Название: Воспоминания о Бейкер-Стрит
Автор: Путник&
Жанр: слэш, романс
Пейринг: Холмс/Ватсон
Версия канона: Гранада, АКД
Рейтинг: от R до nc-17
Размер: миди
Примечания: доктору Ватсону стало скучно на старости лет, и он решил посвятить свободные из-за бессонницы вечера записям о некоторых подробностях жизни на Бейкер-Стрит.
Воспоминания о Бейкер-Стрит
1 июля 1918г
1 июля 1918г
На днях миру стало известно о подписании Версальского договора, война закончилась, официально и безоговорочно, оставив после себя… А впрочем, я начал эту рукопись вовсе не ради подведения итогов войны, и уже тем более не для того, чтобы описывать ее ужасы. Единственное, почему я упомянул это событие, так это потому, что оно пробудило ярчайшие воспоминания о временах нашей молодости на Бейкер-Стрит. Конечно, не мог я не задуматься и о том, что я оставил потомкам, и ощутил некоторую гордость, зная, что мои скромные труды оказались интересны читателю, и я имел возможность поведать им о славных подвигах моего друга Шерлока Холмса.
Однако, гордость эта сродни той глупенькой тщеславной радости, которую испытывает ученик средней школы, которому удалось провернуть шалость, а после обвести вокруг пальца строгого учителя и успешно избежать наказания. Такому дряхлому старику, как я, боятся наказания уже не к лицу, да и записки эти далеко не предназначены для широкой печати, просто, повинуясь свойственной моему возрасту привычке поностальгировать на досуге…
Ах, снова я ушел в сторону от моей смелой задумки. Передо мной на столе – подарок – пишущая машинка «Ремингтон», вручая ее мне на прошлое Рождество Холмс, с привычной язвительностью заметил, что благодаря ему свет увидит еще одну приевшуюся всем развлекательную побасенку. Я давно перестал обращать внимание на его критическое отношение к моим повестям, тем более, что с годами я и сам стал к ним несколько строже, но, заправив чистый лист бумаги в каретку, мне вдруг пришла в голову мысль, что пройдет еще год, может быть другой, и уже никто и никогда не узнает того, о чем я не мог написать в течение многих десятилетий. Может, оно и справедливо, ибо история эта далеко не столь морально чиста и приемлема для широкой публики, как мои детективные истории, но, я знаю, что найдутся и те, кто сочтет ее достаточно любопытной и занимательной. Да мне и самому интересно испытать себя и попробовать изложить все в далекой от моей обычной манеры повествования.
С чего же мне начать?
Пожалуй, справедливо будет с самого начала, когда я, промотав по глупости почти все имеющиеся в моем распоряжении средства, вынужден был сменить образ жизни на менее расточительный и перебраться из гостиницы в съемную квартиру, которую по воле случая, или судьбы, если вам так угодно, разделил с единственным в своем роде сыщиком-консультантом.
Помню, как описывал наше знакомство в «Этюде в багровых тонах», стремясь передать, какое впечатление произвел на меня этот человек, и в то же время удержаться строго в рамках приличия. Еще до того момента, как мы со Стемфордом вошли в больничную лабораторию, я уже был заинтригован и очарован этим таинственным любителем колотить трупы, сердце мое трепетало в предвкушении. В окружении пробирок, окутанный едким ароматом реактивов, он был замечательно хорош собой и очаровательно молод, как я теперь вспоминаю. У меня за спиной осталась война, длинное путешествие в чужую враждебную страну, кровавое сражение, где я получил пулю, словом, мне было чем похвастаться в беседе, упомянув, словно ненароком, об охоте на леопарда-людоеда или кровожадном фанатике, заносящем надо мной кинжал…, но все эти подвиги померкли, когда я увидел, как этот высокий красавец вонзает иглу в свой палец и ловит пипеткой выступившую алую каплю.
Как меня захватило его увлечение, его искренняя радость и гордость собой. Конечно, ему не нужна была моя бравая история отставного солдата… Впрочем, это не слишком опечалило меня, ибо перспектива жить под одной крышей с этим увлеченным химиком с покрытыми темными пятнами тонкими пальцами, как мне тогда представлялось, наполняла меня почти детским восторгом.
Конечно, он заинтересовал меня с первой же минуты. Как личность загадочная и таинственная, далекая от повседневности, от того привычного и знакомого мне круга, в котором я привык вращаться. И, конечно, он заинтересовал меня как мужчина. Его движения, стремительные и грациозные, пронзительные умные глаза, мягкие губы, небрежно обхватывающие сигарету, гладкие скулы, нежно розовеющие, когда он был особенно собой доволен... Все это торжество красоты я ловил жадным взглядом, замирая и волнуясь до дрожи.
Холмс, надо сказать, поначалу вел себя более чем отстраненно: вежливо здоровался по утрам и извинялся за неудобства с гостиной. Даже сейчас я не могу удержаться от улыбки, вспоминая его лицо, когда я совершенно случайно дурно отозвался о его статье. Как он был обижен и оскорблен, словно пятилетний малыш, принесший старшим чудесный рисунок собаки, в которой взрослые углядели кто лошадь, а кто двугорбого верблюда. В последующие годы он сполна отплатил мне за эту невинную критику его великолепного труда, но я ничуть не жалею, что не удержал язык за зубами, так мне польстило само осознание того, что мои слова имели для Холмса хоть какое-то значение. Позже я узнал, что его смогла бы обидеть и слабоумная торговка рыбой, вздумайся ей усомниться в его методе, но тогда я счел его реакцию добрым знаком.
Как же я был удивлен и обрадован, когда он впервые позвал меня с собой. Словно подтверждая мою значимость, мое право находится рядом. «Мой друг и коллега» говорил он, лаская меня взглядом, который я ощущал словно мягкое прикосновение. Я был влюблен и счастлив, не думал о будущем и лишь изредка вспоминал прошлое, про себя то ругая, то благодаря угодившую в меня пулю и загрязненную нечистотами воду, которую нам приходилось пить.
Холмс занимался химическими опытами, принимал клиентов, пропадал на долгие часы или валялся без дела на диване. С каждым днем он все больше привыкал к моему присутствию, понемногу захламлял гостиную и играл на скрипке в самые неподходящие для этого часы. Я же, нуждаясь время от времени в удовлетворении своих телесных потребностей, посещал дома терпимости, а бывало, вынужден был позаботиться о своем комфорте собственноручно. Но никогда, получая оплаченное удовольствие от очередной Сюзи или Кэти, я не представлял себе на их месте Холмса. Он отстоял в моем сознании обособленной и прекрасной величиной, словно дорогая фарфоровая кукла, спрятанная от детей за стекло, пока они забавлялись с деревянными лошадками и оловянными солдатиками.
Понемногу первая восторженная влюбленность прошла, но не пропала вовсе, переросла в другое, более глубокое и основательное чувство, дополненное уважением к его уму, порядочности и страстному стремлению к справедливости. Удивительным образом, одновременно с тем, как я все больше узнавал о моем соседе, подтаивала моя уверенность в себе. И все меньше меня тянуло в район Кингс-Кросс, теперь моим верным помощником в торопливых сладостных утехах стала баночка с вазелиновым маслом и старое льняное полотенце, которое перешло в мое вечное пользование от нашей хозяйки.
Не могу сейчас точно припомнить, как и когда наши приятельские соседские отношения стали чем-то качественно иным. Я видел, что женщины интересуют Холмса не более, чем потенциальные клиенты или объекты преступлений. По крайней мере мне хотелось так думать, ибо его частые ночные похождения и переодевания то матросом, то конюхом, давали повод задуматься о том, чем ему приходится заниматься во время расследований... Иногда мне доводилось присутствовать во время процесса нанесения грима, но обычно Холмс предпочитал делать это в одиночестве и демонстрировать мне уже готовый результат. Зато снимал его он почти всегда при мне, весело болтая о том, что ему удалось разузнать, или философствуя о музыке, человеческих пороках или несовершенстве мироустройства. Изящные пальцы его при этом ловко подхватывали кусочки ваты, касались баночек с кремом, окунались в мисочку с водой и роняли капли на воротничок, и все это под моим неустанным восхищенным взглядом.
- Холмс, по-моему, за левым ухом еще немного осталось.
- Здесь?
- Нет-нет, чуть ниже.
- Тут?
- Нет же, давайте лучше я сам.
И я с трепетом проводил смоченной в душистой воде салфеткой по бледной тонкой коже, стирая остатки грима и обдавая горячим дыханием волосы на его затылке.
Или подносил зажжённую спичку к его губам, когда у него не хватало терпения справляться с хрупкой деревянной полоской, и он крепко перехватывал мое запястье, удерживая пламя возле сигареты чуть дольше, чем требовалось, чтобы на ее кончике заиграли искры.
Не знаю, будет ли вам интересно читать эти романтичные бредни, не имеющие ни детективной, ни художественной ценности. Быть может, мне лучше перейти к тем мелким бытовым подробностям, которые обычно интересуют читателей?
Что ж, Холмс ненавидел капусту и лук в любом виде, презрительно морща нос от одного их запаха, морскую рыбу и уборку. Но уборка - это отдельная тема, которой я уделю внимание позже. Зато любил любые свежие фрукты, сладкие взбитые сливки, крепкий кофе, и когда я шептал ему на ухо всякие милые непристойности. О последнем, конечно, я узнал несколько позже.
Ах да, еще читателям нравится узнавать о чужих изъянах и недостатках, особенно у таких известных людей, как мой друг. Надо сказать, что в этом плане Холмс мог порадовать даже самого требовательного любителя перемывать косточки, ибо он обладал поистине широчайшим кругом пороков, известных человечеству. Или тем, что многие привыкли считать пороками. Он был тщеславен, эгоистичен, ленив, невнимателен, упрям, обидчив и язвителен. Как-то раз я для пробы пожаловался ему, что от сырой погоды у меня как никогда разболелось раненое плечо, но вместо ожидаемого сочувствия, он лишь пожал плечами, не отрываясь от новенького микроскопа «Карл Зайс», и предложил мне пересесть поближе к камину. Зато стоило ему почувствовать даже легкое недомогание, как он с самым несчастным видом укладывал голову мне на колени, требуя внимания и жалости, и довольно жмурился, когда я осторожно перебирал пальцами его волосы.
А еще эта его безмерно огорчающая меня слабость к кокаину… Нет, об этом тоже не сегодня.
Поздно, мой друг уже спит. «Ремингтон» замечателен, но глаза мои устали, а пальцы почти не попадают по буквам. Продолжу мою повесть завтра.
2 июля 1918г
2 июля 1918г
Не могу поверить, что Холмс так и не догадался, чем я занимаюсь по вечерам. Он, конечно, что-то заподозрил и отметил, что я весь день «какой-то загадочный», но мне удалось, собрав все свою выдержку, не рассказать ему о моем маленьком эксперименте. Бессонница дает мне прекрасную возможность остаться в одиночестве, после того как мой друг засыпает, удивительно быстро и крепко для своих лет.
Мы с «Ремингтоном» снова предадимся воспоминаниям…
«Джон Ватсон…доктор… доктор Джон Ватсон… Джон.» - шептал он, с закрытыми глазами целуя мои губы. И мне было так необычно слышать свое имя из его уст, что я не переставая улыбался и немного мешал ему. Мы стояли, вжавшись в угол между стеной и комодом, укрытые плотной шторой от улицы, и острым слухом Холмса оберегаемые от внезапного вторжения. «Мой дорогой…» - только и мог ответить я, осторожно скользя пальцами по его рукаву.
Мои рассказы быстро набирали популярность, что неимоверно льстило мне и вызывало жгучую ревность у Холмса.
«Вам не кажется, что герой выходит несколько суховатым?» - спросил как-то я, делая набросок очередной истории.
«Мне не кажется» - буркнул он, недовольно заёрзав в кресле.
«И все же, публике нужны что-то такое…занимательное» - не унимался я – «Давайте я придумаю вам какую-нибудь трагическую историю любви? Скажем, в юности вас…»
Я осекся, заметив, как изменилось лицо моего друга, в следующий момент я уже стоял на коленях у его ног, положив ладони на его колени.
«Неужели, мой дорогой? Неужели кто-то мог вас отвергнуть?»
Мое искреннее изумление немного смягчило его реакцию, и он ласково провел пальцами по моему лицу, убирая со лба прядь волос.
«Почему вас это так удивляет? Разве может кому-то понравится такой сухарь, как я?»
Гнев, охвативший меня от несправедливости этих слов, был так очевиден, что Холмс рассмеялся.
«Хотите, я расскажу вам эту «трагическую» историю? Только пообещайте, что не станете упоминать ее в ваших опусах.
«Клянусь» - поспешил заверить я, устраиваясь у кресла поудобнее и уткнувшись подбородком в ладони.
