой миледи К. Страдая невритом лицевого нерва, она испытывала сильнейшие боли и довольно часто была вынуждена прибегать к настойке опия. Увы, болезнь совпала и с душевной драмой – смертью от тяжёлой формы скарлатины младшей сестры.
Жила упомянутая миледи вместе с матерью и братом, который служил офицером индийской армии, находясь при этом в годичном отпуске.
Из Индии он привёз в качестве подарка сестре массивное серебряное зеркало в узорной раме – из тех искусных вещиц, которыми так богат и славится Восток. Зеркало распаковали и установили в комнате молодой женщины.
Как все серебряные зеркала, оно не было совершенно прозрачным, а скорее чуть мутноватым. В первый же вечер, расчёсываясь перед ним при скудном свечном освещении, женщина вдруг отпрянула и обратилась к присутствующему тут же брату.
- Арт, ты ничего не видел в зеркале странного?
- Нет, а что я там мог увидеть?
- Ничего, - пробормотала его сестра. - Мне показалось…
Расспросы ни к чему не привели. К тому же брат и мать не слишком настаивали, не желая волновать женщину. Затем история словно бы забылась, но некоторые странности за молодой женщиной стали замечать то и дело. Она избегала находиться в комнате с зеркалом в вечернее время, перестала ночевать в ней, но зато при свете подолгу сидела одна перед ним и что-то негромко бормотала. Дальше – больше. Вдруг зеркало оказалось завешено, затем повёрнуто к стенке, а там и вовсе придавлено к ней придвинутым комодом. Казалось, женщина боится, что оттуда, из зеркальной глубины, может появиться какое-нибудь чудовище, готовое разорвать её в клочья. Однако, на предложение избавиться от зеркала она ответила столь резким отказом, что уставшие волноваться родственники обратились, наконец, к психиатру. Под видом знакомого брата к ним в дом был приглашён молодой врач, специалист по душевным болезням, доктор Дэйрн. Вот он-то и обратил внимание на имеющийся у миледи хронический насморк – весьма характерный маркёр кокаинизма. Миледи расспросили настойчиво. И она призналась сразу в двух вещах – во-первых, в том, что она, действительно, принимает кокаин, а, во-вторых, и это вызвало у её родных настоящую панику. В том, что в зеркале она видит силуэт своей умершей сестры, и сестра из зеркала разговаривает с ней.
Молодой психиатр прописал что-то успокоительное, но, к сожалению, недооценил степени увлечения своей пациентки наркотическим дурманом. Пообещав больше не использовать кокаин, миледи К. своего обещания не исполнила, а лишь стала предаваться своему пороку тайно. Не оставила её потусторонними визитами и умершая сестра. Однако, опасаясь водворения в психиатрическую клинику, от родных миледи К. свои переживания скрывала. Это ей удавалось достаточно долго и хорошо, пока болезнь не приняла самые серьёзные формы: несчастная женщина перестала следить за собой, дни проводила перед зеркалом и разговаривала с ним вслух. Наконец, потерявший терпение брат потихоньку от сестры вынес зеркало из дома и увёз. Войдя, как обычно, в комнату и не найдя предмета своего интереса на месте, миледи впала в буйство – полуодетая, с распущенными волосами, она металась по дому и била все зеркала, пока, наконец, осколком одного из них не перерезала себе вены на обеих руках. Спасти несчастную не удалось – она истекла кровью.
- Полагаете, причиной всему был кокаин? – скептически спросил Холмс, откладывая журнал в сторону.
- Что же ещё? В роду у этой женщины никогда не было душевнобольных, раньше за ней не замечалось ничего странного. Нет-нет, я склонен видеть причину всех несчастий именно в кокаине.
Холмс откинулся в кресле, соединив кончики пальцев – его любимая поза и для внимания и для рассуждений.
- Дорогой мой Уотсон, - ласково и терпеливо начал он. - Ваша беда в чрезмерной уж прямолинейности мышления. Вы – ортодокс. Вы никогда не допускаете иного толкования, нежели то, что первым бросилось вам в глаза.
- Иного толкования? Я что-то не понимаю, о чём вы говорите.
- Я говорю о зеркале, друг мой Уотсон. Вы никогда не задумывались о том, что в зеркалах, в самом деле, скрыта мистическая сущность? А тем более в зеркалах, сделанных на Востоке.
- Я не совсем понимаю.
- Ну как же! Например, существует обычай завешивать зеркала в доме, где находится умерший. Знаете, почему? Считается, что отразившись в зеркале, духовная эманация покойника - попросту говоря, призрак – может поселиться в зеркальной глубине. И ведь этот предрассудок очень широко распространён, передаётся из поколения в поколение. Вы полагаете, так было бы, если бы за этим ровно ничего не стояло?
Я, немного растерявшись, пожал плечами. А Холмс продолжал задумчиво, чуть ли не нараспев:
- Существует ещё много поверий, много необъяснимых странностей, связанных с зеркалами. А взять рождественские гадания, восходящие к древним временам язычества… Вы знаете, например, что в рождественскую ночь тот, кому суждено умереть в ближайшем году, отразится в зеркале без головы?
- Но, Холмс, не верите же вы сами…
- Верю, ибо абсурдно, - перебил он. – Во что ещё и верить, как не в нечистую силу, явление призраков и рождественские гадания? То, что постигается рассудком, веры вообще не требует.
- Уверен, что вы шутите, - покачал головой я. - Вы – такой практический человек… Мне всегда казалось, вы напрочь лишены буйства фантазии. Для Вас всегда существует одно объяснение, строго основанное на фактах. Вы…
- Ортодокс, не так ли? – он превесело рассмеялся. – Вот Вы и вернули мне комплимент.
Я недоверчиво покосился на него – разыгрывает? Шутит? Что мистического может быть в простом кусочке стекла, покрытом серебряной амальгамой? И, главное, Холмсу ли говорить об этом?