«Я буду краток. Вы, быть может, уже догадались, что родителей моих нет в живых. Отец умер, когда я поступил в колледж, а мама – когда мне было четыре года. Я не помню ее, Ватсон. С малых лет моим воспитанием занимались чужие люди, а едва я достиг шестилетнего возраста, отец отправил меня в подготовительную школу, где я жил постоянно, не считая каникул. Как вы понимаете, я мало соприкасался с женским полом... И вот однажды появилась она - Маделен Паркер, сестра нашего учителя фехтования, он иногда приглашал лучших учеников к себе на чай. Мне было пятнадцать, а ей тридцать восемь. У нее были пухлые розовые губы и такой объемный бюст… Вы что это, смеетесь, Ватсон? Перестаньте немедленно. Так вот, у нее был бюст и губы. И я решил, что влюбился. И что еще более забавно, я вообразил, что Маделен тоже в меня влюблена. Она была добра ко мне, угощала имбирным печеньем, внимательно слушала, интересовалась моим здоровьем… Когда я со слезами на глазах признался в своих чувствах, ее розовый рот округлился в идеальную «О», сейчас, вспоминая об этом, я понимаю, что она поступила весьма благородно, не рассмеявшись в голос. Увы, милейшая Маделен питала ко мне исключительно материнские чувства…»
Вероятно почувствовав, как я сотрясаюсь, пытаясь подавить смех, Холмс слегка шлепнул меня по затылку.
«Ну вот, в вас, в отличие от нее, нет ни капли благородства, мой друг.»
«О, мой дорогой, мне так жаль!» - Воскликнул я, приподнимаясь и пересаживаясь к нему на колени, по ходу целуя и гладя его тело сквозь одежду, пока не добрался до улыбающихся губ. – «Мне так ужасно, невероятно жаль…»
Вдруг почему-то вспомнился еще один небольшой эпизод, запишу и его, пока не забыл.
Меня всегда восхищала стойкость нашей квартирной хозяйки – миссис Хадсон. Добрейшей души старушка, она год не дотянула до своего девяностолетия. Так вот, ее способность терпеть выходки Холмса была поистине достойна того, чтобы лишний раз о ней упомянуть. С каким бесконечным терпением она относилась к многочисленным визитерам детектива. Чего стоила одна ватага уличных мальчишек, громких и шустрых, после которых ковер приходилось отчищать от кусков грязи и вонючих клоков соломы. Признаюсь, даже я оторопел, впервые увидев этот пестрый отряд в нашей гостиной. Не то, чтобы я не любил детей, но поймите меня правильно, все мои жизненные устои говорили о том, что мелких оборванцев стоит держать подальше от столового серебра и секретера, где хранилась наличность. Отношение же Холмса к бойцам его маленькой армии заставило меня устыдиться моих предубеждений.
Во всей ватаге выделялся один смышленый паренек – Картрайт, которому мой друг обычно давал самые ответственные поручения. Однажды он приволок с собой совсем еще малыша, лет пяти, если не меньше. На вопрос Холмса о пополнении, мальчишка заявил, что это его братишка Билли, и произнес это так решительно, что усомниться в сказанном у нас попросту не хватило духа. Ох, каким же отвратительно чумазым был этот маленький Билли, волосы его напоминали слипшуюся паклю и наверняка кишели вшами, как и разноперые обноски, в которые он был тщательно закутан. Кроме того, никто не позаботился научить его сморкаться, и из-под носа прямо к губам тянулись две гадкие дорожки мутных соплей. Холмс опустился перед карапузом на корточки, достал свой платок и заботливо вытер скривившуюся мордашку, после чего чинно пожал тому ручонку и вручил шиллинг «в качестве аванса новому члену команды».
До сих пор, когда я вспоминаю этот случай, меня охватывает щемящая нежность, настолько тронула меня доброта Холмса. Едва на лестнице стих топот детских ножек, я подошел и порывисто обнял его, уткнувшись лицом в плечо.
«Ну-ну что вы, Ватсон, не надо. Боюсь, мой платок уже испорчен» - Произнес он, обнимая меня в ответ и целуя в висок.
Что-то я расчувствовался, глупый сентиментальный старик. Теперь уже не получится написать о том, о чем я собирался упомянуть, когда Холмс сегодня в обед уронил газету на пол, где она и пролежала, пока я не потрудился ее поднять. Нет, для этого нужен совсем другой настрой.
Что ж, у меня еще будет время. На улице поднимается ветер, как бы завтра не испортилась погода. Пойду проверю, не забыл ли мой друг прикрыть окно, утром может быть прохладно.
4 июля 1918г
4 июля 1918г
Вчера я слишком устал, поэтому сразу отправился спать, вместо того, чтобы продолжить свою историю. День выдался насыщенный – мы с Холмсом ездили покупать ему пчел. Да-да, снова на нашем дворе появились ульи, Холмс счастлив, а меня уже дважды укусили.
Когда он только впервые упомянул, что хочет заняться пчеловодством, я, наивный, представил себе, что он поставит под яблоней два-три маленьких аккуратных домика и будет по весне красить им крыши голубой краской, а осенью утеплять войлоком. Не тут-то было. Холмс организовал на своем участке настоящее пчелиное царство, наизусть вызубрил книги Коккерелла и Фризе, засеял все доступные участки рапсом и гречихой, и с гордостью делился планами «в будущем году надрессировать пчел на красный клевер». Он часами, дни напролет, наблюдал за полетом насекомых и пристально изучал их под микроскопом, сыпля словечками вроде «дыхальце», «хоботок» и «медовый зобик». А породы, боже правый, да я и не представлял, что у пчел их может быть больше, чем одна…
Сегодня весь день он возился со своими ульями, к счастью, их пока еще только пять. Пчел он, кстати, именует не иначе, как «мои крошки», я зову их «жужжащее войско». Конечно, я помогал устанавливать домики на подпорки, чтобы до «крошек» не добрались голодные мыши, и тихо ворчал, что под видом мирных европейских «Apis mellifera carnica» ему продали диких африканских. Холмс лишь довольно хмыкал.
Но, наконец, с праведными трудами было покончено. Вечерняя трубка выкурена, и мой друг, зевая на ходу, отправился спать, зная, что я еще какое-то время просижу внизу, может быть за книгой, прежде чем тоже поднимусь в спальню.
Однако, планы у меня куда более любопытные, чем невинное чтение…
Надо отметить, что даже после того, как наш с Холмсом взаимный интерес вышел за рамки вежливого добрососедского внимания, и мы оба поняли, чего хотим друг от друга, вазелиновая баночка какое-то время все еще оставалась моей единственное верной помощницей в любовных делах, пока позже не перекочевала окончательно в спальню моего друга.
Мы не упускали возможности провести наедине несколько приятных минут, целуясь и обнимаясь, но дальше этого дело зашло не сразу. Даже себе я не могу толком объяснить это промедление, то отвлекало затянувшееся расследование, то какие-то пустяки, то миссис Хадсон допоздна возилась внизу, и я поднимался к себе, желая ей спокойной ночи. Однажды вечером мы уже зашли довольно далеко, решив, что нас никто не побеспокоит. Я жадно елозил губами по горлу Холмса, насколько то позволял воротничок, который я изрядно измочалил в процессе, бедра наши соприкасались и терлись, но в момент, когда я торопливо нащупал пуговку на его брюках, внизу раздался резкий звонок. Едва не свалившись с дивана, на котором мы расположились, мы метнулись прочь друг от друга. Я поспешно занял кресло и схватил газету, надеясь, что руки у меня дрожат не слишком заметно. Холмс скрылся в своей комнате. Через минуту в гостиную вошел Лестрейд, и меня пробрал холодный пот от мысли, что он мог застать нас. Детектив появился из спальни, вытираясь полотенцем, в халате и свежем воротничке, и к моему облегчению занял инспектора разговором так, что тот практически не обращал на меня внимания.
После этого случая нам обоим стало понятно, что мимолетных ласк и касаний нам уже недостаточно. На счастье, в ближайшее воскресенье миссис Хадсон собиралась навестить родственницу и задержаться у нее на ночь. Упустить такую возможность было бы непростительным расточительством.
Когда долгожданный день настал, я решил подготовиться к нашей первой ночи со всей ответственностью: тщательно вымылся, уделив особое внимание интимным местам, осмотрел себя, насколько позволяло небольшое зеркальце в умывальной комнате и, подумав, сунул в карман халата пресловутую баночку с маслом.
Справедливости ради стоит сказать, что в тот раз все прошло не совсем идеально. Я волновался, пытаясь скрывать свое волнение от человека, от которого решительно ничего невозможно было скрыть. Он, вероятно, тоже, так как был чуть более тороплив, почти суетлив, что еще больше сбивало меня.
Тем не менее, стоило мне стянуть его бессменный серый халат и положить ладони на крепкий зад, как дела мои стали стремительно налаживаться. Я даже решился сделать ему комплимент.
«У вас самый прекрасный gluteus maximus, который я видел в жизни, мой дорогой»
«Откуда это у вас такие познания касательно всяких gluteus maximus, позвольте узнать?»
«Не забывайте, Холмс, я ведь доктор»
«Нет, вы, мой милый, просто развратник» - усмехнулся он, немного расслабляясь в моих объятиях.
Воспрянув духом, я удвоил усилия, страстно терзая губы Холмса и оглаживая его оголенную спину и ягодицы, терпение мое было на пределе. Но, увы, моя полная готовность сильно опережала события. «Петушок» моего друга вел себя удручающе вяло, чем немало огорчал своего владельца.
«Простите, Ватсон, не знаю, что это я…» - пробормотал мой друг, краснея от неловкости.
Не в силах больше ждать, я решительно плюхнулся перед ним на колени, и обхватил губами непокорный орган. Не то, чтобы у меня был хоть какой-то практический опыт в этом деле, ибо до сего момента я всегда оказывался на месте Холмса, но кое-какие теоретические представления о процессе у меня, безусловно, имелись. По крайней мере определенный эффект моя инициатива принесла - Холмс охнул и дрогнул. Испугавшись за его устойчивость, я подтолкнул детектива к трюмо, о край которого он успешно оперся пятой точкой, и вынул из кармана вазелин. Одной рукой лаская его яички и член, а другой, скользкой от масла - себя, я лизал и посасывал одобрительно покрасневшую головку, и довольно быстро добился успеха. Сперма Холмса брызнула мне в лицо, чего я почти не заметил, увлеченный собственной разрядкой. Вот так наш любовный союз вышел на новый уровень, окончательно превращая нас обоих в преступников.
Некоторое время мы практиковали изобретенный мной способ взаимного удовольствия, который я дополнил некоторыми деталями. Например, во время процесса можно было, окунув пальцы в масло, пройтись ими между ягодиц Холмса. У него там, кстати, почти не росло волос, а на груди кожа и вовсе была совсем гладкой, что лично мне очень нравилось. А потом можно было медленно проникнуть внутрь сначала одним пальцем, потом двумя… процедура эта оказалось весьма приятным опытом для нас обоих.
Но я, конечно, желал большего (мужское семя не такой уж и божественный нектар, кроме того, нередко после приходилось чистить усы, сбривать которые мне все же не хотелось).
Следующий шаг начался с уборки.
Как я уже упомянул выше, наведение порядка вызывало у Холмса острый приступ меланхолии, а ненужные бумажки и старые записки он сжигал в камине с таким скорбным видом, словно это были бесценные свитки из Александрийской библиотеки. Когда я в очередной раз напомнил ему о необходимости поддерживать в гостиной хотя бы отдаленно жилой вид, он попросту предпочел притвориться, что ничего не слышит.
«Холмс, это уже переходит все границы. Я ведь прошу вас не так часто. Посмотрите сами, ваши папки уже не помещаются в углу» - бранился я, возмущаясь все больше от его ленивой безучастности – «Там уже попросту не осталось места, еще одно дело, и эта груда погребет нас под собой, подобно снежной лавине! Неужели в школе вас не приучали к порядку? Это же вопиющие нарушение дисциплины!»
«Боюсь, мой друг, с дисциплиной у меня действительно большие проблемы» - томно протянул Холмс, щурясь на меня с дивана.
«Вероятно, вас слишком мало наказывали» - буркнул я, прикидывая, насколько еще хватит места в нашей квартире, прежде чем макулатура вытеснит собой все свободное пространство.
«Вы правы, меня действительно редко наказывали, и этим, вероятно, безнадежно испортили мой характер. Быть может, вы возьмете на себя смелость заняться моим…воспитанием?»
Не совсем уверенный в том, что я слышу, я повернулся к моему другу и встретился с его горящим взглядом.
«Я могу быть весьма суров» - оробело проблеял я.
«Очень на это рассчитываю» - заявил он, самодовольно сладко потянулся и прикрыл глаза. На скулах его заиграл тот самый нежный румянец, который заставлял мое сердце сжиматься в приступе умиления.
В предвкушении предстоящего вечера низ живота свело легким щекотным спазмом.
Разговор об уборке состоялся в первой половине дня, поэтому прошло достаточно времени, в течение которого я несколько раз уверял себя, что все же неправильно понял слова Холмса. Не могло же быть на самом деле так, чтобы он, редкий гордец и себялюбец, каких поискать, мог предложить мне...
Вечером Холмс ждал меня в своей спальне, сидя на кровати в одних подштанниках и сорочке. Он смотрел на меня выжидательно и с любопытством, даже некоторым вызовом, и я увидел по его глазам, что понял все абсолютно правильно. Но все же решил уточнить.
«Вы согласны, что вели себя сегодня несносно, мой дорогой?»