- Вы полагаете, я Вас разыгрываю? – безошибочно угадал он. – Хорошо, пойдемте.
- Куда? – удивился я.
- В мою спальню. Там найдется подходящее зеркало.
Он неожиданно проворно ухватил меня за руку и потянул за собой. Пальцы у него были влажные и подрагивали – не то от волнения, не то от жажды кокаина.
В его комнате наверху свет был сумрачный и неверный – на прикроватном столике колеблющимся пламенем горел ночник. Большую часть маленькой по размеру спальни занимала широкая по размеру кровать, даже Холмс, имевший рост больше шести футов, помещался на ней при желании как вдоль, так и поперек. Кровать эта, кстати сказать, всегда пребывала в состоянии художественного беспорядка, поскольку ее хозяин предавался сну по потребности, отнюдь не всегда сообразовываясь со временем суток или какими-то иными условностями. Лежало на ней три подушки в чехлах из окрашенного светло-сиреневым льняного полотна. Простыня, правда, всегда была чистой и ровной - скомканных простыней Холмс не переносил даже зрительно, не говоря уж о том, чтобы спать на них. В пододеяльник было, как правило, вставлено шерстяное одеяло, но другое, пуховое, брошено было в изножье, а где-нибудь сбоку примостился еще и шотландский плед. Холмс отвратительно переносил холод в спальне, не мог заснуть и ругательски ругал спартанскую привычку англичан не ставить в спальнях камины, при всем при том в условиях расследования он мог часами лежать зимой на снегу без всякого видимого вреда для себя, а играя роль какого-нибудь бродяги, ночевал на каменном полу харчевни, и спал прекрасно. Я как-то указал ему на это, рассчитывая упрекнуть в притворстве. «Вот уж нет – возразил от мне тогда. – по природе я неженка, на что, кстати, постоянно в детстве сетовал мой отец. Но артистизм натуры, к счастью, позволяет мне вживаться в роль. Когда я в гриме бродяги и изображаю бродягу, я сам - бродяга, а для бродяги, знаете ли, ночевать на голом полу – дело привычное. Но я сам – Шерлок Холмс – уж извините, хочу или спать, или стучать зубами. Вместе у меня и то и другое не выходит».
Над кроватью висел когда-то балдахин, но был заменен на демократичную занавеску, почти никогда, впрочем, не задергивающуюся. Прикроватный столик был тоже завален, как правило, самым различным хламом – от пробирок и пакетиков с реактивами до репродукций в рамках. По утрам забавно было порой наблюдать, как толком еще не проснувшийся Холмс нашаривает среди всего этого часы или спички, роняя на пол книги, чашки, подсвечник или вышеупомянутый ночник, сделанный в виде свернувшейся кольцом кобры. Это притом, что Холмс панически боялся змей и цепенел при виде самого безобидного ужика, бледнея, как смерть. Была в комнате еще полка с книгами, гардероб, еле втиснувшийся в угол, и трюмо с узорной темной рамой. Ни стульев, ни кресел Холмс в спальне не держал, предпочитая сидеть или прямо на кровати, или на широком подоконнике. Впрочем, кроме ночных часов и короткого времени наших взаимных обид, мой друг предпочитал своей спальне гостиную.
Да, вот еще что немаловажно – стены комнаты были обиты панелями под дуб, очень темными. Это придавало обители Холмса мрачность днем и таинственность вечером. Зато, когда солнце заглядывало в окно – а это случалось перед закатом – обстановка смотрелась богато и выигрышно.
Но все это было для меня привычно и незаметно – ведь живя в определенной обстановке, рано или поздно совсем перестаешь ее замечать – разве что произойдут какие-то существенные перемены, да и то тогда ломаешь себе голову, что здесь не так: не то шторы другого цвета, не то стол переставили ближе к дивану.
Холмс же приведя меня в спальню, остановился перед трюмо и указал на него движением подбородка.
- Ну и что? – не понял я.
- Посмотрите.
- Ну? Зеркало, как зеркало…
- Полагаете? – голос его странным образом преобразился и звучал теперь приглушенно. – А Вы уверены, что то изображение, которое мы видим на поверхности зеркальной глади, является всего лишь иллюзией?
- Господи, Холмс, а чем же еще?
Его бледная физиономия выглядела необыкновенно строго и серьезно, в глазах ин тени смеха.
- Почему бы ни предположить – все также тихо проговорил он, чот зеркало – всего лишь окно в совершенно другое бытие, живущее по своим законам?
- Черт побери! – рассердился я – А почему это нужно предполагать?
- Тс-с! - прижал он палец к губам. – Поосторожней упоминайте черта, когда стоите перед зеркалом.
Я поневоле зябко шевельнул плечами – приглушенный голос Холмса и его тон действовали ан меня. Появилось смутное ощущение готовящегося откровения.
- Я Вам кое-что покажу – пообещал Холмс. – Поглядите туда, только не торопитесь. Приглядитесь к нему, как следует.
- К кому? К моему отражению?
- Для начала можете к моему. только будьте внимательны, не спешите.
Чувствуя себя полным идиотом, я уставился на отражение Холмса, стоящего рядом со мной. Разглядывать было особенно нечего: хорошо знакомое узкое бледное лицо, глубоко посаженные глаза, радужки которых темно-серого цвета, тонкие губы, чуть изгибающиеся в усмешке. Руки он засунул в карманы мягкой домашней куртки и покачивался на ступнях, ожидая, пока я на него насмотрюсь.
- Ну? – наконец не выдержал я.
- Подождите, не отводите пока взгляд. А теперь быстро посмотрите на меня и скажите, нет ли каких-то отличий по сравнению с тем, что Вы видели в зеркале.
Я быстро повернулся и посмотрел. Черт знает с чем это связано, но мне вдруг и в самом деле показалось, что лицо моего друга какое- то не такое.
- Проделайте обратный трюк – попросил Холмс. – поглядите теперь на меня так же долго и внимательно, а потом отвернитесь и посмотрите в зеркало – на мое отражение, я имею в виду.
Я послушался. Несходство стало еще ярче. Я снова обернулся к Холмсу. Холмс улыбался. Готов поклясться, у отражения в зеркале никакой улыбки не было! Проверяя, я быстро взглянул в зеркало – отражение было серьезным, обернулся – улыбка по прежнему трогала губы Холмса.
- Вы разыгрываете меня! – не выдержал я.
Холмс улыбнулся еще шире:
- В зеркале мы видим отражение симметричное реальному человеку, - сказал он, а вовсе не этого человека. Посмотрите теперь на себя.
Я с опаской взглянул.
- У Вас шрам над бровью – проговорил Холмс, легко коснувшись моего лба пальцем, – над какой именно – правой или левой?
- Над левой.
- А у Вашего отражения?
- Над правой, но, Холмс, это же…
- Подождите, это еще не все.
Он вытащил из кармана – левого? правого? – свои часы. На их циферблате не было цифр – они обозначались маленькими серебряными звездами. Часы были подарены ему одной высокопоставленной особой, имя которой я здесь не назову. Повернув часы циферблатом к зеркалу, Холмс тихо сказал мне чуть ли не на ухо:
- Сейчас половина двенадцатого ночи. Мои часы верны, я это прекрасно знаю. Сколько на них?
Маленькая стрелка двигалась несколько несогласованно с большой. Она стояла почти точно на двенадцати, тогда как минутная упиралась в нижнюю звездочку, соответствующую шести часам.
Я пожал плечами:
- Половина двенадцатого – пожал плечами я.
- Хорошо – Холмс убрал часы в карман. – а теперь скажите, ночь наступает или идет на убыль?
- Я, правда, ничего не понимаю, - сказал я, - но ответить Вам могу: ночь наступает и, конечно, на убыль она еще не идет.
- Как в таком случае должна располагаться на небе луна?
- Ближе к востоку.
- Посмотрите в зеркало – где она?
- Да нигде. Сегодня пасмурно, и ее просто не видно
- Хорошо, скажите, где она должна быть. Нет, не поворачивайтесь, покажите в зеркале.
- Ну, там, – указал я – в той части окна.
- Теперь повернитесь. Где?
- Там.
- Вы указали иное направление.
- Потому что Вы меня запутали с Вашим зеркалом, - оправдывался я.
- Теперь Вы распутались. Укажите, где?
- Там.
- Повернитесь к зеркалу – где?
- Там, - уже начиная терять терпение, снова указал я, но именно в этот момент проклятая луна выглянула и совсем с противоположной стороны.
- Луна там движется с запада на восток, - заметил Холмс, указывая на зеркало, поэтому и время там идет вспять.
- Какая чушь!
- Вы полагаете? А сколько сейчас времени? – он снова поднес к стеклу циферблат часов.
Мне показалось, что с циферблатом что-то не так, но, руководствуясь здравым смыслом, я сказал:
- Тридцать пять минут двенадцатого.
- А Вы учли симметрию отражения? - заботливо уточнил Холмс.
- Да, конечно.
- Посмотрите, - он повернул часы и поднес к моим глазам: одиннадцать двадцать пять.
- Вы перевели стрелки!
- Что бы я с ними ни сделал, Вы только что сказали, будто видели на них тридцать пять минут. Время двинулось вспять, видите. Эдак мы с Вами превратимся в младенцев, стоя и дальше перед этим зеркалом.
Я посмотрел в зеркало, отражение Холмса улыбалось. Обернулся – мой друг был невозмутимо серьезен. Проклятье! Я не мог поймать его.
Я посмотрел на ходики, тоже отражающиеся в зеркале – точно, тридцать пять минут двенадцатого, даже уже без двадцати. Тихий смех Холмса у меня над ухом заставил меня вздрогнуть. Я слышал его смех. Но на лице отражения не было и тени улыбки. Это уже отдавало мистикой. Я обернулся так быстро, как только мог – мой друг хохотал. Я хотел глянуть в зеркало – и не смог этого сделать, остановленный простой мыслью: »Если я увижу, что отражение серьёзно, я начну сходить с ума.»
-За часами приглядываете? – спросил Холмс сквозь смех. – Думаете, пошаливают?
- Думаю, до них вам так просто не дотянуться, чтобы перевести стрелки.
- Может, и луну тоже я сдвинул? Кстати, вы помните, как правильно определить стороны света по полярной звезде?
- Ну, помню. Нужно встать к ней лицом, и тогда справа у вас будет восток, а слева запад.
- Если отражение в зеркале проделает тот же трюк, как думаете, что у него получится? Вы помните, что правая рука отражения соответствует вашей левой руке и наоборот?
- Ну, помню. И что?
- Ваше отражение стоит лицом на запад. С какой стороны у него юг?
- Слева.
- А у Вас, если Вы встанете лицом на запад?
- Справа.
- Слева, Уотсон. Попробуйте, если не верите. Что же получается? Левая рука отражения соответствует вашей правой или левой руке?
- Левой, пробормотал я, уже ни в чём на свете не уверенный.
- Хорошо. Поднимите левую руку. Какую руку подняло отражение?
- Левую.
- С какой стороны у него сердце?
- Слева.
- Прекрасно. Если Вы повернётесь к зеркалу спиной, какая рука отражения будет соответствовать Вашей левой руке?
- Всё равно левая, - сказал я, стараясь заметить подвох.
- Это может быть только в одном случае, Уотсон, - голос Холмса ещё понизился, сделавшись свистящим шёпотом. – Если, когда вы повернётесь спиной, отражение останется в том же положении, как сейчас, то есть отделится от вас и не повернётся.
- Этого не может быть! – быстро сказал я.
- Не может быть иначе – посмотрите сами. Чтобы правая сторона одного человека совпала с правой стороной другого, они должны стоять только в затылок, а не лицом друг к другу.
В доказательство он встал за моей спиной и положил руку на моё плечо.
- Кстати, о сторонах света…, - проговорил он мне в самое ухо, - Куда укажет мой двойник в зеркале, если я укажу на запад?
- На восток... То есть, нет… на запад, разумеется.
- А где у нас находится запад?
- Там, за окном.
- У него там что же, другой запад, Уотсон?