«Согласен, мой милый Ватсон, совершенно несносно» - улыбнулся он.
«Тогда вы не будете иметь возражений против того, чтобы понести заслуженное наказание?»
«Наверняка нет»
Тут, признаюсь, я несколько замялся, не зная, как приступить к делу. Ничего подходящего, как назло, под руку не попадалось, а подумать о вспомогательных средствах заранее мне почему-то в голову не пришло. Поэтому я просто обхватил Холмса за талию и стянул с его зада штаны. В самом деле, какой прекрасный зад, такой аккуратный и упругий…
От звука первого шлепка вздрогнул я сам, он показался мне громче револьверного выстрела. Но Холмс, похоже, никаких возражений не имел, поэтому я продолжил. Бить сильно я все же опасался, боясь сделать больно, а еще больше того, что нас внизу может услышать миссис Хадсон. Холмс тихо смеялся в подушку, слегка виляя бедрами, но явно не для того, чтобы вырваться. Вскоре его ягодицы стали густо-розовыми, а ладонь моя горела и покалывала, я отпустил удерживающую его руку и утер выступивший на лбу пот. Холмс перекатился на бок, и с удовольствием я увидел, что он пребывает в полной боевой готовности. Сам я тоже был порядком возбужден, что и не удивительно. Я перевернул Холмса обратно на живот и задрал повыше его сорочку. Святые небеса, до чего же соблазнительно он выглядел! Я прижался губами к его спине, целуя и скользя языком по позвонкам, спустился к пылающим местам моего недавнего воздействия. Как горячо... Потянувшись, Холмс сам достал из выдвижного ящичка баночку с маслом.
У него была невероятно узкая и неудобная кровать, которую я возненавидел всей душой. Ее острые выступающие углы словно норовили оставить на мне очередной синяк, а уж о том, чтобы нормально улечься на ней вдвоем не могло быть и речи.
Почувствовав, что пальцы мои больше не встречают активного сопротивления, а значит, его musculus sphincter достаточно растянут, я поменялся с Холмсм местами, так, чтобы он уселся верхом на моих бедрах.
«Только не спешите, мой дорогой» - предупредил я его, щедро смазывая свой член вазелином.
В такой позе – присев на корточках – ему не должно было быть слишком больно, по крайней меня я утешал себя этой мыслью. Холмс затаил дыхание, когда его ануса коснулась направляемая моей рукой головка члена, и судорожно выдохнул, медленно опускаясь вниз, насаживая себя на непривычный и чужеродный его организму объект. Я гладил его дрожащие от напряжения ляжки, и мои руки тоже заметно подрагивали - от наслаждения и сдерживаемого желания побыстрее оказаться полностью внутри этого божественного тела. Добравшись до конечной точки маршрута, Холмс победоносно улыбнулся, взмокший и тяжело дышащий. И осторожно качнул тазом, вызвав у меня сдавленный, но исполненный страсти рык. Закусив губу, он слегка приподнялся и опустился, потом еще и еще, увеличивая амплитуду движений. Тело само выбрало нужный ритм, и он, запрокинув голову, отдался захватившему его желанию. Я до боли сжимал зубы, чтобы не вскрикнуть невольно, а проклятая кровать, не привыкшая к таким интенсивным упражнениям, скрипела и взвизгивала, как старая телега на рудниках.
Когда Холмс, опьяненный оргазмом, сполз с меня на пол, я был самым счастливым человеком на земле. Присев рядом с ним, я не мог найти слов, чтобы выразить свою благодарность.
«Обещаю завтра же навести порядок в гостиной» - произнес Холмс, посмотрев на меня самым искренним и преданным взглядом, на какой только был способен. И расхохотался.
«Вы разбудите миссис Хадсон» - Укоризненно заметил я.
«Вы правы. Наверное, мое перевоспитание нуждается в дополнительной стимуляции. Вам так не кажется?»
«Возможно. Если и так, то вам несказанно повезло – я всегда готов наставить вас на путь истинный»
«Вы правы, Ватсон, мне невероятно повезло…»
В ту ночь мы расстались уставшими и весьма довольными друг другом.
Надо же, как поздно, сегодня я задержался у машинки много дольше обычного, стрелки на часах уже приближаются к двум часам.
Оказалось, ведение подобных записей очень недурно помогает от бессонницы, после каждой части я засыпаю безмятежным сном младенца. Боюсь только, этот метод сложно будет рекомендовать в качестве лечения.
Пойти что ли, посмотреть на моего спящего пчеловода… Окна в его спальне выходят аккурат на яблоневый сад, где он разместил свои драгоценные ульи. А ведь он даже не любит мед.
5 июля 1918г
5 июля 1918г
Наконец случилось то, чего я ожидал еще два дня назад – Холмс не выдержал и добрался до моих записей. Впрочем, много прочитать он не успел, я вернулся с улицы и застал его возле стола, который он любезно согласился считать моей собственностью и не захламлять его своим архивом.
Анна сохранила его архив почти в целости. В моих опубликованных повестях об Анне всего два слова. Это моя вторая жена, она умерла 5 июня 1916, заразившись тифом в одном из организованных британцами госпиталей в Сербии. Быть может, я еще напишу о ней. Но все по порядку.
Итак, мы с Холмсом зажили полноценным союзом, скрепив нашу привязанность друг к другу чудесными любовными отношениями. Не могу сказать, чтобы наша гостиная стала от этого чище, но предложенное моим другом развлечение мы повторили еще не раз и не два. Спальня Холмса превратилась в арену для самых смелых экспериментов, сдерживаемых только потребностью соблюдать тишину и осторожность. Штора всегда была плотно задернута, свет приглушен, а дверь крепко заперта. И все равно мы передвигались на цыпочках, стараясь не скрипеть половицами, и хихикали как мальчишки из-за этой вынужденной конспирации. Никогда прежде я не задумывался, сколько шума может вызвать желание доставить друг другу удовольствие. Например, что звук от соприкосновения шлепанца с голой кожей может таким громким, что эхом зазвенит в ушах. Или трюмо – солидная с виду конструкция - вдруг начинала ходить ходуном, когда Холмс опирался на нее, стоя на коленях, пока я орудовал сзади. В такой позиции мы могли видеть себя в зеркало, и я не раз замечал, как он ловит собственный взгляд в отражении.
Временами, он поднимался ко мне в комнату. С одной стороны, там мы были дальше от первого этажа, занимаемого нашей хозяйкой, поэтому шансов услышать нас было меньше. С другой - комната Холмса граничила с гостиной, и при любой опасности я просто пристраивался к камину и делал вид, что занят чтением. Весьма удобно. Кроме того, чувство опасности, мне кажется, добавляло остроты ощущениям, и мы трепетали от возбуждения, едва переступив порог холмсовой спальни.
У меня же наверху наступало время расслабленности, нежных объятий и ленивых ласк на удобной кровати. Мы курили и переговариваясь шепотом, устроив пепельницу поверх укрывавшего нас покрывала. Иногда, особенно после тяжелого расследования, я доставал из своего потертого медицинского саквояжа пузырек миндального масла и осторожно разминал спину с удовольствием растянувшегося на постели Холмса. Бывало, он оставался у меня на ночь, и мы скорее дремали, чем спали крепко, наслаждаясь редкой возможностью просто полежать рядом подольше.
Но, словно Домоклов меч, преступная природа наших отношений висела над нашими головами, заставляя сердце сжиматься от мысли о постоянной угрозе и возможной расплате. Сам я никогда не был излишне набожен, и попирание общественной морали не отягощали мою душу неподъемным грузом вины. В конце концов, есть в мире вещи куда более ужасные и отвратительные, на которые общество почему-то легко закрывало глаза. Но ужас охватывал все мое существо от одной только мысли о том, что Холмс может оказаться участником процесса над содомитами в качестве обвиняемого. Какой позор и унижение ждало бы его в суде. А представить его на каторге? Нет, это было выше моих сил.
Кроме того, и это не было секретом для Холмса, я всегда мечтал о семье. Вернее о том, как по дому будет бегать маленький Ватсон, которому я буду покупать коробки с кубиками и рассказывать о ловле форели на мушку.
«Вам надо жениться, мой друг» - заметил как-то Холмс, проследив, как я провожаю взглядом забежавшего к нам мальчишку.
Я вздыхал и грустно улыбался ему.
Два холостяка в одной квартире, рано или поздно кому-нибудь пришло бы в голову недоброе. А тут достаточно и одной искры.
«И чего вы так боитесь» - отмахивался Холмс, когда я прижимался к нему вечерами – «Для обвинений нужны веские доказательства, улики, свидетели. Пока нас не застанут с поличным, опасаться нечего»
«Может и так… Но ваша репутация, мой дорогой. Любая тень может слишком дорого стоить. Я ведь знаю, что значит для вас ваша работа»
Одним утром Холмс чуть дольше обычного задержался в моей спальне, на улице завывала метель, и в комнате стало промозгло, а в постели было так тепло и уютно, что мы не сразу нашли в себе силы, чтобы покинуть нагретое гнездышко. И, спускаясь, на лестнице он столкнулся с горничной, которая занималась уборкой. С одной стороны, мало ли зачем ему могло подняться наверх, но он, растерявшись на мгновение, соврал, что я подхватил простуду и нуждался в помощи. Весь день потом мне пришлось покашливать и жаловаться на слабость. Быть может, девушка и не обратила бы на это никакого внимания, но мы уже дули на воду, и я видел, как это угнетает моего друга.
«Вам надо жениться» - произнес он, глядя в окно – «Иначе мы просто рискуем повредиться рассудком. Вы ведь человек традиционных желаний, вам должно хотеться завести семью.»
«Я хочу семью, вы правы, Холмс. Но я люблю вас»
«Вам ничто не помешает любить меня и впредь. Я ведь не прошу полюбить кого-то другого»
Пожалуй, в этом он был прав. Женитьба не всегда предполагала страстные взаимные чувства, иногда это был холодный расчет или просто обоюдное удобство. Я был женат дважды, но ни к одной женщине я не испытывал того, что наполняло мою жизнь смыслом. Никто не смог занять место Холмса в моем сердце.
В то время он снова начал колоть кокаин, хотя я умолял его прекратить губить свое здоровье. Я не мог упрекать его, понимая, что виной всему отчасти был я сам. А потом в нашу дверь постучалась Мэри Морстен, и я подумал, что это может быть решением проблемы.
Наверное, так я могу показаться каким-то чудовищем по отношению к женщине. Я действительно не был в нее влюблен, но бесконечно уважал и, как мог, поддерживал ее все время, что мы прожили вместе. Она видела во мне защитника и мне, признаюсь, льстила эта роль. Я рассказывал Мэри о своей солдатской жизни, и видел, как ее впечатляли мои истории. Она переживала за мое больное плечо, когда на улице было особенно холодно и сыро…
Холмс ревновал. Ему Мэри не нравилась. Он ее не одобрял. Она была умна, добра, в меру весела и красива. Я думаю, говоря о том, чтобы я женился, он представлял себе, что моей избранницей станет эдакая недалекая простушка с рябым лицом и остекленевшими глазами дойной коровы. В Мэри же он углядел соперницу, достойную его конкурентку, готовую запустить острые коготки в то, что он привык считать своим. И какое-то гаденькое мелочное чувство заставляло меня глупо улыбаться от удовольствия, что меня ревнуют.
В первые же свободные выходные я доказал моему единственному детективу, что на этот раз его безупречная логика дала сбой – Мэри была ему не соперница. Она была спасением, надежным ангелом-хранителем, пусть и невольным, нашего тайного союза. Как же я был ей за это благодарен! Наверное, она принимала мою благодарность за любовь, и меня до сих пор покалывает чувство вины за эту ложь. Но я старался, чтобы она была счастлива, и ничто не говорило мне о том, что это не так. Мэри частенько проводила по пару дней у сестры, навещала подруг, гостила у теток, и даже будучи дома не имела ничего против моих визитов к Холмсу. Она уважала нашу дружбу, и ей нравился Холмс, хоть он ни разу не навестил нас в новом доме.
Таким образом, я бывал на Бейкер-Стрит почти каждый день и нередко оставался на ночь. Конечно, этого было мало, Холмс загрустил, что выражалось в подчеркнуто небрежной манере общения и постоянно расширенных зрачках, что неимоверно пугало меня. Не выдержав однажды, я, запинаясь от волнения, вынужден был выдвинуть ему ультиматум:
«Холмс, если вы не прекратите колоться, я больше никогда не буду вас навещать!»
Конечно, это была пустая, ничего не весящая угроза, и мы оба это знали. Но оттого, что я произнес вслух эти пугающие слова, на глазах у меня выступили слезы отчаяния. Хвала всевышнему, на этот раз Холмс обратил на меня внимание, в холодном взгляде его мелькнуло удивление и раскаяние, словно он только сейчас впервые понял что-то, и понимание это поразило его.
«Ватсон…» - только и выдохнул он, кладя ладони мне на плечи, и прижался своей щекой к моей щеке – «Я не хотел..»
В тот день он дал слово, что спрячет несессер под замок и не прикоснется к нему, и этому слову, в отличие от обещания прибраться, можно было верить.