- Ну нет, там, у себя, он указывает на запад, а здесь, у нас, это направление на восток.
- Значит, в зазеркалье запад находится на востоке?
Я промолчал, запутанный окончательно и бесповоротно.
- Если два человека стоят спиной на запад, - сказал Холмс, - то можно признать одно из двух: либо запад одного не совпадает с западом другого, либо они стоят друг к другу в затылок. И в том, и в другом случае, картина получается неутешительная. Либо придётся признать, что зазеркалье =- обособленный мир, либо что вам только кажется, будто отражение стоит к вам лицом, в то время, как на самом деле оно повёрнуто затылком. И то, и другое может означать лишь автономную жизнь зазеркального мира, что и требовалось доказать.
Я растерянно потрогал ладонью лоб.
- Холмс…
- Да, мой друг? – предупредительно откликнулся он, заглядывая мне в глаза.
- Холмс, вы запутали меня, но не думайте, что я после этого поверю в то, что…, - я покосился в зеркало. Наши отражения ждали. И мой двойник тоже ждал – я готов был поклясться, что он ждёт продолжения с насмешкой. Его губы кривились в улыбке…Я быстро схватился рукой за угол рта. Он тоже проделал это, но как-то нехотя и с опозданием на долю секунды. Двойник Холмса нагло улыбнулся. Холмс оставался серьёзным.
- Я сейчас, - сказал я, отступая.
Мне необходимо было покинуть эту затемнённую комнату с колеблющимся светом ночника, с тихим голосом Холмса и его улыбающимся зеркалом. Я задыхался, в виске стучало преддверием мигрени.
- Куда вы?
- Сейчас…Здесь душно…
- Уотсон, подождите, я…
Но я уже не слушал – толкнув дверь, я вывалился из комнаты, сильно ударившись плечом о косяк, налёг грудью на перила и прикрыл глаза, чтобы справиться с острым приступом дурноты.
- Что с вами? – допытывался Холмс, теребя меня за плечо, - Вы так сильно побледнели – вам плохо?
- Только не смейтесь, - попросил я.
- Над чем смеяться? Вы с ума сошли! – возмутился он.
В его голосе звучала искренняя тревога – если бы не это, я промолчал бы. Но он, похоже, и впрямь перепугался из-за моего внезапного болезненного вида. И я сказал:
- Мне вдруг показалось, что…, но вы обещали не смеяться – помните! – показалось, что отражение в зеркале – это не я, а другой человек.
Холмс поднял брови. По-моему, ему очень даже хотелось засмеяться, но он удержался.
- Я понимаю, что это всего лишь иллюзия, - сказал я, - прекрасно понимаю. Просто мне не совсем хорошо – вот и начинает казаться всякая…всякое…
- Может быть, вы приляжете, - смешливость Холмса снова отступила перед беспокойством за меня.
- Спасибо, мне уже лучше.
- Тогда давайте спустимся и выпьем чаю, предложил он.
Мы переместились в гостиную, где Холмс сам приготовил чай, разлил по чашкам, нарезал ломтиками лимон и сел напротив меня. Его лицо сейчас было строгим и спокойным, без тени улыбки.
- Я думаю, моё болезненное состояние вызвано внезапным изменением кровяного давления и не имеет отношения к зеркалу, - сказал я.
- А если бы вы не покинули так поспешно комнату, а остались стоять перед зеркалом дальше? – спросил он, сощурившись, и, не дожидаясь ответа, продолжал, накрыв мою руку своей:
- Я должен извиниться перед вами, Уотсон. Я нарочно разыграл и запутал вас.
- Ну, это-то я понял.
- Мне только хотелось доказать вам, что сумасшествие не всегда рождается в маковой коробочке или определяется дурной наследственностью. Психика человека очень хрупка и очень тонко настроена – достаточно нескольких простых совпадений: сумерки, дубовые обои, мой тихий голос – и вот уже вы почти потеряли почву под ногами, а прояви я настойчивость или будь вы сами менее реалистического склада – кто знает, чем всё это закончилось бы. В случае, описанном в вашем журнале, определённый душевный настрой: болезнь, скорбь по умершей сестре – тоже сделали своё дело. Иногда одна случайная мысль, иллюзия в плохо освещённой комнате - запускает целую цепную реакцию душевной болезни. А иногда с ума можно свести и специально.
- Как вы сейчас пытались проделать это со мной? – улыбнулся я.
- Ну что вы! – почти обиделся Холмс. – Я бы этого ни за что не допустил. Вы меня и так напугали своим внезапным приступом дурноты. Но в моей практике. между прочим, был случай, когда муж свёл с ума жену из-за наследства Причём, заметьте, женщина не отличалась прежде слабостью психики и никаких странностей за ней не водилось.
Мне в голову пришла вполне закономерная мысль:
- Послушайте, Холмс, а что, если и в этом случае имело место то же самое? Что, если брат наследовал сестре и нарочно привёз зеркало, зная, скажем, её слабость к мистике Востока и о том, что она принимает наркотики?
- Тпр-р-у! – смеясь, перебил Холмс. Бог знает, до чего вы сейчас договоритесь, Уотсон. Говорю вам, будьте осторожны с мыслями. Человеческий мозг так полон загадок, что разбираться в нём куда сложнее и опаснее, чем даже расковыривать артиллерийский снаряд.
- А стали бы вы бросать в начинку снаряда горящие спички? – спросил я, хитро прищурившись.
- К чему это вы? – не понял Холмс.
- Ответьте!
- Конечно, нет – это слишком опасно.
- Так почему же вы бросаете «горящие спички» в мозг? – я указал на флакон с кокаином. – Вы непоследовательны, Холмс. Предупреждаю вас: едва вы снова попробуете эту дрянь, я тоже отведу вас к зеркалу. Посмотрим, что вам скажет ваше отражение тогда.
- Не сейчас, - снова улыбнулся, но теперь уже без ехидства, своей привычной, хотя и редкой, мягкой улыбкой Холмс. – Уже очень поздно. Пойдёмте лучше спать.
- А вы не побоитесь спать в одной комнате с зеркалом? – совсем уж расшалился я.
Улыбка Холмса стала загадочной:
- Поглядим…, - как-то неопределённо пообещал он.