Я остался с ним на ночь, и тогда произошел этот курьезный случай, о котором сам Холмс, как пострадавшая сторона, не очень любит вспоминать.
Некоторое время назад я обратил внимание на стоящую на приборном столе моего друга мраморную ступку и пестик, которыми он измельчал свои образцы. Пестик имел замечательную форму – округлую головку на конце и удобную широкую ручку, и это навело меня на мысль о том, что этот предмет можно использовать не только для химии. Я сполоснул пестик в воде и ближайшей ночью опробовал эту игрушку на Холмсе. Каким удовольствием было смотреть, как он задерживал дыхание, пока поблескивающий от масла стержень медленно погружался в его тело. Он жаловался, что мрамор холодный, а я - старый извращенец, но с готовностью раздвигал ноги, кусал губы, постанывал и хихикал.
В тот раз мы оба тоже были настроены растянуть прелюдию, и пестик вновь разлучился со ступкой. Но едва я ввел его до половины, Холмс сдавленно охнул и дернулся в сторону.
«Что случилось? Что с вами?» - Встревожился я.
«Боже, вы его мыли? Мой опыт…» - Простонал Холмс, пугая меня уже не на шутку.
«Мыл, вроде. Но что там было, Холмс? Скажите, что мне делать? Это яд? Какой? Холмс!»
«Нет, ох боже… Да не бледнейте так, это не опасно, просто корень тамуса. Но как же жжет!»
Холмс извивался ужом, сбивая простыни, пока я, растерявшись, думал, как ему помочь. Жгучий корень, используемый таким образом, очевидно, имел определенный возбуждающий эффект, так как член моего друга стремительно налился силой и внушительно покраснел.
«Да сделайте же что-нибудь, Ватсон!» - приказал Холмс, задыхаясь и обливаясь потом.
Не придумав ничего лучше, я прижал его к постели и взял в рот его пытающую плоть. Он всхлипывал, дергал бедрами и ерзал, и ужасно долго не мог кончить, бедный. У меня уже ныла челюсть и болели губа, когда он, наконец, дошел до пика и обессилено свалился на подушки, словно тряпичная кукла из которой выдернули все ниточки.
«Все еще жжет, мой дорогой?» - спросил я, нежно поглаживая его живот и грудь.
«Уже не так. Почти нет» - сонно пробормотал он – «Поздравляю, вы прекрасно справились..»
Я поправил постель и укрыл его, уже засыпавшего одеялом. Близилось Рождество.
Сегодня днем, прочитав начало моих заметок и поняв о чем они, Холмс вышел на веранду и присел на ступеньки, я подошел и приобнял его за плечи.
«Вы пишите про нашу молодость» - сказал он – «Неужели вам интересен я такой? Какие чувства, кроме желания замерить давление, я еще могу вызывать?»
Я взглянул в его лучащиеся солнечным светом глаза.
«Вы прекрасны, мой дорогой» - ответил я- «И я люблю вас».
7 июля 1918г
7 июля 1918г
Вчера Холмс прочитал все, что я успел записать. Мне казалось, он будет удивлен, если и вовсе не сочтет, что я выжил из ума, но он лишь предложил мне дописать до конца.
«Пусть будет вся история» - сказал он.
Вновь вспомнив печальные события прошлого, мне не захотелось оставаться вечером одному, поэтому 6 июля оказалось пропущенным.
Некоторое время все шло хорошо. Холмс удачно раскрыл несколько сложных дел, наши с ним встречи оставались регулярными и постоянными, так что я сам толком не мог сказать, жил я в Паддингтоне или на Бейкер-Стрит. Моя практика процветала.
Я знал, что Холмс занят серьезным расследованием, не столько с его слов, сколько по сосредоточенному отсутствующему взгляду и тому, что он все чаще стал надолго отлучаться из дома. Не раз я замечал, как он с тревогой смотрит на меня, но на мои осторожные вопросы он отвечал, что пока не может сказать мне, в чем дело, так как не располагает пока всеми сведениями.
И вот, наконец, случилось то, чего я подсознательно ждал и опасался. Холмс столкнулся с противником равным, если не превосходящим его в силу своей жестокости и беспринципности. Редко когда я видел моего друга таким и обеспокоенным и подавленным, чем в тот вечер, когда он сообщил, что нам лучше покинуть на время Англию и скрыться на континенте. В моей повести сказано, что мы бежали от гнева Мориарти. Ах, будь все так просто, неужели и на родине мы бы не нашли надежного места и верных союзников, чтобы не бояться мести профессора. Увы, нам пришлось спасаться от британского правосудия, запрещающего счастье двум свободным людям одного пола. Когда Холмс поведал мне об этом, я не мог поверить своим ушам.
«Но вы ведь говорили, что нужны доказательства? Мы же всегда были так осторожны, невозможно, чтобы нас кто-то видел вместе в компрометирующей ситуации. Это будет всего лишь слово преступника против вашего слова! »
«Пока не состоялся суд – Мориарти не преступник» - покачал головой Холмс – «Увы, для многих он все еще уважаемый преподаватель математики»
«Но как он мог о нас узнать? Это же невозможно» - не унимался я.
«Для такого человека, как он – возможно если не все, то многое. Он задумал уничтожить меня уже давно, сейчас мне это хорошо известно. Поймите, Вастон, если задаться целью отыскать слабое место человека, то при достаточном упорстве рано или поздно это место отыщется. Помните нашу служанку – Анну? У меня есть серьезные основания полагать, что она была подослана Мориарти»
«Боже милостивый, неужели он способен на такую подлость? Но все равно, мы не позволяли себе лишнего при посторонних, она не могла ничего узнать!»
«Ох, друг мой, вы удивительно наивны. А следы? А ваши волосы в моей постели? Или мои в вашей… Проще простого сделать выводы даже по единственному случайно оброненному волоску в определенном месте. Кроме того, я нисколько не сомневаюсь, что он найдет и свидетелей, если дать ему эту возможность. Он угрожал мне разоблачением, и у меня нет сомнений, что он приведет свою угрозу в исполнение»
Увидев, как я приуныл, Холмс ободряюще сжал мою ладонь.
«Не волнуйтесь так, мой дорогой, я уверен, что совсем скоро этот гений преступного мира окажется за решеткой, и вот тогда его слово действительно не будет ничего весить. Мориарти ждет виселица, и мы вновь заживем спокойно. Все будет как прежде. Но прямо сейчас нам нельзя тратить ни минуты, мы немедленно должны покинуть Соединенное королевство»
И мы отправились в Швейцарию, словно два беглых каторжника, гонимые сворой легавых. Как же обидно мне было за Холмса, вынужденного спасаться от общества, для которого он сделал так много.
В сущности, все произошедшее возле Рейхенбахского водопада описано в официальном издании достаточно точно. Я повел себя глупо и легкомысленно, оставив Холмса одного, зная, что за ним охотиться опасный преступник. Как я корил себя за это все три года… И все же, я не мог заставить себя поверить, что его больше нет. Не мог принять мысль, что его побитое камнями тело гниет где-то на дне реки. Не знаю, имел ли я право молиться, но я молился каждую ночь, чтобы Холмс был жив. Даже известие о беременности Мэри не обрадовало меня так, как она того ожидала. Мне не нужны были ни жена, ни ребенок, если их приходилось обменять на моего друга, единственного консультирующего детектива в мире и единственного человека, которого я любил.
И я их потерял. Мать и дитя погибли в один день, сначала ушла она, а спустя два часа не стало и моего сына. Я заплатил свою цену.
А потом ко мне вернулся Холмс. Живой, настоящий Холмс вдруг появился в моем кабинете, словно материализовавшийся призрак. Я плохо помню, что говорил и что делал в первые минуты нашей встречи. Рассердился ли я на него, когда понял, что случилось на той проклятой скале? Еще как рассердился! Я был вне себя от ярости. И вне себя от счастья. Когда день за днем просишь небеса о самом главном, и вдруг получаешь то, о чем просишь - разве это не чудо? Разве можно отвергнуть такой дар свыше?
Ах да, я обещал рассказать об Анне. О той самой Анне, которая шпионила в нашем доме для своего мужа – профессора Мориарти, и которая осталась совсем одна после смерти своего отца – полковника и охотника на тигров Себастьяна Морана.
Когда меня, как доктора, позвали взглянуть на нее, свалившуюся с горячкой, я наотрез отказался делать это, пока Холмс не сказал, что мне все же стоит оценить ее состояние. Я шел к пациентке, содрогаясь от отвращения, ничего более мерзкого, чем эта женщина, я не мог себе и представить. Я, конечно, видел Анну в нашем доме, но никогда не обращал на нее внимания.
Она лежала на большой кровати в огромной холодной комнате, пропахшей сыростью. Маленькая, бледная, худая, с пятнами лихорадочного румянца на впалых щеках - она не была похожа на то исчадие ада, которое я нарисовал в своем воображении. Обычная тяжелобольная, нуждающаяся во врачебном уходе. Я понял, зачем Холмс попросил меня поехать, чтобы я оценил, какую угрозу она может для нас представлять. Увы, мне нечего было ему сказать - моя пациентка не приходила в сознание. Я оставил сиделке лекарства и обещал вернуться завтра.
На следующий день Холмс пошел со мной. Положение миссис Мориарти было неопределенным, вполне вероятно, что ее ждала тюрьма, и нам надо было определить ее судьбу.
Больной стало немного лучше, она пришла в себя и узнала нас. Когда мы вошли, Анна заплакала. Поймите, я был настроен вылечить и отправить ее за решетку, как она того и заслуживала, но ее слова ее поразили меня. Она просила, чтобы ее наказали по всей строгости закона и лишь умоляла, чтобы мы с Холмсом не держали на нее зла, ибо действовала она не по своей воле. Вскоре из-за жара у нее вновь начался бред.
«Простите, простите меня» - шептала она – «Я не хотела, не хотела, простите…»
Холмс взял меня под локоть и отвел в сторону.
«Боже милостивый, еще одна…» - печально произнес он – «Разве вы не видите – это всего лишь еще одна жертва тех негодяев»
Позднее мы узнал историю Анны немного подробнее, но это было все, о чем она согласилась рассказать о своем прошлом. Мать она помнила плохо, знала лишь, что имя ее было Аша. Когда ей исполнилось восемнадцать, профессор по какой-то прихоти пожелал взять ее в жены, и Моран ему не отказал. Несколько лет она жила в страхе, зная, чем занимается ее муж, но деваться ей было некуда. После смерти Мориарти она возвратилась в дом отца, который почти никогда не покидала.
Конечно, я уже не считал, что арест будет для нее справедливым наказанием, мне было искренне жаль бедняжку. Ее душа была покалечена, но не почернела и не пропиталась злом, словно лютик на задворках кожевенной мастерской, который изо дня в день поливали ядовитыми химикатами, она поблекла и зачахла, но не переродилась в колючий чертополох.
Боюсь, рассудок ее был навсегда поврежден, что стало особенно заметно во время болезни, вероятнее всего, ее ожидала Бетлемская королевская больница, где она просидела бы взаперти до конца своих дней.
В глубине души я страдал от чувства вины перед свой погибшей семьей, и спасение этой бедной девушки показалось мне правильным поступком. Я предложил ей, онемевшей от изумления, стать моей женой и спастись тем самым от психиатрической лечебницы. Мне страшно было, что Холмс воспримет этот шаг как предательство или месть с моей стороны, но он, к моему счастью, понял и поддержал меня. Я устроил Анну на курсы медсестер, и она стала помогать больным в Гринвичском госпитале. Ее желание искупления, подчас выходящее за рамки разумного, нашло свой выход в уходе за пациентами, и это отчасти излечило ее саму.
Анна согласилась выйти за меня, понимая, что не люблю и не могу полюбить ее. Что чувствовала она, тихая и замкнутая, мне судить сложно. Холмс перебрался в Сассекс, а спустя какое-то время, я, закончив свои дела в клинике, присоединился к нему вместе с женой.
Конечно, я ни разу не прикоснулся к ней как к женщине, уверен, даже приди мне в голову такая нелепость, ее бы это только напугало. Она знал о нас с Холмсом, но никогда и слова об этом не сказала, лишь поспешно покидала комнату, чтобы оставить нас наедине. Уверен, она скорее согласилась бы отрезать себе руку, чем выдала нас.
Так мы прожили несколько спокойных лет, пока 5 августа 1914 года Британия не вступила в войну. Но я уже говорил, что не стану писать здесь о войне.
Похоже, мой последний рассказ вышел несколько отличным по настроению от предыдущих частей, но я не мог не написать об этом. Сейчас я уберу напечатанные листы в папку и спрячу ее среди других рукописей в своем столе.
Я слышу, как скрипнули доски над моей головой – это Холмс, вопреки своей привычке, не лег спать пораньше. Знаю, что он стоит сейчас, опираясь бедром на подоконник, и курит в приоткрытое окошко, за которым темными силуэтами на фоне ночного неба возвышаются старые яблони. Он тоже вспоминает. Подожду немного, пусть он побудет наедине со своими мыслями, а потом поднимусь к нему. И он отвернется от окна, взглянет на меня и улыбнется своей грустной и светлой улыбкой, как может улыбаться только он – мой дорогой друг Шерлок Холмс.
АПД: 27 августа 1918 г.