конец

@темы: Шерлок Холмс, доктор Уотсон, фанфики

---

[Jack Stapleton]

Фантазия. Посвящается  Lancelot Fortescue

ПРОКЛЯТЬЕ НА ВЫРОСТ

Когда я буду именинник,
Куплю я Боську за полтинник,
Ей продавец измерит рост -
Четыре лапы, пятый хвост...

Скажу кузену я и дяде:
С чего завидовать вам ради?
Поскольку с нынешнего дня
Есть шанс на Холл и у меня!

- Ну что, будете сейчас забирать?
Вопрос мистера Менгласа, собачьего заводчика с Фулхем-роуд, поставил Стэплтона в тупик. Ибо в этот самый момент он некстати взглянул на часы и понял, что влип.
Дело в том, что в шесть часов вечера (а по летнему времени фактически дня) мистера энтомолога с сестрой ждал к чаю доктор Мортимер. А Бэрил ещё утром заявила, что не желает пропускать это мероприятие, так как Джек с его взращённой в Коста-Рике привязанностью к кофе не баловал её чайком. Но это ещё полбеды - хуже то, что к чаю (увы, не в качестве главного блюда) обещал быть и сэр Чарльз. А ему совсем не обязательно было лицезреть в дверях безнадёжно опоздавшего, взмыленного и обсыпанного собачьей шерстью соседа. Ещё Мортимеру можно было скормить байку о встрече с дикой кусачей выпью, а любезный дядюшка, не дай бог, ещё сопоставит два и два при встрече с фамильным проклятьем...
О том же, чтобы устроить эту встречу, не откладывая дела в долгий ящик, прямо за чаем, не могло быть и речи. При всей, что скрывать, заманчивости прожекта.
- А если не получится? - стросил Стэплтон. - У вас нет доставки на дом?
- Сколько угодно! - по-милвертоновски, в тридцать два зуба заулыбался мистер Менглас. - Курьерская или почтовая?
- Лучше почтовая, - решил энтомолог, мысленно принеся соболезнования родным и курьера, и почтальона. Потом черкнул на бумажке адрес - Кумб-Треси, вокзал, до востребования - и помчался на поезд.
- А чего это вы так запыхались? - встретил его в дверях своего дома доктор Мортимер.
- Не поверите, - пропыхтел натуралист, обмахиваясь шляпой. - Наскочил на дикую, зубастую выпь! Еле ноги унёс.
Мортимер, не искушённый в вопросах зоологии, сочувственно поцокал языком.

***
Следующие пять с половиной дней Стэплтон просидел как на энтомологических булавках. Он заходил на вокзал по три раза на дню, отчаянно при этом шифруясь от Бэрил и от Лоры. Собаки не было.
На исходе шестого дня терпение, а точнее, нетерпение энтомолога было наконец вознаграждено. Посидев у Лоры, он на обратном пути решил заскочить на вокзал - без особой надежды на успех - и оказался там как раз в тот момент, когда носильщики сгрузили на платформу огромный ящик, густо усеянный штемпелями и забранный с одной стороны частой проволочной сеткой. Судя по размерам, в нём с комфортом мог разместиться средних размеров бенгальский тигр.
- Это мистеру Стэплтону, до востребования? - не веря своему счастью, уточнил мистер Джек, торопливо расписался в квитанции и остался на платформе в обнимку с ящиком.
Изнутри донеслось глухое требовательное ворчание. С опозданием доехавшее проклятье явно стремилось на волю. Рассудив, что после дальней дороги сарайчик на трясине будет не самым подходящим местом для нового друга, Стэплтон разыскал самый большой кэб и покатил в Меррипит-хаус, благо Бэрил в тот день не было дома.

***
С трудом втащив урчащий и повизгивающий ящик в кухню, вспотевший Стэплтон вооружился кусачками и, мысленно перекрестившись, снял сетку.
Ящик поразил его своей пустотой.
- Неужели надули? - изумился Джек, отступая на шаг. - А что же тогда рычало?
Он опустился на четвереньки, заглянул внутрь и тихонечко свистнул.
Из ящика послышалась возня, и наружу выбрался на толстых разъезжающихся лапках... щенок, мохнатый, чёрный, с загнутыми вперёд ушами. Он поднял мокрый носик и принюхался.
- Это... это и есть самый большой мастиф? - пробормотал обалдевший от неожиданности Стэплтон, вытаращенными глазами созерцая пухнатого пришельца величиной с шапку. - И как мне с тобой изображать проклятие рода Баскервилей?!
Собачёныш ткнулся натуралисту в ноги и требовательно, жалобно заскулил. Он определённо проголодался.
- Да, - продолжал размышлять вслух мистер Стэплтон, - но не покупать же мне взамен новую собаку! Во-первых, я же разорюсь, а во-вторых, куда я тебя дену, такого маленького?
Малыш почуял, что речь идёт о нём, и тявкнул в знак согласия.
На всякий случай Стэплтон снова влез в ящик со слабой надеждой, что там может оказаться мамаша щенка или, на худой конец, запас питания для него. Но всё, что ему удалось нашарить в куче стружек - это конверт с запиской следующего содержания:

"Уважаемый мистер Стэплтон!
Мы приносим свои извинения за то, что ввели Вас в заблуждение. Дело в том, что самые большие мастифы у нас закончились. Поэтому, чтобы загладить причинённые неудобства, мы предлагаем вам щенка той же породы и гарантируем, что при надлежащем уходе и кормёжке он вырастет до интересующего Вас размера.
С уважением,
Фирма Росс и Менглас".

Будь у мистера Джека похуже с чувством юмора, он бы вспомнил пару забористых костариканских ругательств. Но он был человек мыслящий и вместо этого расхохотался. За этим занятием его и застигла неожиданно вернувшаяся Бэрил.
- И что такого смешного в этом складе мусора на моей кухне? - требовательно вопросила костариканская красавица, но больше ничего в адрес братомужа высказать не успела. Щенок, забеспокоившись, что останется без обеда, заковылял прямо к ней, уселся на хвостик-пупочку и задрал кверху мордашку.
- Ой, какой миленький! - Бэрил захлопала в ладоши. - Это мне? Джек, ты прелесть!
- Тебе, конечно же, - с натянутой улыбкой ответил натуралист, надеясь, что со стороны не выглядит роялем в кустах. - Давай-ка согрей ему молока, пока я тут приберу...
Даже не сняв перчаток, Бэрил бросилась топить плиту. Стэплтон довольно вздохнул: на лице супруги было написано очевидное стремление разделить с ним нелёгкий труд по взращению фамильного проклятья.
В тот же вечер выяснилось, что малыш оказался малышкой. Супруги торжественно нарекли её заранее заготовленным именем Боська, напоили до отвала молоком и разместили на ночь в корзинке для вязанья.

***
На другое утро Стэплтон проснулся от ощущения чего-то мягкого в районе его пяток. Он открыл глаза и увидел Боську, которая с комфортом устроилась у него в ногах и увлечённо терзала острыми зубёшками его домашнюю туфлю. Сев в постели, Джек увидел, что сестра-близнец последней в непотребно изжёванном виде валяется у порога.
- Ну что мне с тобой делать, негодница? - добродушно укорил Стэплтон и попытался отнять неподходящую игрушку. Бося заворчала и упёрлась лапками - мол, не отдам!
- Ну чему ты её учишь! - строго заметила Бэрил, появляясь на пороге спальни.
- Да ладно тебе, - вступился за будущее проклятье энтомолог, - я всё равно хотел купить новые туфли... ("Между прочим, - добавил он про себя, - можно её на дядюшкины ботинки натаскивать...") Пусть ребёнок позабавится.
- Нет уж, теперь моя очередь! - возразила Бэрил. - Иди к мамочке, солнышко, а папочка приготовит нам кофе на завтрак...
- По-моему, Боське ещё рано кофе, - попытался схитрить Джек.
- Ну, раз уж ты всё равно согреешь ей молока, разве трудно сварить и пару чашек кофе? - с непробиваемой холмсовской логикой заключила Бэрил.
Стэплтон только вздохнул ("Чёртов кофе, надо же было похвастаться им в Коста-Рике!") и, зевая во весь рот, потащился на кухню.