Автор: Путник&
Жанр: слэш, романс
Пейринг: Холмс/Ватсон
Версия канона: Гранада, АКД
Рейтинг: от R до nc-17
Размер: миди
Примечания: доктору Ватсону стало скучно на старости лет, и он решил посвятить свободные из-за бессонницы вечера записям о некоторых подробностях жизни на Бейкер-Стрит.
Воспоминания о Бейкер-Стрит
1 июля 1918г
1 июля 1918г
На днях миру стало известно о подписании Версальского договора, война закончилась, официально и безоговорочно, оставив после себя… А впрочем, я начал эту рукопись вовсе не ради подведения итогов войны, и уже тем более не для того, чтобы описывать ее ужасы. Единственное, почему я упомянул это событие, так это потому, что оно пробудило ярчайшие воспоминания о временах нашей молодости на Бейкер-Стрит. Конечно, не мог я не задуматься и о том, что я оставил потомкам, и ощутил некоторую гордость, зная, что мои скромные труды оказались интересны читателю, и я имел возможность поведать им о славных подвигах моего друга Шерлока Холмса.
Однако, гордость эта сродни той глупенькой тщеславной радости, которую испытывает ученик средней школы, которому удалось провернуть шалость, а после обвести вокруг пальца строгого учителя и успешно избежать наказания. Такому дряхлому старику, как я, боятся наказания уже не к лицу, да и записки эти далеко не предназначены для широкой печати, просто, повинуясь свойственной моему возрасту привычке поностальгировать на досуге…
Ах, снова я ушел в сторону от моей смелой задумки. Передо мной на столе – подарок – пишущая машинка «Ремингтон», вручая ее мне на прошлое Рождество Холмс, с привычной язвительностью заметил, что благодаря ему свет увидит еще одну приевшуюся всем развлекательную побасенку. Я давно перестал обращать внимание на его критическое отношение к моим повестям, тем более, что с годами я и сам стал к ним несколько строже, но, заправив чистый лист бумаги в каретку, мне вдруг пришла в голову мысль, что пройдет еще год, может быть другой, и уже никто и никогда не узнает того, о чем я не мог написать в течение многих десятилетий. Может, оно и справедливо, ибо история эта далеко не столь морально чиста и приемлема для широкой публики, как мои детективные истории, но, я знаю, что найдутся и те, кто сочтет ее достаточно любопытной и занимательной. Да мне и самому интересно испытать себя и попробовать изложить все в далекой от моей обычной манеры повествования.
С чего же мне начать?
Пожалуй, справедливо будет с самого начала, когда я, промотав по глупости почти все имеющиеся в моем распоряжении средства, вынужден был сменить образ жизни на менее расточительный и перебраться из гостиницы в съемную квартиру, которую по воле случая, или судьбы, если вам так угодно, разделил с единственным в своем роде сыщиком-консультантом.
Помню, как описывал наше знакомство в «Этюде в багровых тонах», стремясь передать, какое впечатление произвел на меня этот человек, и в то же время удержаться строго в рамках приличия. Еще до того момента, как мы со Стемфордом вошли в больничную лабораторию, я уже был заинтригован и очарован этим таинственным любителем колотить трупы, сердце мое трепетало в предвкушении. В окружении пробирок, окутанный едким ароматом реактивов, он был замечательно хорош собой и очаровательно молод, как я теперь вспоминаю. У меня за спиной осталась война, длинное путешествие в чужую враждебную страну, кровавое сражение, где я получил пулю, словом, мне было чем похвастаться в беседе, упомянув, словно ненароком, об охоте на леопарда-людоеда или кровожадном фанатике, заносящем надо мной кинжал…, но все эти подвиги померкли, когда я увидел, как этот высокий красавец вонзает иглу в свой палец и ловит пипеткой выступившую алую каплю.
Как меня захватило его увлечение, его искренняя радость и гордость собой. Конечно, ему не нужна была моя бравая история отставного солдата… Впрочем, это не слишком опечалило меня, ибо перспектива жить под одной крышей с этим увлеченным химиком с покрытыми темными пятнами тонкими пальцами, как мне тогда представлялось, наполняла меня почти детским восторгом.
Конечно, он заинтересовал меня с первой же минуты. Как личность загадочная и таинственная, далекая от повседневности, от того привычного и знакомого мне круга, в котором я привык вращаться. И, конечно, он заинтересовал меня как мужчина. Его движения, стремительные и грациозные, пронзительные умные глаза, мягкие губы, небрежно обхватывающие сигарету, гладкие скулы, нежно розовеющие, когда он был особенно собой доволен... Все это торжество красоты я ловил жадным взглядом, замирая и волнуясь до дрожи.
Холмс, надо сказать, поначалу вел себя более чем отстраненно: вежливо здоровался по утрам и извинялся за неудобства с гостиной. Даже сейчас я не могу удержаться от улыбки, вспоминая его лицо, когда я совершенно случайно дурно отозвался о его статье. Как он был обижен и оскорблен, словно пятилетний малыш, принесший старшим чудесный рисунок собаки, в которой взрослые углядели кто лошадь, а кто двугорбого верблюда. В последующие годы он сполна отплатил мне за эту невинную критику его великолепного труда, но я ничуть не жалею, что не удержал язык за зубами, так мне польстило само осознание того, что мои слова имели для Холмса хоть какое-то значение. Позже я узнал, что его смогла бы обидеть и слабоумная торговка рыбой, вздумайся ей усомниться в его методе, но тогда я счел его реакцию добрым знаком.
Как же я был удивлен и обрадован, когда он впервые позвал меня с собой. Словно подтверждая мою значимость, мое право находится рядом. «Мой друг и коллега» говорил он, лаская меня взглядом, который я ощущал словно мягкое прикосновение. Я был влюблен и счастлив, не думал о будущем и лишь изредка вспоминал прошлое, про себя то ругая, то благодаря угодившую в меня пулю и загрязненную нечистотами воду, которую нам приходилось пить.
Холмс занимался химическими опытами, принимал клиентов, пропадал на долгие часы или валялся без дела на диване. С каждым днем он все больше привыкал к моему присутствию, понемногу захламлял гостиную и играл на скрипке в самые неподходящие для этого часы. Я же, нуждаясь время от времени в удовлетворении своих телесных потребностей, посещал дома терпимости, а бывало, вынужден был позаботиться о своем комфорте собственноручно. Но никогда, получая оплаченное удовольствие от очередной Сюзи или Кэти, я не представлял себе на их месте Холмса. Он отстоял в моем сознании обособленной и прекрасной величиной, словно дорогая фарфоровая кукла, спрятанная от детей за стекло, пока они забавлялись с деревянными лошадками и оловянными солдатиками.
Понемногу первая восторженная влюбленность прошла, но не пропала вовсе, переросла в другое, более глубокое и основательное чувство, дополненное уважением к его уму, порядочности и страстному стремлению к справедливости. Удивительным образом, одновременно с тем, как я все больше узнавал о моем соседе, подтаивала моя уверенность в себе. И все меньше меня тянуло в район Кингс-Кросс, теперь моим верным помощником в торопливых сладостных утехах стала баночка с вазелиновым маслом и старое льняное полотенце, которое перешло в мое вечное пользование от нашей хозяйки.
Не могу сейчас точно припомнить, как и когда наши приятельские соседские отношения стали чем-то качественно иным. Я видел, что женщины интересуют Холмса не более, чем потенциальные клиенты или объекты преступлений. По крайней мере мне хотелось так думать, ибо его частые ночные похождения и переодевания то матросом, то конюхом, давали повод задуматься о том, чем ему приходится заниматься во время расследований... Иногда мне доводилось присутствовать во время процесса нанесения грима, но обычно Холмс предпочитал делать это в одиночестве и демонстрировать мне уже готовый результат. Зато снимал его он почти всегда при мне, весело болтая о том, что ему удалось разузнать, или философствуя о музыке, человеческих пороках или несовершенстве мироустройства. Изящные пальцы его при этом ловко подхватывали кусочки ваты, касались баночек с кремом, окунались в мисочку с водой и роняли капли на воротничок, и все это под моим неустанным восхищенным взглядом.
- Холмс, по-моему, за левым ухом еще немного осталось.
- Здесь?
- Нет-нет, чуть ниже.
- Тут?
- Нет же, давайте лучше я сам.
И я с трепетом проводил смоченной в душистой воде салфеткой по бледной тонкой коже, стирая остатки грима и обдавая горячим дыханием волосы на его затылке.
Или подносил зажжённую спичку к его губам, когда у него не хватало терпения справляться с хрупкой деревянной полоской, и он крепко перехватывал мое запястье, удерживая пламя возле сигареты чуть дольше, чем требовалось, чтобы на ее кончике заиграли искры.
Не знаю, будет ли вам интересно читать эти романтичные бредни, не имеющие ни детективной, ни художественной ценности. Быть может, мне лучше перейти к тем мелким бытовым подробностям, которые обычно интересуют читателей?
Что ж, Холмс ненавидел капусту и лук в любом виде, презрительно морща нос от одного их запаха, морскую рыбу и уборку. Но уборка - это отдельная тема, которой я уделю внимание позже. Зато любил любые свежие фрукты, сладкие взбитые сливки, крепкий кофе, и когда я шептал ему на ухо всякие милые непристойности. О последнем, конечно, я узнал несколько позже.
Ах да, еще читателям нравится узнавать о чужих изъянах и недостатках, особенно у таких известных людей, как мой друг. Надо сказать, что в этом плане Холмс мог порадовать даже самого требовательного любителя перемывать косточки, ибо он обладал поистине широчайшим кругом пороков, известных человечеству. Или тем, что многие привыкли считать пороками. Он был тщеславен, эгоистичен, ленив, невнимателен, упрям, обидчив и язвителен. Как-то раз я для пробы пожаловался ему, что от сырой погоды у меня как никогда разболелось раненое плечо, но вместо ожидаемого сочувствия, он лишь пожал плечами, не отрываясь от новенького микроскопа «Карл Зайс», и предложил мне пересесть поближе к камину. Зато стоило ему почувствовать даже легкое недомогание, как он с самым несчастным видом укладывал голову мне на колени, требуя внимания и жалости, и довольно жмурился, когда я осторожно перебирал пальцами его волосы.
А еще эта его безмерно огорчающая меня слабость к кокаину… Нет, об этом тоже не сегодня.
Поздно, мой друг уже спит. «Ремингтон» замечателен, но глаза мои устали, а пальцы почти не попадают по буквам. Продолжу мою повесть завтра.
2 июля 1918г
2 июля 1918г
Не могу поверить, что Холмс так и не догадался, чем я занимаюсь по вечерам. Он, конечно, что-то заподозрил и отметил, что я весь день «какой-то загадочный», но мне удалось, собрав все свою выдержку, не рассказать ему о моем маленьком эксперименте. Бессонница дает мне прекрасную возможность остаться в одиночестве, после того как мой друг засыпает, удивительно быстро и крепко для своих лет.
Мы с «Ремингтоном» снова предадимся воспоминаниям…
«Джон Ватсон…доктор… доктор Джон Ватсон… Джон.» - шептал он, с закрытыми глазами целуя мои губы. И мне было так необычно слышать свое имя из его уст, что я не переставая улыбался и немного мешал ему. Мы стояли, вжавшись в угол между стеной и комодом, укрытые плотной шторой от улицы, и острым слухом Холмса оберегаемые от внезапного вторжения. «Мой дорогой…» - только и мог ответить я, осторожно скользя пальцами по его рукаву.
Мои рассказы быстро набирали популярность, что неимоверно льстило мне и вызывало жгучую ревность у Холмса.
«Вам не кажется, что герой выходит несколько суховатым?» - спросил как-то я, делая набросок очередной истории.
«Мне не кажется» - буркнул он, недовольно заёрзав в кресле.
«И все же, публике нужны что-то такое…занимательное» - не унимался я – «Давайте я придумаю вам какую-нибудь трагическую историю любви? Скажем, в юности вас…»
Я осекся, заметив, как изменилось лицо моего друга, в следующий момент я уже стоял на коленях у его ног, положив ладони на его колени.
«Неужели, мой дорогой? Неужели кто-то мог вас отвергнуть?»
Мое искреннее изумление немного смягчило его реакцию, и он ласково провел пальцами по моему лицу, убирая со лба прядь волос.
«Почему вас это так удивляет? Разве может кому-то понравится такой сухарь, как я?»
Гнев, охвативший меня от несправедливости этих слов, был так очевиден, что Холмс рассмеялся.
«Хотите, я расскажу вам эту «трагическую» историю? Только пообещайте, что не станете упоминать ее в ваших опусах.
«Клянусь» - поспешил заверить я, устраиваясь у кресла поудобнее и уткнувшись подбородком в ладони.
«Я буду краток. Вы, быть может, уже догадались, что родителей моих нет в живых. Отец умер, когда я поступил в колледж, а мама – когда мне было четыре года. Я не помню ее, Ватсон. С малых лет моим воспитанием занимались чужие люди, а едва я достиг шестилетнего возраста, отец отправил меня в подготовительную школу, где я жил постоянно, не считая каникул. Как вы понимаете, я мало соприкасался с женским полом... И вот однажды появилась она - Маделен Паркер, сестра нашего учителя фехтования, он иногда приглашал лучших учеников к себе на чай. Мне было пятнадцать, а ей тридцать восемь. У нее были пухлые розовые губы и такой объемный бюст… Вы что это, смеетесь, Ватсон? Перестаньте немедленно. Так вот, у нее был бюст и губы. И я решил, что влюбился. И что еще более забавно, я вообразил, что Маделен тоже в меня влюблена. Она была добра ко мне, угощала имбирным печеньем, внимательно слушала, интересовалась моим здоровьем… Когда я со слезами на глазах признался в своих чувствах, ее розовый рот округлился в идеальную «О», сейчас, вспоминая об этом, я понимаю, что она поступила весьма благородно, не рассмеявшись в голос. Увы, милейшая Маделен питала ко мне исключительно материнские чувства…»
Вероятно почувствовав, как я сотрясаюсь, пытаясь подавить смех, Холмс слегка шлепнул меня по затылку.
«Ну вот, в вас, в отличие от нее, нет ни капли благородства, мой друг.»
«О, мой дорогой, мне так жаль!» - Воскликнул я, приподнимаясь и пересаживаясь к нему на колени, по ходу целуя и гладя его тело сквозь одежду, пока не добрался до улыбающихся губ. – «Мне так ужасно, невероятно жаль…»
Вдруг почему-то вспомнился еще один небольшой эпизод, запишу и его, пока не забыл.
Меня всегда восхищала стойкость нашей квартирной хозяйки – миссис Хадсон. Добрейшей души старушка, она год не дотянула до своего девяностолетия. Так вот, ее способность терпеть выходки Холмса была поистине достойна того, чтобы лишний раз о ней упомянуть. С каким бесконечным терпением она относилась к многочисленным визитерам детектива. Чего стоила одна ватага уличных мальчишек, громких и шустрых, после которых ковер приходилось отчищать от кусков грязи и вонючих клоков соломы. Признаюсь, даже я оторопел, впервые увидев этот пестрый отряд в нашей гостиной. Не то, чтобы я не любил детей, но поймите меня правильно, все мои жизненные устои говорили о том, что мелких оборванцев стоит держать подальше от столового серебра и секретера, где хранилась наличность. Отношение же Холмса к бойцам его маленькой армии заставило меня устыдиться моих предубеждений.
Во всей ватаге выделялся один смышленый паренек – Картрайт, которому мой друг обычно давал самые ответственные поручения. Однажды он приволок с собой совсем еще малыша, лет пяти, если не меньше. На вопрос Холмса о пополнении, мальчишка заявил, что это его братишка Билли, и произнес это так решительно, что усомниться в сказанном у нас попросту не хватило духа. Ох, каким же отвратительно чумазым был этот маленький Билли, волосы его напоминали слипшуюся паклю и наверняка кишели вшами, как и разноперые обноски, в которые он был тщательно закутан. Кроме того, никто не позаботился научить его сморкаться, и из-под носа прямо к губам тянулись две гадкие дорожки мутных соплей. Холмс опустился перед карапузом на корточки, достал свой платок и заботливо вытер скривившуюся мордашку, после чего чинно пожал тому ручонку и вручил шиллинг «в качестве аванса новому члену команды».
До сих пор, когда я вспоминаю этот случай, меня охватывает щемящая нежность, настолько тронула меня доброта Холмса. Едва на лестнице стих топот детских ножек, я подошел и порывисто обнял его, уткнувшись лицом в плечо.
«Ну-ну что вы, Ватсон, не надо. Боюсь, мой платок уже испорчен» - Произнес он, обнимая меня в ответ и целуя в висок.
Что-то я расчувствовался, глупый сентиментальный старик. Теперь уже не получится написать о том, о чем я собирался упомянуть, когда Холмс сегодня в обед уронил газету на пол, где она и пролежала, пока я не потрудился ее поднять. Нет, для этого нужен совсем другой настрой.
Что ж, у меня еще будет время. На улице поднимается ветер, как бы завтра не испортилась погода. Пойду проверю, не забыл ли мой друг прикрыть окно, утром может быть прохладно.
4 июля 1918г
4 июля 1918г
Вчера я слишком устал, поэтому сразу отправился спать, вместо того, чтобы продолжить свою историю. День выдался насыщенный – мы с Холмсом ездили покупать ему пчел. Да-да, снова на нашем дворе появились ульи, Холмс счастлив, а меня уже дважды укусили.
Когда он только впервые упомянул, что хочет заняться пчеловодством, я, наивный, представил себе, что он поставит под яблоней два-три маленьких аккуратных домика и будет по весне красить им крыши голубой краской, а осенью утеплять войлоком. Не тут-то было. Холмс организовал на своем участке настоящее пчелиное царство, наизусть вызубрил книги Коккерелла и Фризе, засеял все доступные участки рапсом и гречихой, и с гордостью делился планами «в будущем году надрессировать пчел на красный клевер». Он часами, дни напролет, наблюдал за полетом насекомых и пристально изучал их под микроскопом, сыпля словечками вроде «дыхальце», «хоботок» и «медовый зобик». А породы, боже правый, да я и не представлял, что у пчел их может быть больше, чем одна…
Сегодня весь день он возился со своими ульями, к счастью, их пока еще только пять. Пчел он, кстати, именует не иначе, как «мои крошки», я зову их «жужжащее войско». Конечно, я помогал устанавливать домики на подпорки, чтобы до «крошек» не добрались голодные мыши, и тихо ворчал, что под видом мирных европейских «Apis mellifera carnica» ему продали диких африканских. Холмс лишь довольно хмыкал.
Но, наконец, с праведными трудами было покончено. Вечерняя трубка выкурена, и мой друг, зевая на ходу, отправился спать, зная, что я еще какое-то время просижу внизу, может быть за книгой, прежде чем тоже поднимусь в спальню.
Однако, планы у меня куда более любопытные, чем невинное чтение…
Надо отметить, что даже после того, как наш с Холмсом взаимный интерес вышел за рамки вежливого добрососедского внимания, и мы оба поняли, чего хотим друг от друга, вазелиновая баночка какое-то время все еще оставалась моей единственное верной помощницей в любовных делах, пока позже не перекочевала окончательно в спальню моего друга.
Мы не упускали возможности провести наедине несколько приятных минут, целуясь и обнимаясь, но дальше этого дело зашло не сразу. Даже себе я не могу толком объяснить это промедление, то отвлекало затянувшееся расследование, то какие-то пустяки, то миссис Хадсон допоздна возилась внизу, и я поднимался к себе, желая ей спокойной ночи. Однажды вечером мы уже зашли довольно далеко, решив, что нас никто не побеспокоит. Я жадно елозил губами по горлу Холмса, насколько то позволял воротничок, который я изрядно измочалил в процессе, бедра наши соприкасались и терлись, но в момент, когда я торопливо нащупал пуговку на его брюках, внизу раздался резкий звонок. Едва не свалившись с дивана, на котором мы расположились, мы метнулись прочь друг от друга. Я поспешно занял кресло и схватил газету, надеясь, что руки у меня дрожат не слишком заметно. Холмс скрылся в своей комнате. Через минуту в гостиную вошел Лестрейд, и меня пробрал холодный пот от мысли, что он мог застать нас. Детектив появился из спальни, вытираясь полотенцем, в халате и свежем воротничке, и к моему облегчению занял инспектора разговором так, что тот практически не обращал на меня внимания.
После этого случая нам обоим стало понятно, что мимолетных ласк и касаний нам уже недостаточно. На счастье, в ближайшее воскресенье миссис Хадсон собиралась навестить родственницу и задержаться у нее на ночь. Упустить такую возможность было бы непростительным расточительством.
Когда долгожданный день настал, я решил подготовиться к нашей первой ночи со всей ответственностью: тщательно вымылся, уделив особое внимание интимным местам, осмотрел себя, насколько позволяло небольшое зеркальце в умывальной комнате и, подумав, сунул в карман халата пресловутую баночку с маслом.
Справедливости ради стоит сказать, что в тот раз все прошло не совсем идеально. Я волновался, пытаясь скрывать свое волнение от человека, от которого решительно ничего невозможно было скрыть. Он, вероятно, тоже, так как был чуть более тороплив, почти суетлив, что еще больше сбивало меня.
Тем не менее, стоило мне стянуть его бессменный серый халат и положить ладони на крепкий зад, как дела мои стали стремительно налаживаться. Я даже решился сделать ему комплимент.
«У вас самый прекрасный gluteus maximus, который я видел в жизни, мой дорогой»
«Откуда это у вас такие познания касательно всяких gluteus maximus, позвольте узнать?»
«Не забывайте, Холмс, я ведь доктор»
«Нет, вы, мой милый, просто развратник» - усмехнулся он, немного расслабляясь в моих объятиях.
Воспрянув духом, я удвоил усилия, страстно терзая губы Холмса и оглаживая его оголенную спину и ягодицы, терпение мое было на пределе. Но, увы, моя полная готовность сильно опережала события. «Петушок» моего друга вел себя удручающе вяло, чем немало огорчал своего владельца.
«Простите, Ватсон, не знаю, что это я…» - пробормотал мой друг, краснея от неловкости.
Не в силах больше ждать, я решительно плюхнулся перед ним на колени, и обхватил губами непокорный орган. Не то, чтобы у меня был хоть какой-то практический опыт в этом деле, ибо до сего момента я всегда оказывался на месте Холмса, но кое-какие теоретические представления о процессе у меня, безусловно, имелись. По крайней мере определенный эффект моя инициатива принесла - Холмс охнул и дрогнул. Испугавшись за его устойчивость, я подтолкнул детектива к трюмо, о край которого он успешно оперся пятой точкой, и вынул из кармана вазелин. Одной рукой лаская его яички и член, а другой, скользкой от масла - себя, я лизал и посасывал одобрительно покрасневшую головку, и довольно быстро добился успеха. Сперма Холмса брызнула мне в лицо, чего я почти не заметил, увлеченный собственной разрядкой. Вот так наш любовный союз вышел на новый уровень, окончательно превращая нас обоих в преступников.
Некоторое время мы практиковали изобретенный мной способ взаимного удовольствия, который я дополнил некоторыми деталями. Например, во время процесса можно было, окунув пальцы в масло, пройтись ими между ягодиц Холмса. У него там, кстати, почти не росло волос, а на груди кожа и вовсе была совсем гладкой, что лично мне очень нравилось. А потом можно было медленно проникнуть внутрь сначала одним пальцем, потом двумя… процедура эта оказалось весьма приятным опытом для нас обоих.
Но я, конечно, желал большего (мужское семя не такой уж и божественный нектар, кроме того, нередко после приходилось чистить усы, сбривать которые мне все же не хотелось).
Следующий шаг начался с уборки.
Как я уже упомянул выше, наведение порядка вызывало у Холмса острый приступ меланхолии, а ненужные бумажки и старые записки он сжигал в камине с таким скорбным видом, словно это были бесценные свитки из Александрийской библиотеки. Когда я в очередной раз напомнил ему о необходимости поддерживать в гостиной хотя бы отдаленно жилой вид, он попросту предпочел притвориться, что ничего не слышит.
«Холмс, это уже переходит все границы. Я ведь прошу вас не так часто. Посмотрите сами, ваши папки уже не помещаются в углу» - бранился я, возмущаясь все больше от его ленивой безучастности – «Там уже попросту не осталось места, еще одно дело, и эта груда погребет нас под собой, подобно снежной лавине! Неужели в школе вас не приучали к порядку? Это же вопиющие нарушение дисциплины!»
«Боюсь, мой друг, с дисциплиной у меня действительно большие проблемы» - томно протянул Холмс, щурясь на меня с дивана.
«Вероятно, вас слишком мало наказывали» - буркнул я, прикидывая, насколько еще хватит места в нашей квартире, прежде чем макулатура вытеснит собой все свободное пространство.
«Вы правы, меня действительно редко наказывали, и этим, вероятно, безнадежно испортили мой характер. Быть может, вы возьмете на себя смелость заняться моим…воспитанием?»
Не совсем уверенный в том, что я слышу, я повернулся к моему другу и встретился с его горящим взглядом.
«Я могу быть весьма суров» - оробело проблеял я.
«Очень на это рассчитываю» - заявил он, самодовольно сладко потянулся и прикрыл глаза. На скулах его заиграл тот самый нежный румянец, который заставлял мое сердце сжиматься в приступе умиления.
В предвкушении предстоящего вечера низ живота свело легким щекотным спазмом.
Разговор об уборке состоялся в первой половине дня, поэтому прошло достаточно времени, в течение которого я несколько раз уверял себя, что все же неправильно понял слова Холмса. Не могло же быть на самом деле так, чтобы он, редкий гордец и себялюбец, каких поискать, мог предложить мне...
Вечером Холмс ждал меня в своей спальне, сидя на кровати в одних подштанниках и сорочке. Он смотрел на меня выжидательно и с любопытством, даже некоторым вызовом, и я увидел по его глазам, что понял все абсолютно правильно. Но все же решил уточнить.
«Вы согласны, что вели себя сегодня несносно, мой дорогой?»
«Согласен, мой милый Ватсон, совершенно несносно» - улыбнулся он.