***
С того дня распорядок дня в Меррипит-хаусе существенно изменился. Вместо того, чтобы вставать ни свет ни заря и носиться за бабочками, Стэплтон ни свет же и ни заря нёсся в мясную лавку и возвращался с полным кульком мясных обрезков в качестве трофея. Боська встречала его с неизменным восторгом, с которым могла сравниться разве что скорость, с которой исчезало содержимое кулька.
Чтобы отвлечь Боську от жевания ботинок, Стэплтон пытался брать её на экскурсии. Но малышка во время первой же прогулки сделала крайне антинаучный вывод, что бабочки - не предмет коллекционирования, а чрезвычайно занятная игрушка, и не раз энтомолог, погнавшись было за ценным трофеем, находил его (а точнее, те ошмётки и микрочастицы, что от него остались) в зубах своей лопоухой хищницы.
Тем временем благодаря Френкленду и его всезнающей трубе о новом собачнике вскоре узнало всё болото. Через неделю в гости к Стэплтонам заявился доктор Мортимер и, обшарив все карманы, наконец извлёк из-под шляпы свёрток с бывшими игрушками Снупи. Подарок представлял собой горсточку отшлифованных Снупиными зубками костей различной степени допотопности.
- А не рано ли? - забеспокоилась Бэрил.
- Ничего, зубы крепче будут, - дал добро Стэплтон, у которого потеплело на душе при мысли о том, как при виде этих зубов ринется в пятки дядюшкино сердце, и они с Мортимером умилённо наблюдали за тем, как довольно ворчащая Боська поволокла из комнаты осьмушку когтя бронтозавра.

***
Чем больше Боська росла, тем больше ела. А чем больше она ела, тем больше росла. Но вместе с тем чем больше она росла, тем больше денег уходило на мясные обрезки, а Боська, хотя и изгрызла в доме всё мало-мальски подходящее для точения зубов, до размеров фамильного чуда-юда пока, хоть лопни, не дотягивала.
А было надо. Бэрил уже намекала, что заделать трещину в семейном бюджете поможет разве что ограбление почтового вагона, а Френкленд, найдя под балконом закопанную Боськой кость, начал собирать материалы по иску о незаконном захоронении на его участке.
И в один прекрасный день (точнее, прекрасный поздний вечер) Стэплтон решился.
Он сварил в жестянке странную смесь, совершенно без запаха, зато инфернально светящуюся. Чтобы раскрасить Боську, пришлось посадить её на цепь. Но всё равно будущее проклятье вертелось, как заводной апельсин, и через полчаса из сарая выбрались два светящихся болотных чудовища. То, что покрупнее, чертыхнулось сквозь зубы и побрело в дом умываться.
Спустя ещё час у ворот Баскервиль-холла показались две чёрные (одна притом и мерцающая) тени. Одна из низ подкралась к дому, вытащила из рукава записку и просунула под дверь. Это было письмо якобы от Лоры, которое Джек, не успевший за всеми хлопотами сгонять в Кумб-Треси, нацарапал сам. Энтомолог немного постоял, и, как только за дверью послышались шаркающие шаги Бэрримора, метнулся назад к ограде. Пригибаясь, чтобы не увидели, и держа Боську под мышкой, он добрался до калитки в тисовой аллее и присел рядом.
Вскоре из-за калитки потянуло табачным дымом. Сэр Чарльз выжидающе прохаживался туда-сюда по дорожке, время от времени стряхивая пепел с сигары. Боська недовольно завозилась и вдруг звонко и сердито чихнула.
Сэр насторожился.
- Стой, глупая! - зашипел Стэплтон и попытался накрыть Боську пиджаком, но было поздно: любопытная пёсья малышка протиснулась под калитку и побежала навстречу сэру Чарльзу.
- Тьфу, пропасть, куда тебя... - Стэплтон вскочил и, заглянув через калитку, всерьёз подумал, а не сходит ли он с ума. Сэр Чарльз расширенными глазами созерцал катящийся на него круглый, мохнатый и звонко тявкающий метеор, и на его лицо постепенно вползало выражение, от которого его племянник чуть не загремел в обморок - выражение умиления и телячьего восторга.
- Это ваша? - проворковал старый баронет, встретившись глазами с Джеком.
- М-моя... - выдавил энтомолог, держась обеими руками за калитку.
- Подарите! - умоляюще воскликнул сэр Чарльз, устремляя на Стэплтона влажный овечий взгляд.
Стэплтон еле удержался на ногах, но тут у него мелькнула пока смутная, но уже простая в своей гениальности мысль.
- Подарить не могу, - пропел он, - а поменяться - пожалуйста.
- Что хотите? - не задумываясь, ляпнул сэр.
Стэплтон сосчитал до пяти, набрал полную грудь воздуха и бухнул:
- За Баскервиль-холл отдам!
...Калитка скрыла от него последние секунды падения сэра Чарльза. Дилемма оказалась старому Баскервилю не по силам.

@темы: Джен, Юмор, Фанфики

---

Вот такой фанфик, он коротенький и н грустный.