«Тогда вы не будете иметь возражений против того, чтобы понести заслуженное наказание?»
«Наверняка нет»
Тут, признаюсь, я несколько замялся, не зная, как приступить к делу. Ничего подходящего, как назло, под руку не попадалось, а подумать о вспомогательных средствах заранее мне почему-то в голову не пришло. Поэтому я просто обхватил Холмса за талию и стянул с его зада штаны. В самом деле, какой прекрасный зад, такой аккуратный и упругий…
От звука первого шлепка вздрогнул я сам, он показался мне громче револьверного выстрела. Но Холмс, похоже, никаких возражений не имел, поэтому я продолжил. Бить сильно я все же опасался, боясь сделать больно, а еще больше того, что нас внизу может услышать миссис Хадсон. Холмс тихо смеялся в подушку, слегка виляя бедрами, но явно не для того, чтобы вырваться. Вскоре его ягодицы стали густо-розовыми, а ладонь моя горела и покалывала, я отпустил удерживающую его руку и утер выступивший на лбу пот. Холмс перекатился на бок, и с удовольствием я увидел, что он пребывает в полной боевой готовности. Сам я тоже был порядком возбужден, что и не удивительно. Я перевернул Холмса обратно на живот и задрал повыше его сорочку. Святые небеса, до чего же соблазнительно он выглядел! Я прижался губами к его спине, целуя и скользя языком по позвонкам, спустился к пылающим местам моего недавнего воздействия. Как горячо... Потянувшись, Холмс сам достал из выдвижного ящичка баночку с маслом.
У него была невероятно узкая и неудобная кровать, которую я возненавидел всей душой. Ее острые выступающие углы словно норовили оставить на мне очередной синяк, а уж о том, чтобы нормально улечься на ней вдвоем не могло быть и речи.
Почувствовав, что пальцы мои больше не встречают активного сопротивления, а значит, его musculus sphincter достаточно растянут, я поменялся с Холмсм местами, так, чтобы он уселся верхом на моих бедрах.
«Только не спешите, мой дорогой» - предупредил я его, щедро смазывая свой член вазелином.
В такой позе – присев на корточках – ему не должно было быть слишком больно, по крайней меня я утешал себя этой мыслью. Холмс затаил дыхание, когда его ануса коснулась направляемая моей рукой головка члена, и судорожно выдохнул, медленно опускаясь вниз, насаживая себя на непривычный и чужеродный его организму объект. Я гладил его дрожащие от напряжения ляжки, и мои руки тоже заметно подрагивали - от наслаждения и сдерживаемого желания побыстрее оказаться полностью внутри этого божественного тела. Добравшись до конечной точки маршрута, Холмс победоносно улыбнулся, взмокший и тяжело дышащий. И осторожно качнул тазом, вызвав у меня сдавленный, но исполненный страсти рык. Закусив губу, он слегка приподнялся и опустился, потом еще и еще, увеличивая амплитуду движений. Тело само выбрало нужный ритм, и он, запрокинув голову, отдался захватившему его желанию. Я до боли сжимал зубы, чтобы не вскрикнуть невольно, а проклятая кровать, не привыкшая к таким интенсивным упражнениям, скрипела и взвизгивала, как старая телега на рудниках.
Когда Холмс, опьяненный оргазмом, сполз с меня на пол, я был самым счастливым человеком на земле. Присев рядом с ним, я не мог найти слов, чтобы выразить свою благодарность.
«Обещаю завтра же навести порядок в гостиной» - произнес Холмс, посмотрев на меня самым искренним и преданным взглядом, на какой только был способен. И расхохотался.
«Вы разбудите миссис Хадсон» - Укоризненно заметил я.
«Вы правы. Наверное, мое перевоспитание нуждается в дополнительной стимуляции. Вам так не кажется?»
«Возможно. Если и так, то вам несказанно повезло – я всегда готов наставить вас на путь истинный»
«Вы правы, Ватсон, мне невероятно повезло…»
В ту ночь мы расстались уставшими и весьма довольными друг другом.
Надо же, как поздно, сегодня я задержался у машинки много дольше обычного, стрелки на часах уже приближаются к двум часам.
Оказалось, ведение подобных записей очень недурно помогает от бессонницы, после каждой части я засыпаю безмятежным сном младенца. Боюсь только, этот метод сложно будет рекомендовать в качестве лечения.
Пойти что ли, посмотреть на моего спящего пчеловода… Окна в его спальне выходят аккурат на яблоневый сад, где он разместил свои драгоценные ульи. А ведь он даже не любит мед.
5 июля 1918г
5 июля 1918г
Наконец случилось то, чего я ожидал еще два дня назад – Холмс не выдержал и добрался до моих записей. Впрочем, много прочитать он не успел, я вернулся с улицы и застал его возле стола, который он любезно согласился считать моей собственностью и не захламлять его своим архивом.
Анна сохранила его архив почти в целости. В моих опубликованных повестях об Анне всего два слова. Это моя вторая жена, она умерла 5 июня 1916, заразившись тифом в одном из организованных британцами госпиталей в Сербии. Быть может, я еще напишу о ней. Но все по порядку.
Итак, мы с Холмсом зажили полноценным союзом, скрепив нашу привязанность друг к другу чудесными любовными отношениями. Не могу сказать, чтобы наша гостиная стала от этого чище, но предложенное моим другом развлечение мы повторили еще не раз и не два. Спальня Холмса превратилась в арену для самых смелых экспериментов, сдерживаемых только потребностью соблюдать тишину и осторожность. Штора всегда была плотно задернута, свет приглушен, а дверь крепко заперта. И все равно мы передвигались на цыпочках, стараясь не скрипеть половицами, и хихикали как мальчишки из-за этой вынужденной конспирации. Никогда прежде я не задумывался, сколько шума может вызвать желание доставить друг другу удовольствие. Например, что звук от соприкосновения шлепанца с голой кожей может таким громким, что эхом зазвенит в ушах. Или трюмо – солидная с виду конструкция - вдруг начинала ходить ходуном, когда Холмс опирался на нее, стоя на коленях, пока я орудовал сзади. В такой позиции мы могли видеть себя в зеркало, и я не раз замечал, как он ловит собственный взгляд в отражении.
Временами, он поднимался ко мне в комнату. С одной стороны, там мы были дальше от первого этажа, занимаемого нашей хозяйкой, поэтому шансов услышать нас было меньше. С другой - комната Холмса граничила с гостиной, и при любой опасности я просто пристраивался к камину и делал вид, что занят чтением. Весьма удобно. Кроме того, чувство опасности, мне кажется, добавляло остроты ощущениям, и мы трепетали от возбуждения, едва переступив порог холмсовой спальни.
У меня же наверху наступало время расслабленности, нежных объятий и ленивых ласк на удобной кровати. Мы курили и переговариваясь шепотом, устроив пепельницу поверх укрывавшего нас покрывала. Иногда, особенно после тяжелого расследования, я доставал из своего потертого медицинского саквояжа пузырек миндального масла и осторожно разминал спину с удовольствием растянувшегося на постели Холмса. Бывало, он оставался у меня на ночь, и мы скорее дремали, чем спали крепко, наслаждаясь редкой возможностью просто полежать рядом подольше.
Но, словно Домоклов меч, преступная природа наших отношений висела над нашими головами, заставляя сердце сжиматься от мысли о постоянной угрозе и возможной расплате. Сам я никогда не был излишне набожен, и попирание общественной морали не отягощали мою душу неподъемным грузом вины. В конце концов, есть в мире вещи куда более ужасные и отвратительные, на которые общество почему-то легко закрывало глаза. Но ужас охватывал все мое существо от одной только мысли о том, что Холмс может оказаться участником процесса над содомитами в качестве обвиняемого. Какой позор и унижение ждало бы его в суде. А представить его на каторге? Нет, это было выше моих сил.
Кроме того, и это не было секретом для Холмса, я всегда мечтал о семье. Вернее о том, как по дому будет бегать маленький Ватсон, которому я буду покупать коробки с кубиками и рассказывать о ловле форели на мушку.
«Вам надо жениться, мой друг» - заметил как-то Холмс, проследив, как я провожаю взглядом забежавшего к нам мальчишку.
Я вздыхал и грустно улыбался ему.
Два холостяка в одной квартире, рано или поздно кому-нибудь пришло бы в голову недоброе. А тут достаточно и одной искры.
«И чего вы так боитесь» - отмахивался Холмс, когда я прижимался к нему вечерами – «Для обвинений нужны веские доказательства, улики, свидетели. Пока нас не застанут с поличным, опасаться нечего»
«Может и так… Но ваша репутация, мой дорогой. Любая тень может слишком дорого стоить. Я ведь знаю, что значит для вас ваша работа»
Одним утром Холмс чуть дольше обычного задержался в моей спальне, на улице завывала метель, и в комнате стало промозгло, а в постели было так тепло и уютно, что мы не сразу нашли в себе силы, чтобы покинуть нагретое гнездышко. И, спускаясь, на лестнице он столкнулся с горничной, которая занималась уборкой. С одной стороны, мало ли зачем ему могло подняться наверх, но он, растерявшись на мгновение, соврал, что я подхватил простуду и нуждался в помощи. Весь день потом мне пришлось покашливать и жаловаться на слабость. Быть может, девушка и не обратила бы на это никакого внимания, но мы уже дули на воду, и я видел, как это угнетает моего друга.
«Вам надо жениться» - произнес он, глядя в окно – «Иначе мы просто рискуем повредиться рассудком. Вы ведь человек традиционных желаний, вам должно хотеться завести семью.»
«Я хочу семью, вы правы, Холмс. Но я люблю вас»
«Вам ничто не помешает любить меня и впредь. Я ведь не прошу полюбить кого-то другого»
Пожалуй, в этом он был прав. Женитьба не всегда предполагала страстные взаимные чувства, иногда это был холодный расчет или просто обоюдное удобство. Я был женат дважды, но ни к одной женщине я не испытывал того, что наполняло мою жизнь смыслом. Никто не смог занять место Холмса в моем сердце.
В то время он снова начал колоть кокаин, хотя я умолял его прекратить губить свое здоровье. Я не мог упрекать его, понимая, что виной всему отчасти был я сам. А потом в нашу дверь постучалась Мэри Морстен, и я подумал, что это может быть решением проблемы.
Наверное, так я могу показаться каким-то чудовищем по отношению к женщине. Я действительно не был в нее влюблен, но бесконечно уважал и, как мог, поддерживал ее все время, что мы прожили вместе. Она видела во мне защитника и мне, признаюсь, льстила эта роль. Я рассказывал Мэри о своей солдатской жизни, и видел, как ее впечатляли мои истории. Она переживала за мое больное плечо, когда на улице было особенно холодно и сыро…
Холмс ревновал. Ему Мэри не нравилась. Он ее не одобрял. Она была умна, добра, в меру весела и красива. Я думаю, говоря о том, чтобы я женился, он представлял себе, что моей избранницей станет эдакая недалекая простушка с рябым лицом и остекленевшими глазами дойной коровы. В Мэри же он углядел соперницу, достойную его конкурентку, готовую запустить острые коготки в то, что он привык считать своим. И какое-то гаденькое мелочное чувство заставляло меня глупо улыбаться от удовольствия, что меня ревнуют.
В первые же свободные выходные я доказал моему единственному детективу, что на этот раз его безупречная логика дала сбой – Мэри была ему не соперница. Она была спасением, надежным ангелом-хранителем, пусть и невольным, нашего тайного союза. Как же я был ей за это благодарен! Наверное, она принимала мою благодарность за любовь, и меня до сих пор покалывает чувство вины за эту ложь. Но я старался, чтобы она была счастлива, и ничто не говорило мне о том, что это не так. Мэри частенько проводила по пару дней у сестры, навещала подруг, гостила у теток, и даже будучи дома не имела ничего против моих визитов к Холмсу. Она уважала нашу дружбу, и ей нравился Холмс, хоть он ни разу не навестил нас в новом доме.
Таким образом, я бывал на Бейкер-Стрит почти каждый день и нередко оставался на ночь. Конечно, этого было мало, Холмс загрустил, что выражалось в подчеркнуто небрежной манере общения и постоянно расширенных зрачках, что неимоверно пугало меня. Не выдержав однажды, я, запинаясь от волнения, вынужден был выдвинуть ему ультиматум:
«Холмс, если вы не прекратите колоться, я больше никогда не буду вас навещать!»
Конечно, это была пустая, ничего не весящая угроза, и мы оба это знали. Но оттого, что я произнес вслух эти пугающие слова, на глазах у меня выступили слезы отчаяния. Хвала всевышнему, на этот раз Холмс обратил на меня внимание, в холодном взгляде его мелькнуло удивление и раскаяние, словно он только сейчас впервые понял что-то, и понимание это поразило его.
«Ватсон…» - только и выдохнул он, кладя ладони мне на плечи, и прижался своей щекой к моей щеке – «Я не хотел..»
В тот день он дал слово, что спрячет несессер под замок и не прикоснется к нему, и этому слову, в отличие от обещания прибраться, можно было верить.
Я остался с ним на ночь, и тогда произошел этот курьезный случай, о котором сам Холмс, как пострадавшая сторона, не очень любит вспоминать.
Некоторое время назад я обратил внимание на стоящую на приборном столе моего друга мраморную ступку и пестик, которыми он измельчал свои образцы. Пестик имел замечательную форму – округлую головку на конце и удобную широкую ручку, и это навело меня на мысль о том, что этот предмет можно использовать не только для химии. Я сполоснул пестик в воде и ближайшей ночью опробовал эту игрушку на Холмсе. Каким удовольствием было смотреть, как он задерживал дыхание, пока поблескивающий от масла стержень медленно погружался в его тело. Он жаловался, что мрамор холодный, а я - старый извращенец, но с готовностью раздвигал ноги, кусал губы, постанывал и хихикал.
В тот раз мы оба тоже были настроены растянуть прелюдию, и пестик вновь разлучился со ступкой. Но едва я ввел его до половины, Холмс сдавленно охнул и дернулся в сторону.
«Что случилось? Что с вами?» - Встревожился я.
«Боже, вы его мыли? Мой опыт…» - Простонал Холмс, пугая меня уже не на шутку.
«Мыл, вроде. Но что там было, Холмс? Скажите, что мне делать? Это яд? Какой? Холмс!»
«Нет, ох боже… Да не бледнейте так, это не опасно, просто корень тамуса. Но как же жжет!»
Холмс извивался ужом, сбивая простыни, пока я, растерявшись, думал, как ему помочь. Жгучий корень, используемый таким образом, очевидно, имел определенный возбуждающий эффект, так как член моего друга стремительно налился силой и внушительно покраснел.
«Да сделайте же что-нибудь, Ватсон!» - приказал Холмс, задыхаясь и обливаясь потом.
Не придумав ничего лучше, я прижал его к постели и взял в рот его пытающую плоть. Он всхлипывал, дергал бедрами и ерзал, и ужасно долго не мог кончить, бедный. У меня уже ныла челюсть и болели губа, когда он, наконец, дошел до пика и обессилено свалился на подушки, словно тряпичная кукла из которой выдернули все ниточки.
«Все еще жжет, мой дорогой?» - спросил я, нежно поглаживая его живот и грудь.
«Уже не так. Почти нет» - сонно пробормотал он – «Поздравляю, вы прекрасно справились..»
Я поправил постель и укрыл его, уже засыпавшего одеялом. Близилось Рождество.
Сегодня днем, прочитав начало моих заметок и поняв о чем они, Холмс вышел на веранду и присел на ступеньки, я подошел и приобнял его за плечи.
«Вы пишите про нашу молодость» - сказал он – «Неужели вам интересен я такой? Какие чувства, кроме желания замерить давление, я еще могу вызывать?»
Я взглянул в его лучащиеся солнечным светом глаза.
«Вы прекрасны, мой дорогой» - ответил я- «И я люблю вас».
7 июля 1918г
7 июля 1918г
Вчера Холмс прочитал все, что я успел записать. Мне казалось, он будет удивлен, если и вовсе не сочтет, что я выжил из ума, но он лишь предложил мне дописать до конца.
«Пусть будет вся история» - сказал он.
Вновь вспомнив печальные события прошлого, мне не захотелось оставаться вечером одному, поэтому 6 июля оказалось пропущенным.
Некоторое время все шло хорошо. Холмс удачно раскрыл несколько сложных дел, наши с ним встречи оставались регулярными и постоянными, так что я сам толком не мог сказать, жил я в Паддингтоне или на Бейкер-Стрит. Моя практика процветала.
Я знал, что Холмс занят серьезным расследованием, не столько с его слов, сколько по сосредоточенному отсутствующему взгляду и тому, что он все чаще стал надолго отлучаться из дома. Не раз я замечал, как он с тревогой смотрит на меня, но на мои осторожные вопросы он отвечал, что пока не может сказать мне, в чем дело, так как не располагает пока всеми сведениями.
И вот, наконец, случилось то, чего я подсознательно ждал и опасался. Холмс столкнулся с противником равным, если не превосходящим его в силу своей жестокости и беспринципности. Редко когда я видел моего друга таким и обеспокоенным и подавленным, чем в тот вечер, когда он сообщил, что нам лучше покинуть на время Англию и скрыться на континенте. В моей повести сказано, что мы бежали от гнева Мориарти. Ах, будь все так просто, неужели и на родине мы бы не нашли надежного места и верных союзников, чтобы не бояться мести профессора. Увы, нам пришлось спасаться от британского правосудия, запрещающего счастье двум свободным людям одного пола. Когда Холмс поведал мне об этом, я не мог поверить своим ушам.
«Но вы ведь говорили, что нужны доказательства? Мы же всегда были так осторожны, невозможно, чтобы нас кто-то видел вместе в компрометирующей ситуации. Это будет всего лишь слово преступника против вашего слова! »
«Пока не состоялся суд – Мориарти не преступник» - покачал головой Холмс – «Увы, для многих он все еще уважаемый преподаватель математики»
«Но как он мог о нас узнать? Это же невозможно» - не унимался я.
«Для такого человека, как он – возможно если не все, то многое. Он задумал уничтожить меня уже давно, сейчас мне это хорошо известно. Поймите, Вастон, если задаться целью отыскать слабое место человека, то при достаточном упорстве рано или поздно это место отыщется. Помните нашу служанку – Анну? У меня есть серьезные основания полагать, что она была подослана Мориарти»
«Боже милостивый, неужели он способен на такую подлость? Но все равно, мы не позволяли себе лишнего при посторонних, она не могла ничего узнать!»
«Ох, друг мой, вы удивительно наивны. А следы? А ваши волосы в моей постели? Или мои в вашей… Проще простого сделать выводы даже по единственному случайно оброненному волоску в определенном месте. Кроме того, я нисколько не сомневаюсь, что он найдет и свидетелей, если дать ему эту возможность. Он угрожал мне разоблачением, и у меня нет сомнений, что он приведет свою угрозу в исполнение»
Увидев, как я приуныл, Холмс ободряюще сжал мою ладонь.
«Не волнуйтесь так, мой дорогой, я уверен, что совсем скоро этот гений преступного мира окажется за решеткой, и вот тогда его слово действительно не будет ничего весить. Мориарти ждет виселица, и мы вновь заживем спокойно. Все будет как прежде. Но прямо сейчас нам нельзя тратить ни минуты, мы немедленно должны покинуть Соединенное королевство»
И мы отправились в Швейцарию, словно два беглых каторжника, гонимые сворой легавых. Как же обидно мне было за Холмса, вынужденного спасаться от общества, для которого он сделал так много.
В сущности, все произошедшее возле Рейхенбахского водопада описано в официальном издании достаточно точно. Я повел себя глупо и легкомысленно, оставив Холмса одного, зная, что за ним охотиться опасный преступник. Как я корил себя за это все три года… И все же, я не мог заставить себя поверить, что его больше нет. Не мог принять мысль, что его побитое камнями тело гниет где-то на дне реки. Не знаю, имел ли я право молиться, но я молился каждую ночь, чтобы Холмс был жив. Даже известие о беременности Мэри не обрадовало меня так, как она того ожидала. Мне не нужны были ни жена, ни ребенок, если их приходилось обменять на моего друга, единственного консультирующего детектива в мире и единственного человека, которого я любил.
И я их потерял. Мать и дитя погибли в один день, сначала ушла она, а спустя два часа не стало и моего сына. Я заплатил свою цену.
А потом ко мне вернулся Холмс. Живой, настоящий Холмс вдруг появился в моем кабинете, словно материализовавшийся призрак. Я плохо помню, что говорил и что делал в первые минуты нашей встречи. Рассердился ли я на него, когда понял, что случилось на той проклятой скале? Еще как рассердился! Я был вне себя от ярости. И вне себя от счастья. Когда день за днем просишь небеса о самом главном, и вдруг получаешь то, о чем просишь - разве это не чудо? Разве можно отвергнуть такой дар свыше?
Ах да, я обещал рассказать об Анне. О той самой Анне, которая шпионила в нашем доме для своего мужа – профессора Мориарти, и которая осталась совсем одна после смерти своего отца – полковника и охотника на тигров Себастьяна Морана.
Когда меня, как доктора, позвали взглянуть на нее, свалившуюся с горячкой, я наотрез отказался делать это, пока Холмс не сказал, что мне все же стоит оценить ее состояние. Я шел к пациентке, содрогаясь от отвращения, ничего более мерзкого, чем эта женщина, я не мог себе и представить. Я, конечно, видел Анну в нашем доме, но никогда не обращал на нее внимания.
Она лежала на большой кровати в огромной холодной комнате, пропахшей сыростью. Маленькая, бледная, худая, с пятнами лихорадочного румянца на впалых щеках - она не была похожа на то исчадие ада, которое я нарисовал в своем воображении. Обычная тяжелобольная, нуждающаяся во врачебном уходе. Я понял, зачем Холмс попросил меня поехать, чтобы я оценил, какую угрозу она может для нас представлять. Увы, мне нечего было ему сказать - моя пациентка не приходила в сознание. Я оставил сиделке лекарства и обещал вернуться завтра.
На следующий день Холмс пошел со мной. Положение миссис Мориарти было неопределенным, вполне вероятно, что ее ждала тюрьма, и нам надо было определить ее судьбу.
Больной стало немного лучше, она пришла в себя и узнала нас. Когда мы вошли, Анна заплакала. Поймите, я был настроен вылечить и отправить ее за решетку, как она того и заслуживала, но ее слова ее поразили меня. Она просила, чтобы ее наказали по всей строгости закона и лишь умоляла, чтобы мы с Холмсом не держали на нее зла, ибо действовала она не по своей воле. Вскоре из-за жара у нее вновь начался бред.
«Простите, простите меня» - шептала она – «Я не хотела, не хотела, простите…»
Холмс взял меня под локоть и отвел в сторону.
«Боже милостивый, еще одна…» - печально произнес он – «Разве вы не видите – это всего лишь еще одна жертва тех негодяев»
Позднее мы узнал историю Анны немного подробнее, но это было все, о чем она согласилась рассказать о своем прошлом. Мать она помнила плохо, знала лишь, что имя ее было Аша. Когда ей исполнилось восемнадцать, профессор по какой-то прихоти пожелал взять ее в жены, и Моран ему не отказал. Несколько лет она жила в страхе, зная, чем занимается ее муж, но деваться ей было некуда. После смерти Мориарти она возвратилась в дом отца, который почти никогда не покидала.
Конечно, я уже не считал, что арест будет для нее справедливым наказанием, мне было искренне жаль бедняжку. Ее душа была покалечена, но не почернела и не пропиталась злом, словно лютик на задворках кожевенной мастерской, который изо дня в день поливали ядовитыми химикатами, она поблекла и зачахла, но не переродилась в колючий чертополох.
Боюсь, рассудок ее был навсегда поврежден, что стало особенно заметно во время болезни, вероятнее всего, ее ожидала Бетлемская королевская больница, где она просидела бы взаперти до конца своих дней.
В глубине души я страдал от чувства вины перед свой погибшей семьей, и спасение этой бедной девушки показалось мне правильным поступком. Я предложил ей, онемевшей от изумления, стать моей женой и спастись тем самым от психиатрической лечебницы. Мне страшно было, что Холмс воспримет этот шаг как предательство или месть с моей стороны, но он, к моему счастью, понял и поддержал меня. Я устроил Анну на курсы медсестер, и она стала помогать больным в Гринвичском госпитале. Ее желание искупления, подчас выходящее за рамки разумного, нашло свой выход в уходе за пациентами, и это отчасти излечило ее саму.
Анна согласилась выйти за меня, понимая, что не люблю и не могу полюбить ее. Что чувствовала она, тихая и замкнутая, мне судить сложно. Холмс перебрался в Сассекс, а спустя какое-то время, я, закончив свои дела в клинике, присоединился к нему вместе с женой.
Конечно, я ни разу не прикоснулся к ней как к женщине, уверен, даже приди мне в голову такая нелепость, ее бы это только напугало. Она знал о нас с Холмсом, но никогда и слова об этом не сказала, лишь поспешно покидала комнату, чтобы оставить нас наедине. Уверен, она скорее согласилась бы отрезать себе руку, чем выдала нас.
Так мы прожили несколько спокойных лет, пока 5 августа 1914 года Британия не вступила в войну. Но я уже говорил, что не стану писать здесь о войне.
Похоже, мой последний рассказ вышел несколько отличным по настроению от предыдущих частей, но я не мог не написать об этом. Сейчас я уберу напечатанные листы в папку и спрячу ее среди других рукописей в своем столе.
Я слышу, как скрипнули доски над моей головой – это Холмс, вопреки своей привычке, не лег спать пораньше. Знаю, что он стоит сейчас, опираясь бедром на подоконник, и курит в приоткрытое окошко, за которым темными силуэтами на фоне ночного неба возвышаются старые яблони. Он тоже вспоминает. Подожду немного, пусть он побудет наедине со своими мыслями, а потом поднимусь к нему. И он отвернется от окна, взглянет на меня и улыбнется своей грустной и светлой улыбкой, как может улыбаться только он – мой дорогой друг Шерлок Холмс.
АПД: 27 августа 1918 г.
Скромно, но всё равно приятно. 