[hoelmes]

Автор: HOELMES(ну, в смысле, я)
Название: Совпадение
Фандом: Шерлок Холмс
Пейринг: Холмс/Ватсон
Дисклеймер: Дойл дал, а мы берём
Предупреждение: один герой посмертно. Грустно. Секса нет

Я привык каждый вечер видеть его здесь. Он очень стар. Сед, как лунь. Когда-то, полагаю, он был высок и строен, но теперь просто страшно худ, спина у него согнутая, и при ходьбе он опирается на две палки сразу. У него глаза цвета осеннего неба. Их взгляд отрешённо скользит, ни на чём не задерживаясь. Вернее сказать, задерживаясь на ничём. На это ничто он может смотреть очень долго, и выражение его лица непроницаемо, как гипсовая маска.
Он приходит из-за холма, подолгу отдыхая после каждых десяти шагов. Это его система. Он ригиден, как все старики. Потом он садится на камень у самой воды и, положив подбородок на ручку одной из своих палок, сидит, не то думая о чём-то своём, не то задремав.
Я хотел бы нарисовать его, но не могу делать это исподтишка. А заговорить не решаюсь, хотя иногда он как будто бы косится в мою сторону. У него суровое лицо, совсем не походит на то, что принято называть «добренький дедушка».
Сегодня он опаздывает к своему обычному часу. И, услышав, наконец, его шаги, я понимаю, что что-то не так. Спина согнута больше, чем прежде, шаги ещё неуверенней, и опора на трости ещё тяжелее. И останавливается он не через десять, а через пять шагов. Нет, теперь через шесть. Похоже, сегодня он вообще не придерживается своей системы.
Наконец, достигнув привычного камня, садится медленно и тяжело. Вынимает из кармана платок, но и ещё кое-что выпадает вместе с ним. Я вижу официального вида бланк с траурной чёрной полоской. Теперь мне понятна причина такого нарушения правильного порядка сегодня. Кто-то умер. На таких бланках присылают извещения о смерти.
Он наклоняется поднять, тянется длинными, дрожащими прокуренными пальцами с артритическими утолщениями суставов. Вот-вот потеряет равновесие.
- Позвольте вам помочь, сэр.
Подавая ему бумагу, мельком вижу, что не ошибся – это, действительно, извещение. Какой-то дом ветеранов-инвалидов. Родственник или знакомый. Горький привет его молодости, должно быть.
- Благодарю вас, молодой человек.
- Я.., – я мнусь, не зная, что сказать, но и молча отойти неловко. – Я соболезную...
- Не стоит.
Ему, кажется, тоже неловко, и он спрашивает о моём мольберте.
- Просто хобби. Я учусь в медицинском, в Эдинбурге. Приехал на каникулы. Моя мать – вдова Уотсон из Крампл-вулидж.
Что-то неуловимо переменяется в лице старика. По нему словно лёгким крылом промелькивает тень.
- А как ваше имя? – с беспокойством спрашивает он.
- Джон. Джон Грегори.
- Не может быть!
Это восклицание удивляет меня:
- Собственно, почему?
Несколько мгновений он смотрит на меня непонимающим взглядом, словно разбуженный, потом, усмехнувшись, качает головой:
- Нет-нет, милый мальчик, это я не вам.
- Не мне? – мне становится всё труднее его понимать.
- Себе. Да, себе. В старости начинаешь говорить сам с собой, потому что былых собеседников всё меньше. Итак, вас преследует идея написать мой портрет?
- Да, но откуда вы...
- Мальчик, это совсем просто. Вы все эти дни поглядываете на меня, вот так склонив голову. Оценивающе поглядываете, я бы сказал. И вы берётесь за свой этюдник, а потом качаете головой и снова кладёте его – не без сожаления. Вывод: вы хотели бы рисовать меня, но не решаетесь обратиться ко мне с этой просьбой.
- Всё верно, - я немного удивлён его проницательностью – все эти дни мне казалось, что он едва замечает меня.
- Вы можете, - говорит он. – Сегодня не лучший день, но я приду сюда снова. Конечно, если я буду жив. Это обстоятельство всегда стоит принимать в расчет, когда тебе за восемьдесят. Мы, старики, довольно уязвимы.
Он сворачивает бумагу и снова прячет в карман.
- Один хороший человек, - говорит он, отвечая, скорее, моему вопросительному взгляду, чем каким-либо словам. – Возможно, не лучший, но лучший для меня, если вы, конечно, меня понимаете. Это нормально. Старики должны умирать, чтобы молодые могли размножаться. Не так ли, Джон Уотсон? Надо же! Джон Уотсон. Какое поразительно совпадение.., - и вдруг он роняет лицо в ладони и не по-стариковски, громко, взахлёб плачет.

URL

@темы: Шерлок Холмс, Доктор Уотсон, Фанфики

---

[hoelmes]

Дорогие сотоварищи по фандому, у меня много стихов по Шерлоку Холмсу, которые я хотела бы представить общему вниманию. Пожалуйста, если вам интересно, пройдите по ссылке:

www.stihi.ru/avtor/hoelmes&book=17#17

@темы: Шерлок Холмс, стихи о Шерлоке Холмсе, стихира., Доктор Уотсон, Фанфики

---

[hoelmes]

Не знаю, как Шерлок Холмс - тут, пожалуй, первенство не за нами, а вот русский Ватсон пока мне нравится большще других:

@темы: Фан-арт, Ватсон